— Ты, вертихвостка, обязана отстать от моего сыночка! Я ни за что не позволю ему на тебе жениться! Если ты от него не отстанешь, я тебя лично
Солнечный свет, тёплый и бархатистый, заливал уютное кафе, играя бликами на полированной поверхности стола. В воздухе витал сладковатый аромат свежей выпечки и горьковатый, бодрящий запах свежесмолотых зёрен. Анна сидела у окна, погружённая в свои мысли, её пальцы медленно водили по краю фарфоровой чашки, где остывало капучино. Это был её маленький островок тишины и покоя в сердце шумного города, место, где она могла на время забыть о суете.
Этот миг безмятежности был грубо нарушен. Резкий, сухой голос, прозвучавший прямо над её ухом, заставил её вздрогнуть, но лишь внутренне. Внешне она оставалась невозмутимой.
— Я ненадолго.
Анна медленно подняла глаза от своей чашки. Перед ней стояла Ирина Викторовна, мать Артёма. Женщина опустилась на стул напротив без какого-либо приглашения, её движения были отточенными и полными скрытой угрозы. Она поставила на стол дорогую, но безвкусную кожаную сумку и сцепила пальцы на массивной золотой пряжке. Её лицо, покрытое плотным слоем макияжа, напоминало непроницаемую маску, но тонкие, бескровные губы, сжатые в твёрдую линию, выдавали колоссальное внутреннее напряжение. Она не произнесла ни слова приветствия.
Пространство кафе, ещё минуту назад бывшее таким умиротворяющим, вдруг наполнилось невидимым электрическим напряжением. Анна почувствовала, как воздух стал густым и тяжёлым.
— Я хочу, чтобы ты оставила моего сына в покое.
Это прозвучало не как просьба и не как предложение к диалогу. Это был ультиматум, произнесённый с ледяной, не терпящей возражений интонацией. Ирина Викторовна смотрела на Анну пристальным, тяжёлым взглядом, словно пыталась взвесить, оценить, прощупать каждую её мысль. Она ждала реакции, ожидая увидеть страх или замешательство.
Анна сделала маленький, почти незаметный глоток своего остывающего напитка. Вкус уже не имел значения. Она медленно, без единого звука, поставила чашку на блюдце. Её движения были полны странного, отстранённого спокойствия.
— Ирина Викторовна, мы с Артёмом любим друг друга. И мы приняли решение связать наши судьбы, создать семью.
Эти слова, произнесённые тихо, но чётко, подействовали на женщину напротив как красная тряпка на быка. Искусственно созданная маска благополучия мгновенно треснула, обнажив истинное, уродливое лицо. Черты лица Ирины Викторовны исказились, гладкая кожа вокруг рта собралась в мелкие, злые морщинки. Её глаза, подведённые дорогим карандашом, сузились до двух холодных, блестящих щелочек. Она резко наклонилась через стол, и её голос, до этого просто жёсткий, перешёл на ядовитый, шипящий шёпот, предназначенный только для Анны.
— Связать судьбы? Ты хоть отдаёшь себе отчёт в том, что ты творишь? Ты разрушаешь его жизнь. Ты методично уничтожаешь всё, что я с таким трудом строила долгие годы. Он был целеустремлённым человеком, у него были амбиции, он заботился о своей семье. Обо мне! А что теперь? Все его средства утекают к тебе, на твои прихоти, на ваши бессмысленные «мечты». Мне же перепадают жалкие крохи, унизительные подачки! Словно я последняя нищенка!
Её шёпот становился всё громче, срываясь на низкий, хриплый тон. Люди за соседним столиком, молодая парочка, обернулись на внезапно поднявшийся шум, но Ирина Викторовна даже не удостоила их взглядом. Она была полностью поглощена бушующей внутри неё бурей ненависти и обиды. Анна молча слушала, её лицо оставалось невозмутимым. Левая рука девушки неподвижно лежала на колене, под столешницей. Большой палец лежал на гладком, холодном экране смартфона. Она сделала едва уловимое движение, смахнув случайное уведомление и нажав на красный кружок приложения-диктофона. Экран на мгновение осветил её палец и тут же погас.
— Он всегда был моим сыном! Каждую свою получку, каждую премию он приносил мне. Мы вместе решали, как ими распорядиться. На новую машину, на дорогой ремонт, на мой полноценный отдых. Это была наша общая, полноводная река! А ты пришла и прорыла подлый канал в свою пустыню. И теперь от моей великой реки остался лишь жалкий, мутный, пересыхающий ручеёк. Десять тысяч!
Она с силой выдохнула эту сумму, словно это было ругательство.
— Он бросает мне эти жалкие десять тысяч в месяц, потому что вы, видите ли, откладываете на вашу свадьбу! На свадьбу с тобой!
Она подалась вперёд ещё сильнее, её лицо оказалось так близко, что Анна почувствовала тяжёлый, удушливый аромат её духов — смесь увядающих лилий и дорогого парфюма.
— Ты, пустая вертихвостка, должна немедленно оставить в покое моего сына! Я никогда не позволю ему жениться на такой, как ты! Если ты не исчезнешь из его жизни по доброй воле, я сама лично с тобой разберусь!
Эти слова прозвучали уже не шёпотом, а сдавленным, полным лютой ненависти криком. Пауза, которая повисла между ними, была густой, как смола, и тяжёлой, как свинец. Ирина Викторовна тяжело дышала, её грудь вздымалась под дорогой шёлковой блузкой. Она выплеснула наружу всё, что копилось месяцами. Теперь она ждала. Ждала слёз, униженной мольбы, полной капитуляции.
Анна не дрогнула. Её лицо не выдало ни единой эмоции. Она так же спокойно, с той же леденящей душу точностью, с какой до этого ставила чашку, нажала под столом на экране телефона кнопку «стоп». Она сохранила аудиофайл, дав ему простое и понятное название: «Мама Артёма».
— Я дома!
Голос Артёма, звонкий, наполненный радостью и энергией, ворвался в квартиру вместе с ним самим. Он бросил на кожаный пуф в прихожей свой портфель, от которого пахло дорогой кожей и папками с важными проектами, и сразу же направился на кухню, где его ждала Анна. Она стояла у столешницы и методично, почти механически, нарезала пучок свежего укропа. Он мягко обнял её сзади за талию, прижался губами к её виску. От него пахло морозной свежестью, дорогим парфюмом и той безудержной уверенностью в завтрашнем дне, которая была его визитной карточкой.
— Что-то тут у нас пахнет очень вкусно. Кажется, сегодня нас ждёт нечто особенное. Я, кстати, сегодня общался с нашими организаторами. У них родилась блестящая идея для церемонии, прямо на берегу лесного озера. Можешь представить?
Он говорил быстро, счастливо, его слова переполняли его и вырывались наружу. Он всегда был для неё источником света и тепла, а она — его главным слушателем. Но в этот вечер всё было иначе. Она не обернулась, её руки не прекратили своего движения. Острый нож продолжал своё монотонное движение, мелко стуча по деревянной доске.
— Артём, — её голос прозвучал тихо, но в нём была такая несвойственная ей плотность, что он мгновенно замолк и ослабил свои объятия. — Сними, пожалуйста, пальто, помой руки. И пройди в гостиную. Нам с тобой необходимо… кое-что очень важное обсудить.
Что-то в самом звуке её голоса, в непривычной строгости интонации заставило его подчиниться без лишних вопросов. Улыбка медленно сползла с его лица, уступая место настороженному и немного испуганному недоумению. Он молча выполнил всё, что она сказала, и опустился на диван, наблюдая, как она вытирает руки кухонным полотенцем и направляется к нему. В её руках был лишь её смартфон и наушники. В этом была какая-то зловещая, неправильная простота. Она не села рядом, а остановилась прямо перед ним.
— Я хочу, чтобы ты очень внимательно это послушал.
Она протянула ему телефон и маленькие белые наушники. В её жесте не было ни капли упрёка, ни тени мольбы. Только холодная, отстранённая необходимость совершить этот тяжёлый шаг.
— Что это такое? — спросил он, с растерянностью принимая из её рук телефон. — Аня, милая, что происходит? Что случилось?
— Просто послушай, — повторила она, глядя ему прямо в глаза. — Умоляю, дослушай до самого конца.
Он ещё раз внимательно посмотрел на неё, пытаясь прочитать ответ в её спокойном, почти отрешённом лице, но не нашёл ничего, кроме твёрдой решимости. Он беспомощно вздохнул и вставил наушники в уши. Нажал на кнопку «воспроизведение». Первые секунды он слышал лишь фоновый гул кафе, звон чашек, приглушённые обрывки чужих разговоров. Потом раздался тот самый, знакомый до боли, сухой и резкий голос его матери: «Я ненадолго».
Артём нахмурился. Он поднял на Анну вопросительный, недоумевающий взгляд, но она лишь чуть заметно кивнула, давая понять — слушай дальше. И он продолжил слушать. Он услышал, как Анна тихо и спокойно говорит об их любви, об их общих планах на свадьбу. И затем он услышал то, что последовало за этими словами. Этот ядовитый, шипящий, полный презрения шёпот его матери. Каждое произнесённое ею слово впивалось в его сознание, как острая заноза. Разговоры о деньгах. О «полноводной реке», превратившейся в «жалкий ручеёк». О тех самых десяти тысячах, которые она с таким пренебрежением назвала подачкой.
Его лицо начало меняться с каждой проходящей секундой. Здоровый румянец, принесённый с морозного воздуха, медленно уступал место мертвенной, нездоровой бледности. Мышцы на его скулах напряглись до предела, делая его лицо похожим на высеченную из гранита статую. Он слышал, как женщина, которая когда-то пела ему колыбельные и целовала его ушибленные коленки, сейчас обвиняет его невесту, его любимую, в самых гнусных вещах — в расчёте, в корысти, в разрушении его жизни. Он слышал её голос, искажённый неприкрытой, почти животной жадностью. Он перестал дышать.
И затем наступила кульминация. Тот самый крик, насыщенный лютой ненавистью: «Ты, пустая вертихвостка, должна немедленно оставить в покое моего сына! Я никогда не позволю ему жениться на такой, как ты! Если ты не исчезнешь из его жизни по доброй воле, я сама лично с тобой разберусь!».
Запись завершилась. В наушниках ещё несколько секунд шипела тишина, перемешанная с фоновым шумом кафе, а потом воспроизведение окончательно прекратилось. Артём сидел не двигаясь, словно парализованный. Он медленно, с неестественной аккуратностью, вынул наушники из ушей. Снял их так бережно, будто они были хрустальными. Положил их на стеклянную поверхность журнального столика. Рядом аккуратно положил телефон. Он не смотрел на Анну. Его взгляд был устремлён в пустоту, на противоположную стену, но он не видел ни её, ни картин в рамах. Он видел лишь груду дымящихся обломков. Обломков того идеализированного образа матери, который он с таким тщанием выстраивал в своей душе на протяжении всех лет своей жизни.
Он молчал так долго, что Анна уже почувствовала, как внутри неё зарождается страх — страх, что он сейчас поднимется и просто уйдёт, хлопнув дверью. Но он повернул голову и посмотрел на неё. В его глазах не было ни тени прежней боли, ни капли растерянности. В них была лишь сталь. Холодная, закалённая в горниле этого шока, беспощадная сталь.
— Всё понятно, — произнёс он всего одно слово, но в нём был приговор целой жизни.
Он поднялся с дивана, подошёл к большому окну и несколько минут стоял, глядя на зажигающиеся в вечерних сумерках огни города. Потом достал из кармана свой собственный телефон, открыл список контактов и нашёл там запись «Мама». Его палец замер над кнопкой вызова, но он не нажал на неё. Не сейчас. Не в этот момент. Завтра. Завтра он сделает то, что должен. Спокойно. Решительно. И навсегда.
На следующий день он приехал к её дому без предварительного звонка. Ирина Викторовна открыла дверь, и её лицо тут же озарилось широкой, неестественно радушной улыбкой. В квартире витал знакомый с детства запах — аромат её фирменного пирога с капустой и яйцом, тот самый запах, который Артём всегда ассоциировал с домом, теплом и материнской заботой. Она была в своём лучшем домашнем платье, с безукоризненно уложенными волосами — полностью готовая к этой встрече, но делающая вид, что его визит стал для неё приятным и неожиданным сюрпризом. Она тщательно готовилась к этому разговору, репетировала в уме свою роль. Роль оскорблённой, но великодушной и всепрощающей матери.
— Артём, родной мой! А я уже начала волноваться, вся на нервах. Проходи, проходи, я как раз только что испекла твой любимый пирог.
Он переступил порог, но замер на пороге кухни. Он не снял куртку. Он смотрел на неё так, как смотрят на случайного попутчика в переполненном вагоне метро — без интереса, без эмоций. Его спокойствие было в тысячу раз страшнее любой ярости. В нём не было ни злобы, ни раздражения. Лишь твёрдая, непоколебимая решимость.
— Мама. Нам необходимо серьёзно поговорить.
Слово «мама» в его устах прозвучало холодно и официально, как обращение к малознакомой женщине. Ирина Викторовна мгновенно это почувствовала. Её улыбка дрогнула, потускнела, но она не сдавалась. Она взяла со спинки стула кухонное полотенце и начала тереть им свои и без того сухие руки, пытаясь выиграть время, чтобы собраться с мыслями.
— Конечно, сынок. Я так переживала. Эта твоя девушка… она ведь совсем тебя с толку сбила. Но я всё понимаю, я же твоя мать. Мы обязательно во всём разберёмся. Садись, я сейчас налью тебе свежего чаю…
— Чай не нужен, — он резко, но без повышения тона пресёк её суетливые приготовления. Он говорил тихо, но каждое его слово падало в натянутую тишину кухни, как молоток по наковальне. — Я пришёл сказать тебе две вещи.
Она замерла с заварочным чайником в руках, её глаза впились в его лицо, пытаясь уловить хоть какую-то слабину.
— Первое. Те десять тысяч, которые ты получила в прошлом месяце, были последними. Больше ты от меня не получишь ни рубля. Никогда.
Чайник с глухим стуком опустился на столешницу. Её лицо вытянулось, на мгновение утратив своё привычное властное выражение. Оно стало растерянным, по-детски беспомощным.
— Как это… не будет? — прошептала она, и в её голосе впервые зазвучала неподдельная тревога. — Артём, что ты несешь? О чём ты? А как же я? А как же плата за квартиру? А ремонт в гостиной, мы же обо всём договорились… Ты прекрасно знаешь, что одной моей пенсии на жизнь не хватит!
— Это твои личные трудности, — отрезал он, и в его голосе не прозвучало ни капли сострадания. — Ты взрослый, самостоятельный человек. У тебя есть работа, есть пенсионные накопления. Научись жить на свои средства. Мой финансовый поток в твою сторону с сегодняшнего дня полностью пересыхает. Окончательно.
До неё наконец начало доходить. Это был не блеф, не попытка её проучить или припугнуть. Это был окончательный и бесповоротный вердикт. И в тот же миг растерянность на её лице сменилась привычной, отработанной за долгие годы агрессией.
— Это она! Это всё она тебя на это настроила! Я так и знала! Эта хитрая бестия хочет полностью тебя опустошить, а меня оставить на улице!
— Это решение я принял самостоятельно, — его голос оставался ровным и невыразительным, как поверхность озера в безветренный день. Он проигнорировал её выпад в сторону Анны, лишив её возможности втянуть его в привычный, изматывающий скандал. И, не дав ей опомниться и собраться с силами, нанёс свой второй, сокрушительный удар. — И второе. Я оформил официальный перевод в другой филиал компании. Ровно через три недели мы с Аней переезжаем в другой город.
Если первая новость была для неё сильным ударом под дых, то вторая стала настоящим контрольным выстрелом в голову. Ирина Викторовна отшатнулась, словно от физической пощёчины. Она прислонилась спиной к кухонному гарнитуру, чтобы не упасть. Переезд. Это означало полный и бесповоротный конец. Конец её контролю, конец её влиянию, конец последним призрачным надеждам всё вернуть на круги своя. Её лицо залилось густым багрянцем.
— Ты не имеешь права! — выкрикнула она, и её голос сорвался на высокую, визгливую ноту. — Бросить собственную мать! Уехать на край света из-за этой… этой особы! Артём, опомнись, приди в себя! Я твоя мать!
— Ты — женщина, которая вчера угрожала физической расправой моей невесте из-за денег, — произнёс он с ледяной, хирургической чёткостью. Он впервые прямо сослался на содержание записи, и это прозвучало как оглашение приговора. — Для меня моя мать перестала существовать вчера вечером, когда я слушал тот аудиофайл. А ты… ты теперь просто посторонний человек, с которым меня больше ничего не связывает.
Он развернулся и направился к выходу.
— Артём! Постой! Не уходи! Сынок! — закричала она ему вслед, её голос срывался, в нём уже слышались отчаянные, панические, почти заискивающие нотки.
Но он не обернулся. Ни на секунду. Дверь за ним закрылась с тихим, но окончательным щелчком. Ирина Викторовна осталась стоять одна посреди своей сияющей чистотой кухни. Запах капустного пирога, который всего несколько минут назад казался ей символом незыблемости её власти и семейного уюта, теперь стоял в горле могильным перегаром. Она смотрела на свои пустые, бессильно повисшие руки. Её река, та самая полноводная река, окончательно и бесповоротно пересохла.
День, назначенный для переезда, выдался на удивление ясным и по-настоящему зимним. Воздух был морозным, чистым и колким, он звенел на солнце и хрустел под подошвами ботинок, как тонкий ледок. У подъезда стоял большой белый мебельный фургон, его задние двери были распахнуты настежь, и в его тёмное, пустое нутро Артём вместе с двумя нанятыми грузчиками методично, как часовой механизм, загружали коробки, свёртки и предметы мебели, которые составляли их общую, прошлую жизнь. Аня в это время руководила процессом внутри квартиры, вынося на улицу последние, самые хрупкие вещи: большую напольную вазу, свёрток с заботливо упакованными комнатными растениями, клетку с весёлым попугаем. Во всей этой картине не было и намёка на суету или хаос. Царила спокойная, деловая атмосфера хорошо организованного и долгожданного отбытия.
Она появилась именно в тот момент, когда на асфальте тротуара осталась сложенной в аккуратную горку последняя партия коробок. Ирина Викторовна возникла из-за угла соседнего дома так внезапно, словно её материализовал сам морозный воздух. Она была одета очень легко, не по погоде: нараспашку было наброшено осеннее пальто, на голове не было шапки. Её волосы растрёпал порывистый ветер, а на лице застыла гримаса отчаянной, почти безумной решимости. Это был её последний рубеж обороны, её личный, отчаянный Сталинград. Она шла прямо на Артёма, не обращая никакого внимания на грузчиков, которые с нескрываемым любопытством покосились на неё и тактично отошли в сторонку, дабы не мешать.
— Артём! Что ты творишь? Остановись немедленно!
Её голос гремел на всю улицу, она явно рассчитывала на публичный скандал, на внимание соседей. Окна в близлежащих квартирах тут же ожили, в них показались любопытные лица. Она жаждала публичного спектакля, публичного унижения. Это была её последняя, отчаянная карта.
Артём, не проронив ни единого слова в ответ, поднял очередную картонную коробку и понёс её к ждущему фургону. Он двигался мимо неё так, словно её просто не существовало, словно она была прозрачной.
— Ты не можешь вот так просто взять и уехать! Ты бросаешь меня! Свою родную мать! Совсем одну! — она шла за ним по пятам, повышая голос до крика, пытаясь пробить брешь в его каменном, ледяном спокойствии. — И всё это ради неё!
Её длинный палец с острой manicure резко ткнул в сторону Анны, которая как раз вышла из подъезда с последним полиэтиленовым пакетом в руках. Ирина Викторовна немедленно переключила всё своё внимание на неё.
— Это ты во всём виновата! Это ты его сглазила! Околдовала! Это ты разрушила нашу дружную, крепкую семью! Чтоб ты провалилась сквозь землю!
Аня замерла на верхней ступеньке крыльца, спокойно и прямо глядя на кричащую, обезумевшую от гнева женщину. Она не отвечала. Её молчаливое, полное достоинства спокойствие выводило Ирину Викторовну из себя гораздо сильнее, чем любые ответные крики и оскорбления. Поняв, что атака на Анну не приносит желаемого результата, она снова развернулась к сыну, который как раз вернулся за последними оставшимися коробками. Её тактика мгновенно сменилась. Ярость и агрессия уступили место отчаянной, унизительной мольбе.
— Сыночек… Артёмушка… Умоляю тебя, не уезжай. Я же всё прощу. Я приму её в нашу семью, честное слово, приму. Только останься, не покидай меня. Ну что я буду делать здесь совсем одна? Кто мне в старости стакан простой воды подаст?
Она попыталась ухватить его за рукав куртки, но он сделал быстрый шаг в сторону, и её пальцы сцепились лишь с холодным воздухом. Он поднял последнюю, запечатанную скотчем коробку. Пустое пространство на асфальте, где ещё минуту назад лежали их вещи, стало зримым, осязаемым символом окончания целой главы его жизни. Молча, не глядя на мать, он отнёс эту последнюю коробку в кузов фургона, и один из грузчиков с громким, финальным лязгом захлопнул тяжёлые металлические двери. Акт был завершён.
Ирина Викторовна стояла посреди серого, холодного тротуара, совершенно растерянная и опустошённая до самого дна своей души. Фургон был заперт. Спектакль, который она затеяла, подошёл к концу, и зрители за окнами начали медленно расходиться. Она смотрела на сына, который подошёл к кабине грузовика, что-то коротко сказал водителю и пожал ему руку. Потом он развернулся и направился не к ней, а к Ане, которая ждала его у их собственной, уже полностью заправленной и готовой к долгой дороге машины.
Он подошёл к Ане, мягко обнял её за плечи и что-то тихо прошептал ей на ухо. Потом он засунул руку во внутренний карман своей куртки и достал свой кожаный бумажник. Ирина Викторовна, наблюдая за этим со стороны, замерла в каком-то странном, смешанном чувстве страха и надежды. В её глазах мелькнула безумная, иррациональная искорка. Может быть, это прощальный подарок? Может, он всё же одумался в последнюю секунду?
Артём не спеша отсчитал несколько крупных купюр. Он держал их в своей руке, и на мгновение его спокойный, холодный взгляд скользнул по лицу его матери. Она сделала едва заметное, непроизвольное движение вперёд, её пальцы сжались в ожидании, готовая принять этот, как ей казалось, знак примирения.
Но он не пошёл к ней. Он развернулся к Ане, которая смотрела на него с тихим, лёгким недоумением. Он аккуратно вложил деньги прямо в её ладонь, а своей рукой накрыл её руку сверху, как бы запечатывая этот жест. И он произнёс — негромко, но настолько чётко и ясно, что каждое слово долетело до ушей его матери, застывшей в десяти шагах от них:
— Возьми, моя дорогая. Купишь себе что-нибудь по-настоящему красивое для мамы.
Ирина Викторовна вздрогнула всем телом, её лицо исказила гримаса боли и унижения. Но он ещё не закончил. Он сделал небольшую, выразительную паузу, давая ей полностью прочувствовать весь смысл происходящего, и добавил, глядя Ане прямо в её ясные, спокойные глаза:
— Для своей мамы. Когда она соберётся и приедет к нам в гости в наш новый, общий дом.
Это было не просто проявлением неуважения. Это была казнь. Публичная, тщательно спланированная и безжалостно исполненная. Он нежно, с любовью поцеловал Анну, потом обошёл машину, сел на водительское место, и они медленно тронулись с места.
Автомобиль плавно поехал вперёд, проехал мимо стоящего мебельного фургона и вскоре скрылся из виду за поворотом улицы. Ирина Викторовна осталась стоять одна посреди опустевшего тротуара. Холодный, пронизывающий ветер яростно трепал её неуложенные волосы. Она смотрела на то место, где только что стояла их машина, и в её широко раскрытых глазах не было ничего, кроме бездонной, всепоглощающей пустоты. Её река не просто пересохла. Само её русло было засыпано едкой, обжигающей солью, чтобы ничего не могло прорасти здесь уже никогда.
А за поворотом их ждала дорога, убегающая вдаль, в сторону нового города, новой жизни, где не было места старым обидам и ядовитым словам. Они ехали в молчании, но оно было тёплым и наполненным пониманием. Артём одной рукой держал руль, а другую положил на руку Анны. Она прикрыла его ладонь своей, и в этом простом жесте было больше любви и доверия, чем в тысячах громких фраз.
Впереди их ждал дом, в который они вместе принесут свой уют, свои мечты и своё счастье. Дом, где двери будут открыты для света, для друзей и для настоящей, искренней любви. А позади оставалось лишь эхо старой жизни, которое с каждым километром становилось всё тише, пока совсем не растворилось в чистом, морозном воздухе новой, начинающейся главы. И в этом новом начале была тихая, спокойная радость, похожая на первый луч солнца после долгой, холодной ночи.
