Из комы я возвратилась похоже не некстати – муж уже делил моё имущество со свекровью…
Первым, что я ощутила, вернувшись из ниоткуда, была не боль. Это была ужасная, всепоглощающая сухость, будто кто-то выжег во рту всю влагу раскаленным песком. Язык, тяжелый и шершавый, прилип к нёбу, став одним целым с потолком рта. Веки отяжелели, словно их отлили из свинца, и потребовалось неимоверное усилие, целая битва с самим собой, чтобы заставить их приподняться. Мир просочился сквозь ресницы размытым, затуманенным пятном. Слишком ровный, слишком безликий белый потолок. Чужой. Больничный.
Сбоку, монотонно и назойливо, на одной ноте пищал прибор. Этот звук стал единственной нитью, связывающей меня с реальностью, якорем в зыбком океане небытия, из которого я только что вынырнула. Я попыталась пошевелить рукой, послать мозгу сигнал, но тело отказалось подчиняться, оно было чужим, ватным, не моим. Лишь кончики пальцев на правой руке едва заметно дрогнули, и этого крошечного движения было достаточно. Я жива. Сердце, застигнутое врасплох, сделало неуверенный, спотыкающийся толчок, затем еще один. Прибор отозвался учащенным, встревоженным писком.
И тогда, как обухом по голове, меня ударило последнее воспоминание. Ослепляющий свет фар, превращающий ночь в день. Пронзительный, разрывающий душу визг тормозов, от которого кровь стынет в жилах. И сокрушительный удар, физическое ощущение того, как мир раскалывается на тысячи острых осколков. А после — ничто. Глубокая, густая, бездонная темнота, которая не думала и не чувствовала. Сколько времени я провела в этой бездне? Часы? Дни? Годы?
Дверь в палату бесшумно приоткрылась, нарушив гнетущее одиночество. В проеме возникла тень, которая быстро обрела очертания женщины в белом халате. Ее лицо, испещренное морщинками усталости, показалось мне самым добрым, что я видела в жизни.
— Очнулись, родная, — ее голос был мягким, бархатным, словно прикосновение теплого пледа. Медсестра приблизилась ко мне, поправила одеяло, и ее движения были полны такой бережной заботы, от которой внутри все сжималось. — Вы нас очень напугали. Три долгих месяца. Вы находились в коме. Врачи уже почти потеряли надежду. То, что произошло, можно назвать настоящим чудом.
Три месяца. Девяносто дней и ночей, вычеркнутых из моей жизни белым мелом на черной доске. Целая вечность, целая пропасть, через которую мне только предстояло перешагнуть. Я с трудом перевела мутный, несфокусированный взгляд на тумбочку у кровати. Она была пуста. Стены были голы. Ни одного цветка, ни одной открытки, ни малейшего намека на то, что кто-то ждал моего возвращения, что кто-то переживал и надеялся.
— Где… где Артем? — мой собственный голос прозвучал как скрип ржавой петли, хриплый и до боли чужой.
Лицо медсестры на мгновение стало маской, на которой смешались растерянность и жалость. Она замялась, ее взгляд ускользнул от меня, уставившись в белую стену.
— Муж? Он навещал вас, конечно. В первые недели он практически не отходил от палаты, сутками дежурил в коридоре. А потом… ну, вы же понимаете, у всех есть дела, работа. Жизнь, она ведь не стоит на месте, она продолжает свой бег. Наверное, он просто отошел по своим делам. Вы не тревожьтесь, не тратьте силы, они вам сейчас очень нужны. Сейчас я сообщу доктору, что вы пришли в себя.
Ее слова были слишком отполированными, слишком гладкими, будто заученными наизусть для подобных случаев. А взгляд, который она так старательно от меня прятала, был полной их противоположностью. Тревога, холодная и липкая, как болотная тина, медленно подползла к горлу и сжала его мертвой хваткой. Артем бы не «отошел по делам». Он бы врос корнями в этот больничный стул, он бы не выпускал мою руку из своей, даже если бы знал, что я никогда не очнусь. Он всегда, всегда говорил мне: «Соня, мы с тобой — одно целое. Твоя боль — это моя боль, твоя радость — моя радость». Или это лишь мне так казалось? Были ли эти слова правдой или просто красивой оберткой для пустоты?
В палату вошел доктор, пожилой невролог с густыми седыми бровями и внимательным, всевидящим взглядом. Он задавал простые вопросы, светил в глаза холодным лучом фонарика, просил пошевелить пальцами ног и рук. Я старалась изо всех сил, подчиняя свое непослушное тело, но мысли витали далеко-далеко, они были там, за стенами больницы, вместе с Артемом.
— Восстановление потребует времени и огромного терпения, Софья Викторовна, — заключил врач, убирая молоточек. — Мышцы за время бездействия значительно ослабли, вам предстоит долгий путь, чтобы заново научиться ходить, чувствовать свое тело. Но самое главное, самое важное — ваш мозг не пострадал. Вы — настоящий боец, вы доказали это самим фактом своего возвращения.
Боец. А за что я сражалась, лежа в этой бездне? За право вернуться в жизнь, в которой, судя по всему, меня уже не ждали?
Последующие дни слились в одно сплошное, туманное полотно, сотканное из бесконечных процедур, капельниц и мучительных занятий лечебной физкультурой. Каждый шаг, каждый подъем ноги давался с боем, через преодоление пронзительной, выворачивающей наизнанку боли. Каждое движение было крошечной, но такой значимой победой. Я заново знакомилась со своим телом — ослабшим, изможденным, чужим, но живым. Медсестры и санитарки радовались моим маленьким успехам, а я с каждым часом все глубже и глубже погружалась в трясину отчаяния, потому что Артем так и не появлялся.
В конце концов, я не выдержала и попросила у дежурной медсестры телефон. Мои пальцы дрожали, когда я набирала его номер. Длинные, монотонные гудки, которые в итоге перешли в ледяную тишину автоответчика. Я звонила снова и снова, но результат был один. Я набрала номер нашего домашнего телефона. Никто не брал трубку. В отчаянии я вспомнила номер своей свекрови, Веры Степановны, и набрала его, затаив дыхание.
— Алло, — ее резкий, властный голос, который всегда заставлял меня внутренне съеживаться, был мгновенно узнаваем.
— Вера Степановна, это я, Софья…
На том конце провода воцарилась оглушительная, давящая тишина, длившаяся несколько вечных секунд. А потом в ухе раздались короткие, обрывистые гудки. Она просто бросила трубку.
Мое сердце сначала замерло, а затем заколотилось с такой бешеной силой, что я испугалась, что оно выпрыгнет из груди. Этого не может быть. Это какая-то ошибка, чудовищное недоразумение. Возможно, просто плохая связь. Я с лихорадочной настойчивостью снова и снова набирала номер. Он был занят. Я пыталась снова, и снова, и снова. Она просто взяла и сняла трубку.
Я сидела на жесткой больничной койке, и весь мой мир, все мои опоры и надежды, с грохотом рушились, оставляя после себя лишь пыль и щебень. Я боролась за жизнь, цеплялась за нее из последних сил, а в это время там, за стенами этой стерильной больницы, творилось что-то невообразимое, что-то ужасное и непоправимое. И это что-то было неразрывно связано с моим мужем и его матерью.
На пятый день моего нового существования терпение лопнуло окончательно. Я больше не могла оставаться в этой клетке неведения, терзая себя самыми черными догадками. Утром, когда в палату зашла молоденькая, отзывчивая санитарка Катюша, я сделала над собой усилие и решилась.
— Катюша, милая, одолжи мне, пожалуйста, немного денег, совсем чуть-чуть, на такси, — попросила я, глядя на нее умоляющим, полным отчаяния взглядом. — Мне нужно домой. Очень срочно. Я тебе все верну, честное слово.
Она колебалась, ее доброе лицо выражало внутреннюю борьбу, но моя настойчивость и глубокая, неподдельная боль в глазах в итоге победили. Катя сунула мне в ладонь несколько смятых, теплых от ее руки купюр.
— Только вы будьте очень осторожны, Софья Викторовна. Вам же еще долго восстанавливаться, вам нужен покой.
— Я ненадолго, — солгала я, чувствуя, как горит лицо.
Дождавшись, когда дежурная медсестра скроется за дверью своего поста, я с невероятным трудом, превозмогая слабость и головокружение, натянула на свое исхудавшее тело больничную пижаму, которая висела на мне как на вешалке, накинула сверху старый, чужой халат и, опираясь на стену, словно древняя старуха, выбралась в коридор. Ноги дрожали и подкашивались, пол уходил из-под ног, но я упрямо, сжав зубы, двигалась вперед. Мимо палат, где в полудреме лежали другие пациенты, мимо гулких, пахнущих лекарствами процедурных кабинетов, к заветному выходу. Навстречу своей правде, какой бы горькой и страшной она ни оказалась.
Свежий, холодноватый ноябрьский воздух ударил мне в лицо, заставив закашляться и на мгновение потерять дар речи. После трех месяцев стерильной, спертой больничной атмосферы улица оглушила меня настоящей какофонией звуков: грохот машин, отрывистые голоса прохожих, далекий, завывающий вой сирены. Голова закружилась, мир поплыл, но я устояла, ухватившись за холодный поручень. Поймала первую же попавшуюся машину и, запинаясь, назвала водителю свой домашний адрес.
Дорога до дома, обычно такая знакомая и быстрая, в тот день показалась бесконечной. Я смотрела в окно на мелькающие огни реклам, на спешащих по своим делам людей, и чувствовала себя призраком, незваным гостем из другого измерения. И вот он, мой дом. Моя крепость, моя обитель покоя и любви. Я вышла из машины, расплатилась с водителем и, медленно переставляя непослушные ноги, побрела к знакомому подъезду. Руки дрожали так сильно, что я с трудом отыскала в кармане халата связку ключей, которую мне когда-то принесли вместе с личными вещами.
Первый поворот ключа. Второй. И… все. Ключ уперся во что-то твердое внутри замка и дальше не пошел. Я попыталась снова, с силой нажав на него. Бесполезно. Замок был другим. Его сменили.
В этот самый момент ледяной, первобытный ужас, до сих пор прятавшийся где-то на задворках сознания, вырвался на свободу, сковав мне дыхание и перехватив горло. Зачем менять замок в квартире, где должна жить твоя жена, пусть даже она находится между жизнью и смертью? Дрожащим пальцем я нажала на кнопку звонка. Сердце колотилось в груди с такой силой, что, казалось, вот-вот выпрыгнет и упадет к моим ногам.
За дверью послышались неспешные, твердые шаги. Щелкнули замки, и дверь распахнулась. На пороге, как грозный страж, стояла Вера Степановна. Она была в своем домашнем халате, в мягких тапочках. Увидев меня, она застыла с приоткрытым от изумления ртом, и ее лицо начало медленно, как на замедленной съемке, заливаться мертвенной, восковой бледностью. Мне на секунду показалось, что она сейчас рухнет без чувств.
— Софья? — выдохнула она, невольно отступая на шаг назад, вглубь прихожей.
Я не стала ждать приглашения. Я переступила через порог своей собственной квартиры и замерла на месте, не в силах поверить своим глазам. То, что я увидела, было в тысячу раз хуже самых страшных моих ночных кошмаров. Наша гостиная, наша уютная, пропитанная воспоминаниями гостиная, где мы с Артемом проводили столько счастливых вечеров, превратилась в хаотичный склад. Повсюду, куда ни кинь взгляд, стояли картонные коробки, некоторые заклеенные скотчем, другие — полуоткрытые. Мои любимые книги, которые я собирала всю свою сознательную жизнь, были безжалостно сброшены в одну бесформенную кучу. Картины, которые я писала с такой любовью, были сняты со стен и беспорядочно прислонены к спинке нашего дивана. На коробках виднелись размашистые, небрежные надписи: «На дачу», «Продать», «Выбросить».
Из кухни, насвистывая какую-то беззаботную, веселую мелодию, вышел Артем. В его руке была кружка с дымящимся кофе. На его лице играла спокойная, расслабленная улыбка, но, увидев меня, эта улыбка мгновенно испарилась, сменившись гримасой чистого, животного, неконтролируемого страха. Чашка выскользнула из его внезапно ослабевших пальцев и с оглушительным, звенящим треском разбилась о паркет, расплескав коричневое пятно по светлому дереву.
— Софья… Ты… как ты здесь? — пролепетал он, глядя на меня широко раскрытыми глазами, словно на призрака, вставшего из могилы.
Я молча, не в силах вымолвить ни слова, смотрела на них — на своего мужа и его мать, стоящих посреди нашего с ним, а по сути, моего, разграбленного семейного гнезда. И не чувствовала ровным счетом ничего. Ни острой боли, ни жгучей обиды, ни слепой ярости. Только всепоглощающую, леденящую душу пустоту. Все слезы, казалось, остались там, в той трехмесячной тьме, и теперь мне было нечем плакать.
— Не вовремя я, да? — мой голос прозвучал на удивление ровно и твердо, без единой дрожи. — Помешала вам спокойно делить мое имущество?
— Доченька, что ты такое говоришь, мы тут просто разбирали… — начала было свекровь своим привычным, сладковато-ядовитым тоном, надевая маску заботливой родственницы.
— Не называйте меня так! — отрезала я, и в моем голосе впервые зазвенела сталь. — Никогда больше.
— Софья, врачи были абсолютно уверены, что у тебя нет шансов! — наконец опомнился Артем. Его голос срывался на высокие, истеричные ноты. — Они говорили, что это лишь вопрос времени… нескольких дней, максимум недель! Что мы должны были делать, по-твоему? Жизнь ведь не останавливается, она продолжается!
— Жизнь продолжается, — эхом повторила я, обводя взглядом это поле брани, усеянное коробками. На одной из них, самой большой, я увидела крупную надпись «Хлам». Из-под неплотно прикрытой крышки выглядывал знакомый, до боли родной уголок маминой вышитой скатерти, которую она берегла для самых особенных случаев. — И вы решили начать свою новую, счастливую жизнь с распродажи моих вещей? Моей квартиры? Эту квартиру мне оставили родители, Артем. Ты это прекрасно помнишь. Она никогда не была твоей.
— Но я твой законный муж! — в его голосе прорезались злоба и отчаяние. — Я заботился о тебе все эти месяцы! Я вложил кучу денег в твое лечение, в лучших врачей!
— Ты не заботился, — тихо, но так отчетливо, что каждое слово прозвучало как приговор, произнесла я. — Ты просто ждал. Ждал, когда я наконец умру. А ты, — я медленно повернула голову к Вере Степановне, которая уже успела оправиться от шока и теперь смотрела на меня с плохо скрываемой, почти физической ненавистью, — ты, наверное, сейчас на седьмом небе от счастья? Наконец-то смогла избавить своего драгоценного сыночка от ненужной обузы, от невестки, которая тебе всегда была как кость в горле. Расчистила для него место под солнцем.
— А что мы должны были делать?! — взвизгнула Тамара Павловна, срывая с себя последние остатки притворства. — Годами сидеть у твоей постели и лить слезы? У Артема всего одна жизнь! А ты лежала там, как овощ, как бесполезный, неодушевленный груз! Деньги на твое содержание, на сиделок, на лекарства ведь с неба не падают! Вот мы и решили продать этот ненужный хлам, чтобы хоть как-то компенсировать расходы!
Ненужный хлам. Так она назвала мою коллекцию виниловых пластинок, которую с такой любовью собирал мой отец. Фарфоровую статуэтку балерины, которую мама подарила мне на шестнадцатилетие, за месяц до своего ухода. Мои заветные дневники, в которых я на протяжении многих лет доверяла бумаге все свои самые сокровенные мысли и мечты.
Я сделала шаг по направлению к Артему. Он инстинктивно съежился, вжал голову в плечи, как провинившийся школьник. Жалкий, слабый, ведомый маменькин сынок. Не тот сильный, надежный мужчина, за которого я когда-то вышла замуж, а всего лишь жалкая, бесхребетная марионетка, все ниточки от которой держала в своих руках его властная мать. И в этот миг меня с ужасающей, пронзительной ясностью осенило: та страшная авария не разрушила мою семью. Нет. Она лишь обнажила, вытащила на свет божий ту пропасть, те трещины, которые существовали в ней давным-давно.
— У вас ровно пять минут, — произнесла я, и мой голос был холоден, как лед в январьскую стужу. — Собрать все свои вещи и навсегда уйти из моего дома.
— Но… куда я пойду? — растерянно, по-детски пробормотал он, беспомощно озираясь по сторонам, переводя взгляд с меня на свою мать и обратно.
— Туда, куда вы собирались отправить все, что связано со мной, — на улицу. Или к маме, под ее теплое, надежное крылышко. Мне абсолютно все равно. Пять минут. После этого я набираю номер полиции и пишу заявление о незаконном проникновении в мое жилище и попытке хищения моего личного имущества.
Упоминание правоохранительных органов подействовало на них как удар электрическим током. Они засуетились, забегали по квартире, в панической спешке сгребая в чемоданы и сумки свои вещи, документы, какие-то безделушки. Вера Степановна, проходя мимо меня, остановилась и, наклонившись ко мне, прошипела с такой ненавистью, что будто выплеснула на меня ушат яда:
— Ты еще пожалеешь об этом, дрянь неблагодарная! Мы на тебя столько сил и средств потратили! Ты нам всем жизнью обязана!
Артем что-то невнятно бормотал, пытаясь что-то объяснить, оправдаться, но я уже не слушала. Я просто стояла, опираясь на косяк двери, и смотрела, как два самых близких, самых родных человека на моем свете на глазах превращались в чужих, жалких и ничтожных людей.
Когда дверь за их спинами наконец захлопнулась с оглушительным, финальным щелчком, я медленно, совсем по-старчески, опустилась на пол, прямо посреди этого хаоса из коробок. Тишина. Глубокая, всепоглощающая, звенящая тишина, наполненная до краев эхом их лжи, предательства и черной неблагодарности. Кома забрала у меня три месяца жизни, мужа и последнюю веру в людей. Но та же кома подарила мне нечто гораздо более важное — она безжалостно открыла мне глаза. Я вернулась с того света не для того, чтобы бесконечно оплакивать руины своего прошлого. Я вернулась, чтобы начать жить заново.
Первая ночь в моем собственном, но таком опустошенном доме, была похожа на бесконечную пытку. Тишина давила на уши, а каждый случайный скрип или шорох заставлял вздрагивать и обмирать от страха. Я бродила по разгромленным комнатам, как неприкаянный дух, не находя себе места. Тело ныло и болело после дневного «побега» и пережитого шока, но эта физическая боль была лишь слабым эхом по сравнению с той адской болью, что разрывала изнутри мою душу.
Я механически открыла одну из коробок с надписью «Продать». Сверху аккуратно, будто с почетом, лежал наш свадебный альбом. Я провела пальцами по его шелковистой, тисненой обложке. Вот мы, молодые, сияющие, беззаботные, вместе режем огромный многоярусный торт. Вот Артем кружит меня в нашем первом танце, и я помню, как он, прижимаясь губами к моему уху, шептал: «Я никогда тебя не отпущу, ты навсегда моя». Ложь. Все, от первого до последнего слова, оказалось грандиозной, циничной ложью. С внезапным, острым приступом отвращения я швырнула тяжелый альбом через всю комнату. Он угодил в пустой угол и с глухим стуком развалился, рассыпав по полу наши улыбающиеся лица.
Я не плакала. Все слезы, казалось, высохли, испарились, оставив после себя лишь сухую, выжигающую все живое пустоту. Вместо них внутри поднималась холодная, методичная, всесокрушающая ярость. Я начала разбирать коробки. Не для того, чтобы навести порядок и вернуть всему прежний вид, а с одной-единственной целью — изгнать из своего дома сам дух, само воспоминание об этих людях. Вещи, которые когда-то покупал Артем, которые с таким высокомерием дарила его мать, — все без разбора летело в большие черные мешки для мусора. Его дорогие костюмы, бритвенные станки, дурацкая, никому не нужная коллекция пивных кружек. Все в мусор, на свалку, в небытие.
Под самое утро, совершенно обессиленная и морально, и физически, я наткнулась на ту самую коробку с ужасающей надписью «Хлам». В ней, под слоем старых журналов и ненужного тряпья, я на ощупь нашла свое самое сокровенное, свое самое настоящее — мои краски, кисти и несколько чистых, запылившихся холстов. Мое спасение, моя отдушина в те дни, что были до аварии. Я достала самый большой холст, с трудом установила его на мольберт, что чудом уцелел в углу, и взяла в руки кисть. Пальцы не слушались, дрожали, но я с упрямством, достойным лучшего применения, стала смешивать на палитре краски. Чёрный, серый, кроваво-багровый. Я выплескивала на белоснежную поверхность холста всю свою накопившуюся боль, всю свою ярость, все свое отчаяние. Я рисовала до тех пор, пока за окном не начал заниматься новый, хмурый ноябрьский рассвет.
На следующий день начался новый, не менее важный этап моей личной войны. Первым делом я вызвала мастера и, под его бдительным присмотром, снова сменила все замки в квартире, на этот раз на самые современные и надежные. Потом, перебрав содержимое своего старого письменного стола, я нашла потрепанную, заветную записную книжку и набрала номер своей старой, университетской подруги — Лены. Мы не виделись и не общались несколько лет, сама жизнь развела нас по разным дорогам, но в глубине души я знала, что она — единственный человек, которому я могу доверять без тени сомнения.
— Соня? Боже правый, это действительно ты? Мне ведь в больнице сказали, что… что надежды практически нет, — ее голос на том конце провода дрожал от неподдельного волнения.
Я выложила ей все. Без прикрас, без умолчаний. Про кому, про свое возвращение в мир живых, про Артема и его мать, про ту ужасающую картину, которую я застала дома. Лена слушала, не перебивая, а когда я закончила, ее голос прозвучал твердо и решительно:
— Я выезжаю. Сиди, никуда не уходи.
Она примчалась меньше чем через час, нагруженная пакетами с едой и с такой силой решительности во взгляде, что мне на мгновение стало легче. Она обняла меня так крепко, так по-настоящему, что у меня перехватило дыхание, и вот тогда, впервые за все эти бесконечные дни, я позволила себе расплакаться. Я рыдала у нее на плече, как потерянный ребенок, выплакивая всю свою боль, всю горечь от предательства и всю тоску по своей разрушенной жизни.
— Так, хватит, выплакались — и будет, — скомандовала Лена, когда мои рыдания наконец поутихли. — Теперь слушай меня внимательно и запоминай. Сейчас нам нужно действовать быстро и четко. Во-первых, тебе срочно требуется хороший, грамотный юрист. У меня как раз есть на примете одна очень серьезная дама, настоящая акула в своем деле. Во-вторых, нужно немедленно зафиксировать весь этот беспредел. Я сейчас все сфотографирую с разных ракурсов. В-третьих, проверь все свои банковские счета, документы, особенно на квартиру.
Ее совет оказался пророческим. Едва я зашла в свой онлайн-банк, как у меня похолодели руки: мой личный счет, на котором лежали все мои сбережения, накопленные за годы работы, был полностью опустошен. Артем, пользуясь доверенностью, которую я с такой глупой беспечностью подписала почти год назад, снял все до последней копейки. Но это оказалось еще не самым страшным. В шкафу, где мы всегда хранили самые важные бумаги, не оказалось папки с документами на квартиру. Они забрали абсолютно все. Они не просто хотели поживиться моими вещами, они вознамерились украсть у меня самый главный мой тыл — мой дом.
Ленин юрист, Анна Викторовна, оказалась женщиной лет пятидесяти, с строгим, умным лицом и цепким, все подмечающим взглядом. Она выслушала мою историю, не перебивая, внимательно изучила фотографии, которые сделала Лена, и, наконец, кивнула с деловым видом.
— Ситуация, к сожалению, типовая. Классическое мошенничество, совершенное с использованием вашего беспомощного состояния, — произнесла она четко, отчеканивая каждое слово. — Статья 159 Уголовного кодекса Российской Федерации. Плюс кража документов, что является отягчающим обстоятельством. Будем действовать быстро и жестко. Первым делом направим вашим «родственникам» официальную досудебную претензию с требованием в 24-часовой срок вернуть все документы на недвижимость и полностью возместить похищенные денежные средства. В случае отказа или даже малейшей задержки — немедленно пишем заявление в полицию и прокуратуру. Параллельно готовим иск в суд. Они вообще осознают, что за такие «шалости» им грозит реальный, не условный срок?
В тот же самый вечер мой телефон ожил, превратившись в орудие психологической войны. Артем и Вера Степановна, получив на руки грозное письмо от моего адвоката, мгновенно перешли от высокомерных угроз к жалким, унизительным мольбам.
— Сонечка, родная, прости нас, мы были неправы, мы просто не думали! — рыдал в трубку Артем. — Это все мама, это она меня во всем убедила, сбила с толку! Я все тебе верну, каждую копейку, только забери свою жалобу, не губи меня! Не рушь мне всю жизнь!
Потом звонила его мать. Ее голос звучал как напильник, скребущий по душе:
— Ты решила нас окончательно добить? По миру пустить? В тюрьму упечь? За всю нашу доброту, за все заботы? Мы же о тебе душу рвали!
Я слушала их, не проронив ни слова, и молча клала трубку. Внутри меня не было ни капли жалости, ни малейшего желания идти на переговоры. Там была лишь холодная, твердая решимость.
Параллельно с юридической битвой я вела другую, не менее важную и изнурительную войну — войну за свое собственное тело. Каждый день ко мне домой приходил реабилитолог, и мы по нескольку часов подряд занимались изматывающими упражнениями. Я заново училась ходить без опоры, спускаться и подниматься по лестнице, держать в дрожащих руках чашку с чаем, чтобы не расплескать ни капли. Каждое движение, каждое напряжение причиняло физическую боль, но я молча терпела, потому что эта боль была лекарством, она хоть как-то заглушала ту, другую, душевную, что сидела глубоко внутри, как заноза.
Спустя две недели состоялась наша первая и последняя очная встреча в кабинете у Анны Викторовны. Артем и его мать пришли вместе со своим адвокатом, молодым и явно растерянным мужчиной. Артем выглядел уставшим и постаревшим, под его глазами залегли темные, почти черные круги. Вера Степановна, напротив, была настроена воинственно и смотрела на меня взглядом, полным такой лютой ненависти, что, казалось, воздух в комнате накалился до предела.
— Мои доверители действовали в состоянии сильнейшего душевного волнения, вызванного тяжелой утратой, — начал было их защитник. — Они были абсолютно уверены в скорой кончине Софьи Викторовны и хотели лишь… упорядочить ее имущественные вопросы, чтобы избежать дальнейших бюрократических проволочек.
Анна Викторовна лишь усмехнулась, коротко и сухо.
— Упорядочить вопросы, сняв со счета три миллиона рублей и присвоив правоустанавливающие документы на квартиру? Интересная у вас трактовка «душевного волнения». Она имеет вполне конкретное юридическое определение — мошенничество. Мы готовы рассмотреть вариант мирового соглашения. Полное и безоговорочное возмещение всех денежных средств, возврат всех документов и личных вещей в течение 24 часов. И немедленная, без каких-либо условий, подача совместного заявления на расторжение брака по обоюдному согласию. В противном случае, ровно через час подготовленное заявление ляжет на стол следователю.
Вера Степановна хотела было что-то резко возразить, ее лицо перекосила гримаса гнева, но Артем резко дернул ее за рукав, заставив замолчать.
— Мама, хватит! — прошипел он. Затем он посмотрел на меня. В его глазах я не увидела ни капли раскаяния. Только животный страх за свою шкуру и глухую, беспомощную злобу.
— Ладно, — выдавил он, с ненавистью глядя на стол. — Мы согласны на ваши условия.
На следующий день курьер из юридической фирмы доставил мне на дом плотную папку со всеми моими документами. Деньги, до последней копейки, были переведены обратно на мой счет. Эта битва была выиграна. Война — закончена.
Процедура развода прошла на удивление быстро, формально и абсолютно безболезненно. Мы стояли в пустом, гулком коридоре суда, два абсолютно чужих человека, которых больше не связывало ровным счетом ничего.
— Я все равно тебя любил, Соня, — вдруг сказал он мне на прощание, уже поворачиваясь к выходу.
— Нет, Артем, — так же тихо ответила я, глядя куда-то мимо него, в солнечный луч, падающий из окна. — Ты любил лишь удобство, которое я тебе предоставляла. А когда это удобство закончилось и потребовало от тебя усилий, ты просто отказался от него, как от надоевшей игрушки. Прощай.
Я вернулась домой. В свою квартиру. Чистую, светлую, наполненную свежим воздухом и свободную от гнета прошлого. Я медленно, вновь обретая уверенность в каждом шаге, прошлась по комнатам. На стенах теперь висели мои новые картины — яркие, наполненные солнцем, воздухом и каким-то невероятным, newfound спокойствием. На полках аккуратно стояли только те книги, которые я действительно любила перечитывать. В воздухе витал легкий, едва уловимый аромат свежести и лаванды.
Я подошла к большому окну в гостиной и распахнула его. За ним шумел, гудел и переливался огнями огромный, вечно живой город. Я больше не чувствовала себя его неотъемлемой частью, но я и не была от него оторвана. Я стояла на своем берегу, на крепкой, надежной земле, и смотрела на его бег. Я была на пороге. На пороге чего-то нового, неизведанного, но такого желанного.
Та кома не стала для меня концом. Она стала жестоким, болезненным, но единственно верным началом. Она выжгла дотла мою старую, такую привычную и такую иллюзорную жизнь, чтобы на ее пепелище, на удобренной болью и предательством почве, могла, наконец, прорасти и расцвести новая. Я потеряла мужа, который никогда по-настоящему мной и не был, но я обрела самое главное — я обрела саму себя. И эта находка, это прозрение, стоило всех перенесенных страданий. Я сделала глубокий, полной грудью, вдох свежего весеннего воздуха. Я была готова. Готова жить. По-настоящему. Честно. Впервые за долгие-долгие годы. И первый луч солнца, упавший мне на лицо, был похож на благословение.
