«Ты будешь догрызать объедки за гостями» — голосила свекровь, выпихивая меня из-за стола. Но она не думала что ее произойдет потом
Залпы шампанского, казалось, сотрясали хрусталь в массивном серванте. Юбилей Вероники Станиславовны гремел. Он гремел уже пятый час, наполняя дом запахами дорогих духов, горячего мяса и легкого, салонного высокомерия. Гости — лоснящиеся, сытые, уверенные в себе люди, друзья и партнеры Вероники по ее «фонду» — соревновались в витиеватости тостов. Воздух был густым от самодовольства и приторной лести.
— Вероника, ты не женщина, ты — явление! — басил депутат с бордовым лицом, поднимая свой хрустальный бокал.
— Богиня! Настоящая богиня! — вторила ему блондинка в бриллиантах, звеня браслетами. — Такой шик, такой размах! Это же надо суметь организовать!
Вероника Станиславовна, восседавшая во главе стола в лиловом бархатном платье, которое плотно обтягивало ее все еще статную, властную фигуру, млела. Она была в своей стихии. Она была королевой. Ее взгляд скользил по лицам гостей, ловя восхищение, зависть, подобострастие. Она купалась в этом, как в теплом море. Это был ее день, ее триумф, ее законная дань.
София всего этого не видела. Она видела лишь дно грязных тарелок, заляпанных соусами, усеянных рыбьими костями и каплями застывшего жира. Она чувствовала, как прилипла к спине дешевая синтетическая блузка, пропитанная кухонным чадом и потом. Она слышала не тосты, а бесконечные, отрывистые приказы, которые впивались в сознание, как занозы: «София, лед!», «София, принеси еще салфеток!», «София, у Нины Аркадьевны вилка упала, принеси чистую!».
Она была на ногах с пяти утра. Вернее, она была на ногах последние трое суток. Эти гости, сейчас с аппетитом поглощавшие фаршированного осетра, не знали, что она лично ездила за ним на другой конец города в шесть утра, торгуясь с заспанным продавцом на пустынном рынке. Что она трое суток мариновала эту буженину по особому рецепту, пекла этот многослойный торт, начищала до блеска это фамильное серебро, к которому ей в обычные дни запрещалось прикасаться. Ее пальцы были в царапинах, спина горела огнем, а веки слипались от невыносимой усталости.
Ей было сорок пять, но в этом доме она чувствовала себя на все семьдесят. Десять лет. Десять лет она была невесткой, женой Артема, но так и не стала «своей». Она была «приживалкой». «Нищенкой», как любила цедить сквозь зубы Вероника Станиславовна, когда была не в духе, подчеркивая каждый звук, чтобы он впивался, как игла.
Ее муж, Артем, сидел по правую руку от матери. Он поправил дорогой шелковый галстук, услужливо подлил ей в бокал вина и громко, слишком громко рассмеялся шутке депутата. Их взгляды с Софией на секунду встретились, когда она меняла ему тарелку. Он быстро, почти по-воровски отвел глаза, сделав вид, что увлеченно поправляет нож и вилку. Он всегда так делал. Его любовь была тихой, трусливой и абсолютно бесполезной перед лицом материнского авторитета. «Потерпи, Соня, — шептал он по ночам в их холодной комнате на мансарде. — Мама просто… у нее характер такой. Она привыкнет. Ты только не перечь ей».
Десять лет. Она все не привыкала. Десять лет она пыталась стать своей, растворяясь в обслуживании этой семьи, но стена отчуждения и презрения лишь росла, становясь выше и неприступнее с каждым днем.
— София! Ты что, заснула? — рявкнула Вероника Станиславовна через весь стол, и София, вздрогнув, едва не уронила тяжелый поднос с грязной посудой. — Убери из-под селедки, гостям некуда салат поставить! Совсем зазналась!
Она молча кивнула и поплыла на кухню, чувствуя на спине два десятка любопытных и насмешливых взглядов. Ноги, обутые в старые, разношенные балетки (на каблуках в этом доме она ходить не могла — «паркет поцарапаешь, нахлебница»), подкашивались от усталости. Каждый шаг отзывался ноющей болью в пояснице.
Она свалила посуду в раковину, где уже громоздилась гора немытой утвари, и на секунду прислонилась лбом к холодному кафелю. Просто чтобы перевести дух. Голова кружилась от недосыпа и сладковато-приторного запаха еды. Она не ела с утра, успев перехватить лишь чашку слабого, уже остывшего чая с сухой горбушкой хлеба.
«Еще торт, — пронеслось в ее голове, словно приговор. — Вынести торт, потом кофе. А потом они будут пить коньяк. А потом… потом мыть все это. Всю эту гору». Мысль о предстоящем море работы вызывала физическую тошноту.
Она взяла новую, крахмальную скатерть, чтобы перестелить стол в гостиной для чайной церемонии, как того требовала непреклонная Вероника. Вернувшись в зал, она увидела, что гости переместились на диваны и в кресла, лениво переговариваясь. За столом осталась только именинница, ее сын Артем и та самая блондинка в бриллиантах, что сравнивала хозяйку с богиней.
София тихо подошла, чтобы собрать крошки и смять скатерть.
— …и я ей говорю, — вещала Вероника, потягивая дорогое красное вино, — «Приживалок надо знать в лицо!». Если взяла голытьбу в дом, будь добра указать ей ее место! А то распустятся, воображать начнут, права качать.
София замерла, делая вид, что не слышит, что полностью поглощена сбором хлебных крошек. Это была ее привычная, отработанная до автоматизма защитная реакция — стать невидимой, стать глухой, превратиться в безмолвную тень. Сжать все свои чувства в крошечный, невидимый комок и спрятать его так глубоко, чтобы никто никогда не нашел.
И в этот самый момент, от перенапряжения и истощения, ее ноги подкосились по-настоящему. Пол ушел из-под ног. Черные мушки заплясали перед глазами, сливаясь в сплошную, зловещую пелену. Она инстинктивно оперлась о спинку тяжелого резного стула, чтобы не упасть, и, не удержавшись, села на самый его краешек. Всего на секунду. Просто чтобы не рухнуть с подносом прямо здесь, на паркет, усыпанный осколками хрустального самодовольства.
Она не должна была этого делать. Этого было достаточно.
Вероника Станиславовна увидела это мгновенно. Ее зоркий, ястребиный взгляд, привыкший подмечать малейшие нарушения установленного ею порядка, не упустил эту деталь. В ее безупречном, выстроенном по ранжиру мире это было неслыханным нарушением субординации. Это был тихий, но от этого не менее страшный бунт.
— Расселась? — Голос свекрови прорезал общий приглушенный гул, как сирена, резко и пронзительно. В нем не было вопроса, в нем был только ледяной, уничтожающий приговор.
Разговор за диванами смолк в одно мгновение. Все взгляды, двадцать пар любопытных, сытых, пресыщенных глаз, уставились на нее. На Софию, съежившуюся на краешке стула, с подносом на коленях, похожую на пойманного за руку воришку.
— Мама, она просто устала, — пролепетал Артем, краснея до корней волос. — Она же с утра на ногах…
— Молчи! — прикрикнула на него Вероника, даже не глядя в его сторону. — Я ее спрашиваю! Ты что уселась, я не поняла? Я тебя за стол звала? Гости еще не разошлись, а она уже отдыхать пристроилась? Нахлебница!
София вскочила, как ошпаренная. Поднос в ее дрожащих руках заходил ходуном, зазвенела посуда.
— Простите, Вероника Станиславовна… я… я сейчас… я просто закружилась голова…
— Что «сейчас»? — Вероника встала из-за стола. Ее лицо, разгоряченное вином и праведным гневом, было пунцовым. Она медленно, с достоинством разъяренной львицы, подошла к Софии вплотную. От нее волнами несло дорогим вином и неподдельной, кипящей злобой. — Ты кто такая, чтобы в моем доме сидеть, пока гости на ногах? Ты думала, я тебя за стол позову? С нами праздновать? Ровняться?
— Я не думала… я просто плохо себя почувствовала…
— Твое место на кухне! Среди прислуги! — Вероника схватила ее за локоть, впиваясь в него острыми, маникюрными ногтями, и дернула так резко, что София чуть не упала, едва удержав поднос. Она публично, при всех этих нарядных, молчаливых, застывших в ожидании людях, потащила ее из комнаты, как провинившуюся собаку.
Это было так унизительно, так чудовищно, так беспощадно, что София перестала дышать. Весь воздух был выжат из ее легких этим публичным позором.
— Запомни раз и навсегда, — шипела ей в самое лицо свекровь, выталкивая в темный коридор. — Пока я жива, твое место — у той раковины! Ты — приживалка! И когда мы закончим, — она ядовито кивнула в сторону стола, заваленного деликатесами, — ты будешь доедать объедки за гостями, приживалка! Поняла? Объедки!
Дверь на кухню с громким, финальным щелчком захлопнулась, отсекая ее от мира праздных и сытых.
София осталась стоять посреди кухни, прислонившись спиной к холодному кафелю. Она слышала, как в гостиной снова неуверенно, с придыханием зазвенели бокалы, а потом кто-то громко, натужно засмеялся — Вероника Станиславовна, очевидно, превратила унизительную сцену в забавную шутку для гостей, и те с облегчением ее поддержали, стараясь поскорее забыть этот неловкий момент.
А София смотрела на гору грязной посуды, высившуюся в раковине. Слезы, горячие и соленые, жгли глаза, но она не плакала. Внутри нее что-то большое, важное, державшее ее все эти годы, с оглушительным, огненным треском оборвалось. Десять лет терпения. Десять лет тихих надежд, что «мама привыкнет», что «Артем очнется», что ее оценят. Все было кончено. В один миг. Слова «объедки» и «приживалка» повисли в воздухе, как ядовитый туман, отравляя все вокруг.
Кухня, ее бессменная тюрьма, встретила ее густым, влажным паром от посудомоечной машины и горой грязных тарелок, которые уже не помещались в раковину. «Объедки». Слово, брошенное свекровью, пульсировало в висках, липкое и грязное, как застывший жир на тех тарелках, что ей предстояло мыть.
Слезы, которые она так долго сдерживала, наконец хлынули. Не тихие, женские слезы обиды, а сухие, удушающие, надрывные рыдания человека, дошедшего до самой последней черты. Она сползла по стене, сев прямо на холодный, липкий кафельный пол, и уткнулась лицом в свой старый, застиранный фартук. Десять лет. Целая жизнь, отданная этому дому, этой семье, этому мужчине, который сейчас сидел в гостиной и делал вид, что ничего не произошло, что его жену только что публично опозорили и назвали последними словами.
Вспомнилось, как она впервые, робко и с надеждой, вошла в этот дом. Ей было тридцать пять, она работала в маленькой районной библиотеке, жила в крошечной, но своей комнатке в старой коммуналке. Артем, такой мягкий, такой интеллигентный, такой… несвободный. Он казался ей принцем из другой, прекрасной жизни. Он привел ее в этот огромный, трехэтажный особняк, который пах старыми деньгами, дорогими коврами и безраздельной властью его матери.
Вероника Станиславовна тогда осмотрела ее с ног до головы так, как осматривают прислугу, которую прислали из агентства, — оценивающе, холодно, свысока.
— Ну что ж, — процедила она, оглядев Катино скромное, немодное платье. — Комнату мы тебе выделим. На мансарде. Там, конечно, пыльно и прохладно, но ты, я вижу, девушка… привыкшая. Разберешься.
Она с самого первого дня не была «женой». Она была «девушкой, которая живет с Артемом». Никакого официального брака в глазах свекрови не существовало.
— Мама, мы же поженились! — пытался робко возразить Артем в тот первый вечер.
— Поженились они! — фыркала Вероника, брезгливо морщась. — Штамп в паспорте — это еще не повод тащить в приличный дом голытьбу. Пусть спасибо скажет, что крыша над головой есть и с голоду не помирает.
И София начала «отрабатывать» эту крышу. Сначала она просто убирала за всеми. Потом стала готовить, когда выяснилось, что у нее это хорошо получается. Потом — вести все хозяйство. Вероника Станиславовна, женщина практичная, быстро смекнула, что бесплатная, молчаливая и трудолюбивая рабочая сила — это очень удобно. Она без сожалений уволила домработницу и свалила все обязанности на Софию, прикрываясь тем, что «нечего чужим в доме делать, пусть невестка осваивается».
А Артем… Артем ночью, в их холодной, продуваемой всеми ветрами мансарде, целовал ей руки, изуродованные стиркой и чисткой, и шептал утешительные, пустые слова.
— Соня, потерпи, родная. Ну ты же видишь, у нее характер сложный. Она ко мне одна привыкла. Она оттает, обязательно оттает. Она увидит, какая ты золотая, какая ты добрая. Я поговорю с ней, обязательно поговорю, когда будет подходящий момент…
Он ни разу не поговорил. Ни одного подходящего момента за десять лет так и не нашлось. Каждый раз, когда Вероника повышала на нее голос или отпускала колкость, Артем утыкался в экран телефона, делал вид, что очень занят срочным звонком, или просто выходил из комнаты. Его трусость, его молчаливое согласие с унижением жены были еще унизительнее, чем откровенная тирания его матери. Он был не щитом, а пустым местом.
Два года назад слег свекор. Григорий Васильевич. После обширного инсульта он превратился в неподвижное, немое тело, прикованное к постели. Вероника Станиславовна, поплакав на публике для приличия, быстро охладела к «овощу», как она его вскоре стала называть в узком кругу. Профессиональная сиделка, которую наняли, не выдержала и недели.
И София, по зову сердца, взяла это на себя. Взяла, потому что не могла смотреть, как беспомощный человек лежит в грязи и тоске.
Ее жизнь превратилась в кромешный ад из бесконечных графиков, лекарств, смены белья, уток и борьбы с пролежнями. Два года она жила в бесконечном беге между кухней и комнатой больного. Она мыла его. Она переворачивала его тяжелое, обмякшее тело. Она брила его. Она кормила его с ложечки. Она читала ему вслух — Чехова, Диккенса, утренние газеты. Она была единственным живым, теплым человеком, который с ним по-настоящему разговаривал, который видел в нем не «овощ», а личность.
Вероника входила в комнату свекра раз в день, ровно на пять минут, чтобы брезгливо помахать у него перед носом дорогим ароматизатором и сказать: «София, тут опять пахнет лекарствами и болезнью! Ты что, плохо убираешь? Проветривай чаще!».
Артем стоял в дверях, мялся, отводил глаза и говорил глухим голосом: «Пап, ну ты держись. Я… я пойду, у меня срочные дела в офисе».
Только София все видела. Она видела, как в глазах парализованного старика, прикованного к постели, вспыхивает редкая, но яркая искра сознания. Он не мог говорить, но он мог смотреть. И в его глубоком, ясном взгляде была вся боль, весь стыд за свою черствую жену и трусливого сына. И безграничная, всепоглощающая, немая благодарность ей, «приживалке», которая стала ему единственным другом.
Вспомнился один тихий, снежный вечер, за месяц до его смерти. Она, как обычно, сидела у его кровати и читала ему «Вечера на хуторе близ Диканьки». Она так устала, что глаза сами закрывались, и она задремала прямо в кресле. Проснулась от странного, едва слышного звука. Григорий Васильевич пытался что-то сказать. Он мог едва-едва шевелить губами, и звук, который выходил, был похож на тихий шелест сухих, опавших листьев.
София бросилась к нему, взяла его сухую, горячую руку в свои.
— Что, Григорий Васильевич? Что, родной? Воды принести? Лекарства?
Он слабо, еле заметно качнул головой. Он смотрел на нее очень ясно, очень осмысленно, его глаза были полны такой глубины и понимания, что у нее защемило сердце.
— Ты… — прошелестел он. На это одно слово, казалось, ушли все его остатки сил. — Со… фья… Свя… тая…
— Ну что вы, что вы, Григорий Васильевич, — у нее перехватило дыхание, слезы подступили к горлу. — Я не святая, я просто делаю, что могу.
— Я… все… вижу… — он дышал прерывисто, с трудом. — Они… не… лю… ди… А я… я… ис-прав-лю…
— Тише, тише, не говорите, вам тяжело, не тратьте силы, — умоляла она, сжимая его руку.
— Спра-вед-ли-вость… — прошептал он в последний раз, выдохнул это слово и закрыл глаза, обессиленно.
Она тогда списала это на бред, на горячечный бред умирающего, которому хотелось ее как-то утешить, подарить ей какую-то призрачную надежду. Какая справедливость? Он был таким же бесправным, таким же заложником в этом доме, как и она. Что он мог исправить?
А теперь, сидя на холодном, грязном полу посреди разгромленной кухни, униженная, раздавленная, растоптанная, она вдруг поняла. Она не будет доедать объедки. Она вообще больше ничего не будет есть в этом доме. Никогда.
Решение пришло не как яркое озарение, а как холодное, спокойное, безразличное облегчение. Окончательное. Она встала. Подошла к раковине и ополоснула лицо ледяной водой, смывая следы слез, пота и унижения.
Она соберет свой маленький, потертый чемодан. В нем не будет ничего, купленного на деньги этой семьи. Только старые, но свои платья, пара зачитанных книг, пожелтевшая фотография ее давно умершей мамы. И уйдет. Прямо сейчас. Пока они там пьют коньяк и смеются над ее унижением. Она уйдет в ночь, в никуда. В свою старую коммуналку, где наверняка уже давно живут чужие люди. На вокзал. На улицу. Куда угодно.
Десять лет ее жизни закончились сегодня. На этой кухне. На этом холодном кафельном полу.
Она не знала, сколько просидела, прижавшись лбом к коленям. Может, десять минут, а может, целый час. В гостиной снова грянула музыка, потом снова раздался сдержанный смех. Они продолжали праздновать. Они, должно быть, уже и забыли о маленьком, жалком инциденте с прислугой. Приживалка обиделась? Какая ерунда. Мелочь, не стоящая внимания.
София перестала плакать. Слезы высохли, оставив на щеках ледяную, стягивающую кожу корку. Что-то в ней окончательно и бесповоротно умерло. И что-то новое, твердое, как сталь, родилось.
И она вспомнила. С такой ясностью, будто это было вчера. Глаза свекра. Этот шелестящий, едва слышный, предсмертный шепот: «Спра-вед-ли-вость…»
Он не просто утешал ее. Он что-то сделал. Он что-то предпринял.
Она медленно, как глубокий старик, поднялась с пола. Ноги затекли и не слушались, колени хрустели. Она пошла не в гостиную. Она пошла наверх, в свою мансарду, в свою пыльную, холодную келью. Она подошла к старому, заскорузлому комоду, единственной вещи в доме, которая принадлежала лично ей, — он достался ей от матери. Отодвинула стопку белья и из-под фальшивого дна, о котором не знал даже Артем, достала маленькую, ничем не примечательную деревянную шкатулку.
Там лежали мамины скромные серебряные сережки, которые она никогда не носила, и… визитная карточка. Простая, строгая, из плотного белого картона. «Семенова Инга Аркадьевна. Нотариус. Все виды услуг». А на обратной стороне, корявым, едва живым, угасающим почерком Григория Васильевича, было нацарапано всего одно слово: «Позвони». Он, должно быть, сумел незаметно вложить ей эту карточку в фартук, когда она на секунду отвернулась, чтобы поправить ему подушку.
София посмотрела на дату на своем простеньком телефоне. Григорий Васильевич умер ровно шесть месяцев и один день назад. Срок вступления в наследство.
Ее руки больше не дрожали. Холодная, звенящая, как декабрьский лед, решимость наполнила ее изнутри, вытесняя всю боль, всю усталость, все унижение. Она набрала номер.
— Нотариальная контора Семеновой, слушаю вас, — ответил молодой женский голос.
— Здравствуйте, — голос Софии был чужим, низким и хриплым от пережитого. — Мне нужна Инга Аркадьевна. Меня зовут София Андреевна Ветрова.
— Соединяю.
— Да, София Андреевна, — раздался в трубке бодрый, деловой, уверенный голос. — Я вас слушаю.
— Мой свекор, Григорий Васильевич Ветров, — София говорила четко, как автомат, отчеканивая каждое слово, — скончался шесть месяцев и один день назад. Он… он оставил вашу визитку. Он просил позвонить вам, когда пройдет полгода.
В трубке на секунду повисла многозначительная тишина.
— Да, — голос нотариуса стал тише, серьезнее, почти торжественным. — Я ждала вашего звонка. Григорий Васильевич был очень… настойчив, когда составлял документы. Вы готовы?
— Готова к чему? — переспросила София, не понимая.
— Я могу приехать к вам прямо сейчас. У меня на руках второй, заверенный экземпляр. И полная видеофиксация всего процесса подписания. Я буду у вас… — нотариус, очевидно, посмотрела на часы, — …через час. Вам этого времени хватит?
— Хватит, — прошептала София, и в этом шепоте была вся ее новая, стальная решимость.
— Диктуйте адрес.
Она четко продиктовала адрес дома, который десять лет был ее тюрьмой. И отключилась. Час. У нее был ровно час.
Она не стала судорожно собирать вещи. Она пошла в ванную, тщательно смыла с лица все следы слез, пота и кухонной грязи. Она сняла свой заляпанный, пропитанный запахами чужого пира фартук и швырнула его в мусорное ведро. Она распустила свои длинные, некогда густые волосы, которые всегда стягивала в тугой, безликий, «рабский» узел. Она открыла шкаф и достала свое единственное по-настоящему хорошее платье — простое, элегантное, темно-синее, то самое, в котором она выходила замуж за Артема в загсе, без пышной церемонии и гостей. Она надела его. Она посмотрела на себя в зеркало. Из него на нее смотрела чужая, незнакомая, прекрасная и сильная женщина с глазами, полными спокойной силы.
Она спустилась вниз. Не на кухню. Она прямо вошла в гостиную.
Праздник уже явно шел на убыль. Гости лениво допивали коньяк, музыка стихла, в воздухе висела усталость. Артем и Вероника сидели во главе опустевшего стола. Вероника что-то оживленно, с жестами, рассказывала все той же блондинке в бриллиантах, явно делясь планами на будущее.
София молча вошла и села на стул у двери, сложив руки на коленях.
Ее заметили не сразу. Первым, почувствовав ее присутствие, обернулся Артем.
— Соня? — он удивленно моргнул, его лицо выражало полное недоумение. — Ты… переоделась? Что это значит?
Вероника Станиславовна медленно повернула голову. Ее улыбка мгновенно исчезла, лицо окаменело, превратившись в маску холодного, непроницаемого гнева.
— Ты что себе позволяешь? — прошипела она, и в ее голосе снова зазвучали стальные нотки. — Я тебе велела…
— Помолчи, мама, — впервые в жизни тихо, но с невероятной, железной твердостью сказал Артем, не сводя с жены растерянного взгляда. — София, что случилось? Почему ты в платье?
— Я жду гостя, — ровно, без единой эмоции, ответила София.
— Какого еще гостя? — взвилась Вероника, вскакивая с места. — Праздник окончен! Все уже уходят!
И в этот самый момент, словно по сценарию высших сил, раздался короткий, деловой, настойчивый звонок в дверь. Не развязный и продолжительный, как у гостей, а именно такой — один раз, четко и властно.
София медленно встала.
— Я открою. Это ко мне.
Вероника, не понимая, что происходит, но чувствуя неладное, тоже поднялась. Она пошла за Софией в прихожую, как тень. Гости, почуяв нечто важное, с любопытством вытянули шеи, превратившись в зрителей последнего акта драмы.
На пороге стояла строгая, подтянутая женщина в темном деловом костюме и с массивным, дорогим кожаным портфелем в руках.
— Кого вам? — по-хозяйски, свысока начала Вероника, пытаясь взять ситуацию под контроль. — Прием окончен, мы уже…
— Здравствуйте, — женщина-нотариус проигнорировала ее, глядя прямо на Софию. — София Андреевна Ветрова?
— Да, это я, — кивнула София.
— А я — Вероника Станиславовна, вдова Григория Васильевича! — встряла свекровь, начиная закипать от возмущения. — Объясните, что вам нужно в мой дом в такой час?
Нотариус, Инга Аркадьевна, перевела на нее холодный, безразличный, профессиональный взгляд.
— Мне нужна София Андреевна. По вопросу оглашения завещания Григория Васильевича Ветрова. Я так понимаю, — она окинула взглядом притихший зал и напряженные лица, — мы можем сделать это при свидетелях. Это даже предпочтительнее.
Воздух в комнате стал густым, как кисель, им стало трудно дышать. Музыка, если где-то и играла, стихла окончательно. Депутат с бордовым лицом аккуратно отставил свой бокал с коньяком. Блондинка в бриллиантах перестала звенеть браслетами, замерши. Гости, еще минуту назад лениво обсуждавшие курорты и покупки, превратились в напряженных, жадных до чужой драмы зрителей, предвкушающих развязку.
— Какое еще завещание? — Вероника Станиславовна первой нарушила гнетущую тишину. Ее голос, до этого бархатный и медовый, стал скрипучим и пронзительным. — О чем вы вообще говорите? Григорий болел! Он был тяжело болен! Он был невменяем!
Она шагнула к нотариусу, пытаясь перехватить у нее портфель, снова стать полновластной хозяйкой положения, задавить авторитетом.
— Мы с сыном, Артемом, — она властно, почти впиваясь ногтями, положила руку на плечо Артема, который, казалось, врос в свой стул и не мог пошевелиться, — единственные наследники первой очереди! По закону! Мой муж ничего не писал и писать не мог!
Нотариус, Инга Аркадьевна, была женщиной, которую, очевидно, невозможно было сбить с толку ни криками, ни статусом, ни истериками. Она спокойно, с достоинством открыла свой портфель и достала оттуда плотный, запечатанный конверт с официальной сургучной печатью.
— Вероника Станиславовна, по закону, — она отчеканила это слово, делая на нем ударение, — воля завещателя, выраженная в нотариально заверенном документе, имеет приоритет над порядком наследования по закону.
Она повернулась к Софии.
— София Андреевна, как единственное лицо, упомянутое в данном завещании, вы официально разрешаете огласить его содержание в присутствии третьих лиц?
София посмотрела на свекровь. На ее когда-то прекрасном, ухоженном лице была смесь ярости, животного страха и полного, абсолютного непонимания. Потом она перевела взгляд на мужа. Артем был белый как мел, как полотно. Он смотрел на нее, на Софию, с каким-то новым, чужим, незнакомым выражением — не то немой мольбой, не то ужасом перед надвигающейся катастрофой.
— Да, — твердо и громко сказала София. — Я разрешаю. Оглашайте.
Нотариус аккуратно, с соблюдением всех формальностей, вскрыла конверт. Надела строгие очки.
— «Завещание. Город N, дата…» — она пропустила стандартные юридические формальности. — «Я, Ветров Григорий Васильевич, находясь в здравом уме и твердой памяти, полностью осознавая значение своих действий, настоящим завещанием делаю следующее распоряжение…»
Инга Аркадьевна сделала драматическую паузу, подняла глаза и уставилась прямо на Веронику.
— «…Все мое имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, в чем бы таковое ни заключалось и где бы оно ни находилось, а именно: трехэтажный жилой дом и земельный участок по адресу…» — она четко, громко назвала адрес, по которому они все в этот момент находились, — «…а также все банковские вклады, ценные бумаги, автомобиль и полное содержимое банковской ячейки №… я завещаю…»
Вероника Станиславовна инстинктивно подалась всем телом вперед. Она была абсолютно уверена, что сейчас услышит свое имя или имя своего обожаемого сына. На ее лице даже промелькнула тень торжествующей улыбки.
— «…я завещаю Ветровой Софии Андреевне».
Тишина, висевшая в зале, взорвалась. Она лопнула, как мыльный пузырь.
— ЧТО?! — крик Вероники Станиславовны был похож на вопль раненой хищной птицы. Он был пронзительным, нечеловеческим. — КОМУ?! ЭТОЙ?! ПРИЖИВАЛКЕ?!
— Мама! — Артем вскочил, как ужаленный, опрокинув с грохотом свой стул.
— Это подделка! — завопила Вероника, бросаясь к нотариусу с сжатыми кулаками. — Он не мог! Он был парализован! Он не мог даже говорить! Вы мошенница! Я вас засужу! Я вас уничтожу!
Нотариус холодно, с силой отстранила ее руку, которой та пыталась выхватить документ.
— Вероника Станиславовна, успокойтесь, или я буду вынуждена немедленно вызвать наряд полиции для обеспечения порядка, — ее голос не дрогнул ни на йоту. — Григорий Васильевич был парализован, но он не был признан недееспособным. Он лично, в моем присутствии, подписал это завещание специальным методом, что зафиксировано документально. И он был абсолютно вменяем. И он собственноручно, по буквам, продиктовал мне весь текст. На это ушло почти три часа. Он был очень настойчив.
— Это ложь! Гнусная ложь! Он был не в себе!
— «…свое решение, — продолжила нотариус, абсолютно игнорируя ее вопли, — я принял абсолютно осознанно. Моя жена, Ветрова Вероника Станиславовна, и мой сын, Ветров Артем Григорьевич, при моей жизни получили от меня достаточно. Они имеют собственное отдельное жилье и стабильный, высокий доход, в моей материальной заботе они более не нуждаются. Единственным человеком, кто проявил ко мне истинное милосердие, бескорыстное сострадание и самоотверженно заботился обо мне в самые страшные и тяжелые годы моей жизни, была жена моего сына, София Андреевна. Все, что у меня есть, я оставляю ей в знак безграничной, глубокой благодарности за ее доброту и в качестве хоть какой-то компенсации за все унижения, оскорбления и лишения, которые ей пришлось претерпеть в моем доме от моей семьи»».
Вероника Станиславовна перестала кричать. Она смотрела на Софию, и ее пунцовое от вина и бешенства лицо начало медленно, стремительно меняться. Оно становилось сначала мертвенно-бледным, потом пепельно-серым, а потом приобрело жуткий, землисто-зеленоватый оттенок. Она буквально позеленела от ненависти и бессилия, когда Инга Аркадьевна, как бы между прочим, добавила:
— Весь процесс, включая оглашение текста завещания и его подписание, по личному настоянию Григория Васильевича был полностью зафиксирован на профессиональную видеокамеру. Полная копия записи прилагается к пакету документов для предоставления в суд, если у кого-то из присутствующих возникнут какие-либо сомнения в его полной дееспособности и добровольности волеизъявления.
Это был контрольный выстрел. Точный и беспощадный.
Вероника открыла рот, но никакой звук уже не выходил. Она просто хватала ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, глядя на Софию, на эту тихую, серую, незаметную тень, которая стояла сейчас в своем синем платье, прямая и спокойная, как каменная статуя Справедливости.
Гости, окончательно осознав весь катастрофический масштаб происходящего для хозяйки, начали торопливо, суетливо прощаться, стараясь поскорее ретироваться.
— Ох, Вероника, дела-то какие… мы, пожалуй, пойдем…
— Да, да, уже поздно… Звони, если что…
— Выздоравливай…
Они испарились буквально за пять минут, оставив за собой шлейф смущения, страха и сладкого, приторного запаха чужого позора.
В комнате остались только трое. И непоколебимая нотариус.
Артем рухнул на стул и закрыл лицо руками, его плечи затряслись. Вероника тяжело, с хрипом дышала, прислонившись к стене, будто ища в ней опору.
София сделала шаг вперед. Она посмотрела не на них. Она посмотрела на нотариуса.
— Инга Аркадьевна, благодарю вас за вашу оперативность и профессионализм. Вы можете идти. Пожалуйста, свяжитесь со мной завтра, в первой половине дня, для решения всех дальнейших вопросов по оформлению документов.
Нотариус кивнула, молча собрала свои бумаги в портфель и, не глядя на остальных, вышла из дома.
Когда щелкнул замок, окончательно и бесповоротно отделяя ее от прошлого, София медленно повернулась к тем, кто еще минуту назад был ее «семьей». Она не чувствовала ни дикого триумфа, ни злорадства. Она чувствовала только чудовищную, всепоглощающую, космическую усталость. Она подошла к столу, заваленному объедками, и сняла свой единственный выходной наряд, под которым был ее старый домашний халат, который она надела под платье, но метафорически она снимала фартук, который носила десять долгих лет. Фартук рабыни.
— Соня… Сонечка… — Артем поднял на нее заплаканные, красные, полные отчаяния глаза. — Сонь, это же… это какая-то ошибка… это неправильно…
— Это не ошибка, Артем, — ее голос был ровным, чистым, безэмоциональным. — Это справедливость. Твой отец оказался единственным честным человеком в этом доме.
— Ты… ты выгонишь нас? — прошипела Вероника из своего угла, и в ее голосе впервые зазвучали нотки не злости, а животного страха. — Родную мать… мужа… из его родного дома…
— Из моего дома, — мягко, но не допуская возражений, поправила ее София. — Этот дом, и все, что в нем находится, теперь принадлежит мне. Так решил Григорий Васильевич.
Она посмотрела на них. На этого слабого, раздавленного, жалкого мужчину, который так и не смог стать ее защитником. На эту страшную, сломленную, униженную женщину, которая сама выстроила себе эту тюрьму из высокомерия и жестокости.
— Я не вы, Вероника Станиславовна. Я не буду вышвыривать вас на улицу среди ночи, как собаку, — София сделала небольшую, значительную паузу, давая этим словам проникнуть в самое сознание. — Я даю вам месяц. Ровно тридцать дней. Чтобы вы собрали все свои личные вещи и нашли себе другое место для жизни.
— Куда?! — взвыл Артем, и в его голосе слышались слезы. — В мамину «двушку» на самой окраине? Это же катастрофа!
— Куда угодно, Артем, — София пожала плечами, и в этом жесте была вся ее newfound свобода. — Ты же сам всегда говорил, что у мамы «стабильный доход и свои сбережения». Ты сам прекрасно работаешь. Вы не пропадете. Вы же, по словам твоего отца, «не нуждаетесь в заботе». Так что справитесь.
Она повернулась и пошла к лестнице, ведущей наверх.
— Ах ты… тварь! — донеслось ей в спину, но это был уже не крик, а жалкий, угасающий шепот. — Приживалка! Обманула старика! Опозорила нас!
София остановилась на полпути. Медленно обернулась. Ее взгляд был спокоен и чист.
— Я не буду доедать объедки, Вероника Станиславовна. И вам не советую. В этом доме я больше не готовлю. Ни для кого.
Она медленно, с невероятным достоинством, пошла наверх. Уже не в свою пыльную, холодную мансарду. Она пошла в большую, хозяйскую спальню. Впервые за десять долгих, мучительных лет она чувствовала, что может дышать полной грудью. Что воздух в этом доме наконец-то принадлежит ей.
Иногда самые тихие и незаметные люди оказываются обладателями самой великой силы — силы доброты, которая, как вода, точит самый твердый камень. История Софии — это не история мести, а история торжества внутренней чистоты над внешней грубостью. Ее достоинство, пронесенное через годы унижений, в конце концов стало ее главным капиталом. Она не сломалась, не ожесточилась, и жизнь сама расставила все по своим местам, вознаградив ее за стойкость и милосердие. А ее бывшие мучители остались наедине с самым страшным судьей — с самими собой. И в этом — самая красивая и глубокая концовка.
