Разбалованный мажор угодил в СИЗО по замыслу отца. Что произошло с семьей через 5 лет — не ожидал никто
Дождь барабанил по окнам реанимации, заливая мир за стеклом размытыми потоками серой, безысходной воды. Геннадий сидел на жёсткой холодной скамье в пустом безлюдном коридоре, уставившись в одну точку на глянцевом полу, где отражались тусклые люминесцентные лампы. Рядом всхлипывала Елена, сжимая в руках мокрый от слез платок, узор которого уже давно перестал что-либо означать. Каждая секунда тянулась словно век, наполненный тяжким свинцом ожидания и беспомощности.
— Если бы я знал… если бы я мог что-то изменить… — хрипло, почти беззвучно, произнёс он, глядя в ту самую точку, словно в ней был спрятан ответ на все мучительные вопросы.
— Тише, Гена. Не надо, не сейчас, — жена положила ладонь ему на плечо, и это прикосновение было одновременно и поддержкой, и напоминанием об общей боли, которую они несли вместе, плечом к плечу.
Они ждали уже третий час, или четвертый, время потеряло свою линейность, расплывшись в тягучем кошмаре неизвестности. Врачи молчали, их лица были каменными масками профессионального спокойствия. А в палате за тяжелой белой дверью, похожей на вход в иную реальность, лежал их сын — человек, которого они создали, вырастили и… потеряли задолго до сегодняшней катастрофы, задолго до этого промозглого дождя.
Владислав родился, когда Геннадию было тридцать восемь, а Елене — тридцать шесть. Поздний, выстраданный ребёнок, вымоленный у самой судьбы, казавшийся настоящим чудом. Мальчик рос крепким, смышлёным, любознательным. В пять лет он собирал сложнейшие конструкторы, в семь запоем читал «Остров сокровищ», забираясь с фонариком под одеяло, в двенадцать уверенно занял второе место на городской олимпиаде по математике, и его глаза тогда сияли от гордости.
Геннадий тогда только-только поднимал свой бизнес — небольшую строительную фирму, вкладывая в нее всю душу и все время. Работал по шестнадцать часов в сутки, забывая о сне и отдыхе. Елена самоотверженно помогала с документами, вела бухгалтерию, стараясь быть опорой. Им обоим казалось, они делают всё абсолютно правильно: обеспечивают надежное, стабильное будущее своему сыну, создают для него фундамент, которого сами были лишены в юности.
— Вырастет — передам ему дело, в надёжные руки, — с гордостью говорил Геннадий своим партнёрам. — Пусть продолжает начатое, развивает, строит дальше.
Но где-то между четырнадцатью и шестнадцатью годами что-то важное, незримое, сломалось, дало трещину. Влад стал замкнутым, раздражительным, стены его комнаты стали крепостью. Он перестал заниматься плаванием, которое раньше обожал, забросил спортивную форму. Оценки поползли вниз, как бы тая с каждым днем. А родители этого даже не заметили — слишком заняты, слишком погружены в водоворот очередной ответственной стройки, дедлайнов и бесконечных встреч.
Первый тревожный звонок прозвучал, когда Владу было семнадцать. Геннадия срочно вызвали в школу на серьезный разговор.
— Ваш сын появился на уроках в нетрезвом виде, это совершенно недопустимо, — сухо, без эмоций, сообщила завуч, пожилая женщина в строгом костюме, скрестив руки на груди.
Геннадий тогда отделался дежурными, заученными фразами, пообещал «провести строгую беседу». Беседа в тот же вечер состоялась, но была короткой, как удар хлыста.
— Что за чушь? Что ты вообще себе позволяешь? — Геннадий не сдержался, его голос зазвенел от гнева и разочарования.
— Это был всего один раз. Случайно получилось, я больше не буду, — буркнул Влад, не поднимая глаз, уставившись в узор на ковре.
— Чтобы больше такого никогда не было! Никогда! Понял меня? — прогремел отец.
— Понял, — был короткий, ничего не значащий ответ.
На этом их разговор закончился. Геннадий уехал на срочный объект, Елена — в офис разбирать бумаги. А Влад… Влад остался один в большом доме со своими тёмными мыслями, которыми не делился ни с кем, заточив их глубоко внутри.
К двадцати годам Владислав превратился в человека, которого родители с трудом узнавали, словно глядя на незнакомца в кривом зеркале. Он не работал, не учился, не строил планов. Зато регулярно пропадал в ночных клубах, играл в покер на крупные, пугающие ставки и менял девушек, как перчатки, не ценя ничьих чувств.
Елена плакала по ночам в подушку, чтобы муж не слышал, но он всё слышал.
— Я не понимаю, Гена, что же мы сделали не так? В чем наша ошибка? — шептала она в темноте.
— Избаловали, вот и всё, — мрачно, уставше отвечал супруг. — Дали ему всё, что сами в его годы не имели. А надо было с детства приучать к труду, к ценности вещей.
— Но мы же искренне хотели, чтобы у него было всё лучшее, чтобы он ни в чём не нуждался… — голос Елены дрожал.
— Вот и получили закономерный результат, — отрезал Геннадий, поворачиваясь на другой бок.
Он пытался найти сыну работу в своей же фирме, дать ему шанс. Влад приходил на пару дней, делал вид, а потом бесследно исчезал, ссылаясь на мифические «важные дела». Однажды Геннадий застал его спящим в собственном кабинете в три часа дня — с тяжелым перегаром и помятой одеждой.
— Всё. С меня хватит, — отец с силой схватил сына за плечо и практически вытолкнул за дверь кабинета. — Пока не придёшь в себя, не протрезвеешь, здесь тебе делать нечего!
Влад только горько рассмеялся в ответ, его смех звучал как издевательство.
— А мне твоя контора и не нужна вовсе. Найду, где куда интереснее и веселее.
После этого громкого скандала Елена слегла с критически высоким давлением. Вызванный врач назначил ей сильнодействующие лекарства и строго посоветовал избегать любых, даже малейших стрессов.
— Вам необходим абсолютный покой, Елена Михайловна, — сказала она мягко, но твердо. — Иначе организм может не выдержать такого напряжения.
Но покоя, увы, не было и в помине. Влад словно специально, назло делал всё, чтобы его родители не спали по ночам, пребывая в постоянном страхе. То его задерживали в полиции после жестокой драки в ночном клубе, то звонили угрожающие голоса из игорного дома и требовали немедленно вернуть крупный долг. Геннадий каждый раз разгребал эти тяжелые последствия — звонил старым знакомым, договаривался, унижался, молча платил баснословные суммы.
— Может, уже хватит его постоянно вытаскивать? — однажды, в отчаянии, сказал он жене. — Пусть сам отвечает за свои же поступки, почувствует ответственность.
— Он же наш единственный сын, наша кровь, — тихо, как молитву, прошептала Елена. — Мы не можем его просто так бросить в беде.
И они не бросали. Снова и снова вытаскивали, прощали, давали новые шансы, надеялись на чудо. Но Влад не менялся, он лишь глубже погружался в трясину своего опасного мира.
Звонок в домофон раздался ранним утром обычного понедельника. Геннадий как раз собирался на важную встречу с иностранными партнёрами, когда на пороге появился взволнованный начальник охраны Степан, его лицо было бледным.
— Геннадий Михайлович, у нас серьезная проблема. Большая.
— Какая ещё? — устало спросил Геннадий, поправляя галстук.
— Влад. Его забрали прошлой ночью. Был массовый рейд в том самом клубе, где он часто тусовался. Там много чего нашли.
Геннадий на мгновение закрыл глаза, стараясь сдержать накатывающую волну гнева и усталости.
— Хорошо. Сейчас разберёмся, как всегда.
Он уже потянулся к телефону, чтобы набрать номер начальника полиции Андрея Петровича — старого приятеля, который не раз выручал в подобных щекотливых ситуациях. Но тут на кухню, шатаясь, вошла Елена.
Лицо у неё было землисто-серым, губы — бледными, почти белыми. Она держалась за дверной косяк, словно боялась упасть на пол.
— Опять? — выдохнула она, и в этом слове был целый океан боли. — Опять этот бесконечный кошмар?
— Лена, успокойся, дыши глубже. Сейчас всё решим, как обычно, — попытался успокоить её муж.
— Успокоиться? — голос жены дрожал, как натянутая струна. — Как я могу успокоиться, когда наш собственный сын сознательно губит себя, свою жизнь?
Она сделала шаг вперёд — и вдруг резко покачнулась, глаза закатились. Геннадий успел подхватить её буквально за секунду до падения.
— Лена! Елена! Дорогая, держись!
Скорая помощь приехала очень быстро. Молодой врач внимательно осмотрел женщину, измерил давление, хмурясь.
— Коллега, это, к счастью, не инфаркт, но состояние крайне серьёзное. Нужна срочная госпитализация, хотя бы на несколько дней для наблюдения.
Геннадий устроил жену в лучшую частную клинику. Весь день он провёл у её постели, не отходя ни на шаг, пока Елене не стало немного легче. Вернулся домой поздно вечером — морально вымотанный, опустошённый до дна.
И тут, как по закону подлости, позвонил Андрей Петрович.
— Михалыч, не переживай ты так. С твоим пареньком всё будет нормально. Завтра к обеду отпустим, договорились. Небольшая задержка вышла, но ничего криминального, успокойся.
Геннадий молчал в трубку, не находя слов. В его голове крутилась одна и та же навязчивая мысль: «Сколько это будет продолжаться? Когда же этому придет конец?»
— Михалыч, ты чего молчишь? Ты меня слышишь?
— Приезжай, Андрей, сейчас. Надо срочно поговорить по-мужски.
Они сидели на просторной кухне до глубокой полуночи. Геннадий подробно рассказывал — о жене в больнице, о бесконечных выходках сына, о том, что больше нет ни сил, ни моральных, ни физических терпеть это.
— Я не знаю, что дальше делать, — с надрывом признался он, опуская голову. — Все уговоры, крики, просьбы — всё бесполезно, как об стену горох. Он живёт словно в параллельном, искаженном мире, где нет никаких последствий, никакой ответственности.
Андрей Петрович налил себе крепкого чая, задумчиво помешал в стакане ложечкой сахар.
— А ты задумывался, что ему на самом деле нужно? Серьёзная встряска. Настоящая, чтоб до самого дна дошло.
— Что ты имеешь в виду? Говори прямо.
— Давай не будем его на этот раз вытаскивать, по старой схеме. Пусть посидит. День, два, неделю. Почувствует на собственной шкуре, каково это — быть не сыном богатого папы, а обычным человеком, отвечающим за свои поступки.
Геннадий нахмурился, в глазах мелькнуло непонимание.
— Ты предлагаешь сознательно оставить его в камере? Это же опасно.
— Ненадолго. Под присмотром, конечно, я всё устрою. У меня там один человек надёжный сидит, Иван Петрович Климов. Авторитетный, с словом. Он присмотрит, чтобы парню ничего не угрожало, не волнуйся. Зато твой Влад увидит настоящую жизнь — не ту, приукрашенную, что за папиными деньгами и связями.
Геннадий молчал, обдумывая. Предложение звучало дико, нелепо, но… а вдруг это действительно последний шанс, который поможет? Единственный возможный вариант.
— Я не знаю, Андрей, не уверен. Это слишком рискованно, непредсказуемо.
— Рискованнее окончательно потерять сына, позволить ему катиться на самое дно. Он же уже на полпути туда.
— А если Елена случайно узнает? Она просто не выдержит такого удара, её сердце не выдержит.
— Елена всё поймёт и простит, когда увидит реальный результат. Месяц, Михалыч. Ну максимум два. И твой сын станет совершенно другим человеком, я уверен.
Геннадий сжал кулаки так, что кости побелели. В груди всё сжалось — от страха, отчаяния и слабой, но надежды одновременно.
— Ладно, — сдавленно выдохнул он. — Пусть будет по-твоему. Делай.
Он не знал тогда, не мог даже предположить, во что выльется эта опасная, отчаянная авантюра.
Влад проснулся от резкого лязга металла, отворачиваемого тяжелого засова. Голова раскалывалась на части, во рту был противный, горький привкус. Он медленно открыл глаза и не сразу понял, где находится, что это за место.
Серые, обшарпанные стены. Узкие, жесткие нары. Частая, толстая решётка вместо двери.
— Где я? Что происходит? — пробормотал он, с трудом вставая.
— В камере, место твоего нового проживания, — буркнул проходящий мимо надзиратель, бряцая ключами. — Проспался наконец, мажор несчастный.
Влад попытался собраться с мыслями, вспомнить, что случилось прошлой ночью. Клуб, громкая музыка, алкоголь, смутные лица… А дальше — полный, абсолютный провал в памяти. Как он сюда попал? За что его держат?
Дверь камеры с скрипом открылась. Тот же надзиратель кивнул ему.
— Пошли, быстро. Следователь ждёт тебя, не задерживай.
Следователь — седой мужчина с невыразительным, усталым лицом — посмотрел на Влада без особых эмоций, как на очередную деталь в механизме.
— Садись на стул.
— Что здесь происходит? Почему я здесь? Объясните! — голос Влада звучал срывающе.
— Вчера глубокой ночью на улице сбили молодую девушку. Водитель скрылся с места, трус. По показаниям свидетелей, машина похожа на твою. И номера, что важно, совпали.
Влад похолодел внутри, по спине пробежали мурашки.
— Я… я ничего не помню, не помню эту ночь. Я не мог такого сделать… — залепетал он.
— Все здесь так говорят, стандартные отмазки. Пострадавшая девушка сейчас в реанимации, врачи борются за ее жизнь. Если не выживет — тебе будет грозить обвинение в непредумышленном убийстве по неосторожности. От пяти до семи лет строгого режима.
— Семь лет? — голос Влада сорвался на фальцет. — Но я не виноват, говорю вам!
— Докажи свою невиновность, найди свидетелей. Пока что все улики, все доказательства — против тебя, увы.
Влад схватился за голову руками, ему стало физически плохо.
— Позвоните моему отцу, сейчас же! Он всё уладит, у него есть связи, деньги! Он…
— Никто тебе здесь не поможет, забывай, — сухо, без эмоций оборвал его следователь. — Привыкай наконец самостоятельно отвечать за свои поступки, пора взрослеть.
Когда Влада вернули в камеру, там уже находились другие заключённые. Трое мужчин играли в карты на нижних нарах. Один — крупный, с бритой наголо головой и свежим шрамом на щеке — поднял на него холодные глаза.
— О, новенький пожаловал. Мажорик к нам заглянул, погреться, — усмехнулся он.
Влад молча опустился на свободную койку в углу. Всё тело мелко дрожало — от страха, от непонимания происходящего, от безысходности.
— Эй, ты, кто тебе вообще разрешил там сидеть? — рявкнул тот же мужик, откладывая карты.
— Здесь же было свободно… — попытался возразить Влад.
— Свободно, но не для таких как ты, мажор. Вставай быстро, кому сказал!
Влад не двинулся с места. В нём вдруг проснулось знакомое упрямство — или просто отупение от нахлынувшего ужаса.
— Ты что, глухой совсем? — мужик грузно встал, сжимая свои кулачищи.
И тут с верхней койки раздался спокойный, властный голос:
— Муха, оставь парня в покое. Не трогай его.
Все в камере моментально замерли. Влад поднял глаза и увидел невысокого пожилого человека в простых очках, худого, но с прямой спиной, с седыми аккуратными волосами.
— Петрович, да он же мажор, гнилой изнутри, — попытался оправдаться Муха.
— И что с того? Здесь, за решёткой, все равны перед законом и Богом. Сядь на свое место и не рыпайся.
Муха недовольно скрипнул зубами, но беспрекословно подчинился. Пожилой человек — Петрович — спустился с койки и неспешно подошёл к Владу.
— Как звать-то тебя, парень?
— Влад, — прошептал тот.
— Я Иван Петрович. Можно просто Петрович, все так зовут. Чай будешь? Готовый, крепкий.
Влад кивнул, не веря до конца происходящему.
— Спасибо вам большое.
— Не за что, не стоит. Здесь, в неволе, надо держаться вместе, выручать друг друга. Главное — никогда не теряй своего лица, всегда оставайся человеком. Понял меня?
— Понял, — кивнул Влад, принимая теплую кружку.
Петрович мудро улыбнулся одними уголками губ и так же неспешно вернулся на своё место.
Влад сидел, обхватив голову натруженными руками. В груди всё сжималось в тугой, болезненный ком. Он не понимал, как оказался в этом аду. Что вообще происходит с его жизнью, как он дошел до такой точки?
Прогулка случилась лишь на третий день. Заключённых неспешно вывели в небольшой тюремный двор — крошечное пространство, огороженное высокими, неприступными стенами с колючей проволокой поверху. Влад жадно, полной грудью вдохнул свежий, холодный воздух, которого ему так не хватало.
Он медленно шёл вдоль холодной стены, когда вдруг почувствовал сзади сильный, резкий толчок в спину.
Земля приблизилась к его лицу стремительно, как в кошмаре. Влад инстинктивно попытался выставить вперед руки, но не успел — голова с страшной, глухой силой ударилась об острый асфальт.
Последнее, что он успел услышать, был отчаянный крик Петровича:
— Держите его! Быстро! На помощь!
А потом — абсолютная, всепоглощающая темнота, забравшая с собой всё.
Геннадий узнал о случившемся примерно через час. Звонок от Андрея Петровича застал его на важном совещании с инвесторами.
— Михалыч… у нас большая проблема. Серьёзная. Твой сын сейчас в больнице, в тюремном лазарете.
— Что?! Что случилось? — Геннадий вскочил с кресла, не обращая внимания на удивленные взгляды партнеров.
— Упал во время прогулки во дворе. Сильно ударился головой об асфальт. Сейчас в реанимации, врачи борются. Состояние пока стабильное, но… тяжелое.
— Я выезжаю сию секунду! — крикнул Геннадий в трубку, уже срываясь с места.
Он бросил всё и помчался в тюремную больницу на другой конец города. Елена, которую он забрал из частной клиницы утром, рыдала в машине, не в силах остановиться.
— Гена, что же мы наделали? Что мы наделали с нашим мальчиком? Это же мы во всем виноваты! — причитала она, ломая руки.
— Всё будет хорошо, он сильный, он выкарабкается, — твердил Геннадий, как заклинание, не веря собственным словам, сжимая руль до побеления костяшек.
В больнице их встретила молодой врач — девушка лет двадцати пяти с усталым, но по-детски добрым лицом.
— Вы родители Владислава? — спросила она тихо.
— Да, мы его родители. Как он? Как наш сын? — затаив дыхание, спросил Геннадий.
— Сотрясение мозга серьезное, множественные ушибы, синяки. Мы сделали всё возможное и невозможное, стабилизировали. Он уже пришёл в себя, но… — она замолчала, подбирая слова.
— Но что? Говорите же! — нетерпеливо потребовала Елена.
Врач вздохнула, глядя на них с нескрываемым сочувствием.
— У него частичная ретроградная амнезия. Он не помнит, кто он, откуда. И, что самое тяжелое… он не помнит вас. Не узнает.
Влад медленно открыл глаза и увидел перед собой белый, идеально чистый потолок. Рядом стояла та самая девушка в белом медицинском халате.
— Как вы себя чувствуете? — спросила она мягко.
— Где я? Что случилось? — его голос звучал слабо и сипло.
— Вы в больнице, вас сюда доставили. Вы упали и сильно ударились головой. Вам очень повезло — никаких переломов, ничего критически серьёзного.
Влад попытался напрячь память, вспомнить хоть что-то. Но в голове была пустота, белый туман, словно кто-то безжалостно стёр все его воспоминания, как с чистой доски.
— Как меня зовут? Кто я? — с надеждой спросил он.
Девушка тепло улыбнулась ему в ответ.
— Владислав. Но можете называть себя просто Влад, если так удобнее. А меня зовут Олеся, я ваш лечащий врач.
— Олеся, — осторожно повторил он, как бы пробуя имя. Имя показалось ему удивительно красивым, мелодичным.
Дверь палаты тихо открылась. Вошли мужчина и женщина — оба в возрасте, с красными, опухшими от слёз глазами.
— Сынок! Родной наш! — женщина бросилась к его кровати, но остановилась в шаге, увидев его растерянный взгляд.
— Влад, ты нас узнаёшь? Узнаёшь нас, сынок? — дрожащим голосом спросил мужчина, подходя ближе.
Влад внимательно посмотрел на них и медленно, с сожалением, покачал головой.
— Нет. Простите, но я вас не узнаю. Кто вы такие?
Женщина громко всхлипнула, прикрывая лицо руками. Мужчина обнял её за плечи, стараясь утешить, но его собственное лицо было маской боли.
— Мы твои родители, сынок. Твои мама и папа.
Влад снова попытался напрячь память, пробить эту стену. Но ничего не всплывало, не появлялось. Только сплошной, непроглядный белый туман.
— Мне очень жаль. Я правда ничего не помню.
Первые недели после выписки из больницы были самыми тяжёлыми, морально изматывающими. Геннадий и Елена приезжали к сыну каждый день, пытаясь пробудить в нём хоть какие-то обрывки воспоминаний, хоть искру. Они терпеливо рассказывали ему истории из его детства, показывали старые, потрепанные фотографии, водили по знакомым с детства местам.
— Помнишь, как ты в пять лет своими руками построил огромный дом из конструктора? Такой высокий, что мы не знали, куда его в комнате поставить, — с надеждой в голосе говорил Геннадий, протягивая снимок.
Влад внимательно смотрел на фотографию — счастливый маленький мальчик с сияющими глазами держит в руках сложную игрушечную башню. Но это был чужой, незнакомый ребёнок. Не он.
— Нет. К сожалению, не помню, — тихо отвечал он, отводя взгляд.
Елена в такие моменты молча отворачивалась, чтобы скрыть наворачивающиеся предательские слёзы.
Через месяц лечащие врачи окончательно разрешили Владу жить самостоятельно. Геннадий отчаянно настаивал, чтобы сын вернулся в родной дом, к своим корням.
— У тебя там твоя собственная комната, все твои вещи, книги, — уговаривал он. — Может, родные стены помогут тебе вспомнить прошлое, вернуть память.
Но Влад твердо, хотя и вежливо, отказался.
— Я не могу, простите. Я не чувствую никакой связи с тем домом, с вами. Для меня вы сейчас — добрые, но незнакомые люди. Как я могу жить с теми, кого по сути не знаю?
Геннадий бессильно опустил голову, смиряясь с реальностью.
— Тогда что ты будешь делать? Годать?
Влад взглянул на проходившую мимо Олесю, которая уже стала для него лучом света в этом темном царстве.
— Я останусь здесь, в этом городе, но отдельно. Попробую начать всё с чистого листа, с нуля.
Олеся искренне удивилась, когда Влад попросил её о помощи с работой.
— Мне срочно нужно найти любую работу, самую простую. Я не могу сидеть без дела, деградировать, — убежденно сказал он ей.
— Но вы же ещё не полностью восстановились после травмы, вам нужен щадящий режим… — попыталась возразить она.
— Я чувствую себя вполне нормально, готов трудиться. Пожалуйста, помогите мне, — взглянул на нее он с такой мольбой, что она не смогла отказать.
Олеся помогла, как могла. Через знакомых и друзей она устроила его простым помощником на кухню в небольшое, но уютное кафе недалеко от больницы. Влад оказался невероятно старательным, трудолюбивым — приходил всегда вовремя, выполнял любую, даже самую черновую работу, никогда не жаловался на усталость.
Главный повар, пожилой, но бодрый мужчина по имени Виктор Семёнович, однажды с удивлением сказал ему:
— Ты, парень, оказывается, талантливый от природы. Руки у тебя золотые, правильные, сноровка есть. Хочешь, научу тебя по-настоящему готовить, как шеф?
— Правда? Вы правда научите? — глаза Влада загорелись неподдельным интересом.
— А то, конечно. Пошли, покажу на практике, как правильно классический жульен делать, с секретом.
Влад схватывал все знания на лету, учился невероятно быстро. Ему нравилось работать с живыми продуктами, создавать вкусные, красивые блюда, видеть счастливые, довольные лица клиентов. Впервые в своей новой жизни — хотя он не помнил прошлой — он чувствовал себя по-настоящему нужным, полезным, обретающим почву под ногами.
Олеся регулярно заходила к нему в кафе после своих долгих смен в больнице.
— Ну как ты? Тебе нравится здесь? Не тяжело? — заботливо спрашивала она.
— Очень даже нравится, — улыбался он в ответ, вытирая руки. — Я даже не думал, не предполагал, что обычная готовка может приносить столько удовольствия, быть таким творческим процессом.
Она в ответ сияла улыбкой. И Влад невольно ловил себя на мысли, что эта ее улыбка стала для него чем-то очень важным, необходимым как воздух.
Прошло уже полгода. Влад работал уже полноценным поваром — не помощником, а самостоятельным специалистом, к которому прислушивались. Виктор Семёнович им невероятно гордился, как родным сыном.
Геннадий и Елена приезжали теперь изредка, соблюдая дистанцию. Влад встречал их всегда вежливо, но без прежней, сыновней теплоты, сохраняя легкую отстраненность.
— Как дела, сынок? Как здоровье? — с надеждой спрашивала Елена.
— Всё хорошо, стабильно. Работаю, развиваюсь, — сдержанно отвечал он.
— Может, всё же передумаешь насчёт возвращения домой? Комната твоя пустует, ждет тебя, — не унималась мать.
— Нет, спасибо за предложение, но мне здесь вполне комфортно, — был вежливый, но твердый ответ.
Им было невыносимо больно от такой дистанции, но они не настаивали, боясь спугнуть. Главное — их сын был жив, здоров и, что важно, кардинально изменился в лучшую сторону. Стал ответственным, спокойным, добрым, трудолюбивым. Совсем не таким, каким был в той, прошлой жизни.
— Может, так даже лучше, что он забыл то прошлое, — однажды, сидя на кухне, сказал Геннадий жене. — Он забыл ту свою ужасную жизнь. И стал в тысячу раз лучше, чище душой.
— Но он забыл и нас, наших любящих родителей, — тихо, сквозь слезы, ответила Елена. — Он не помнит, как мы его любили все эти годы.
— Зато мы теперь видим, что он по-настоящему счастлив, нашел себя. Разве это не самое главное для родителей? — пытался утешить ее муж.
Елена молчала, смотря в окно, а слёзы медленно текли по её осунувшимся щекам, оставляя соленые следы.
Влад сделал Олесе предложение руки и сердца ровно через год после их знакомства. Они сидели в тихом парке на старой деревянной скамейке, и он вдруг, без предисловий, взял ее за руку и сказал:
— Выходи за меня замуж. Стань моей женой.
Она смущенно засмеялась, покраснев.
— Это что, настоящее предложение? Без цветов и колечка?
— Самое настоящее, от всего сердца. Я знаю тебя всего лишь год. Я не помню, кем был раньше, до тебя. Но я точно, абсолютно уверен, что хочу прожить с тобой всю оставшуюся жизнь, быть с тобой каждую секунду.
Олеся нежно обняла его, прижавшись к плечу.
— Да. Конечно, да, мой милый.
Свадьба их была очень скромной, без помпезности, только самые близкие. Геннадий и Елена пришли с дорогими подарками, пытаясь выразить всю свою любовь. Влад вежливо поблагодарил их, но по-прежнему держался с легкой, почти неуловимой отстранённостью.
— Мы безмерно рады за тебя, сынок, — сказала Елена, смахивая слезу счастья. — Очень-очень рады видеть тебя таким.
— Спасибо вам большое, — ответил он и мягко отвернулся, чтобы поприветствовать других гостей.
Геннадий крепко обнял за плечи плачущую жену.
— Он никогда не вспомнит нас, Лена. Прими это как данность, смирись.
— Я знаю, я понимаю. Но хоть он жив, здоров. И, главное, по-настоящему счастлив сейчас. Это же чудо.
Пролетело ещё четыре года. У Влада и Олеси родился чудесный сын — его назвали Егор. Светловолосый, вечно смеющийся мальчик, который моментально стал настоящим центром, солнцем их маленькой, но такой дружной вселенной.
Геннадий и Елена приезжали теперь значительно чаще, с разрешения Влада. Он разрешал им видеться с любимым внуком, проводить с ним время.
— Привет, дедушка! Привет, бабушка! — радостно кричал Егорка, бросаясь к ним в объятья при каждой встрече.
Они гладили его по шелковистой головке, целовали в пухлые щеки, дарили игрушки, читали сказки. И были бесконечно счастливы уже хотя бы этим моментам, этим маленьким радостям.
Однажды, когда Егору исполнилось два года, Влад неожиданно сказал им после ужина:
— Спасибо вам. Большое, человеческое спасибо.
Геннадий с искренним удивлением посмотрел на сына, отложив газету.
— За что это вдруг, сынок? За что благодарность?
— За то, что не бросили меня тогда, в самый трудный момент. Я, конечно, не помню вас, не помню нашего прошлого. Но я вижу, как вы искренне, по-настоящему относитесь к моему сыну, к Егору. И я понимаю, что вы — самые добрые, хорошие люди.
Елена не сдержалась, закрыла лицо руками, чтобы скрыть хлынувшие слёзы, но они были слезами очищения, счастья.
— Мы любим тебя, Влад. Всегда любили, несмотря ни на что. И будем любить вечно.
Он кивнул, и в его глазах впервые мелькнуло что-то теплое, родное.
— Я вам верю. Я чувствую эту любовь.
Поздним вечером, когда все гости давно разошлись, а маленький Егорка сладко спал в своей кроватке, Олеся спросила мужа, лежа рядом:
— Скажи честно, ты правда так ничего и не вспомнил из прошлого? Ни единой детали?
— Ничего, ровным счетом, — тихо ответил Влад, глядя в потолок. — Иногда, очень редко, мне снятся какие-то обрывки, отрывки. Неясные лица, чужие голоса. Но они как будто из совершенно чужой, параллельной жизни. Не из моей.
— А если бы… если бы память внезапно вернулась к тебе? Ты бы хотел этого? — осторожно спросила она.
Влад задумался на мгновение, потом перевел свой любящий взгляд на спящего сына, потом на свою жену.
— Не знаю, честно. Наверное, было бы даже страшно. Вдруг я узнаю, что в прошлой жизни был плохим, жестоким человеком? Таким, каким не хотел бы быть сейчас.
— Ты не плохой, — Олеся нежно обняла его, прижалась. — Ты самый лучший муж и отец на свете, добрый и заботливый.
Он крепко прижал её к себе, чувствуя биение ее сердца.
— Тогда пусть прошлое так и остаётся там, где ему настоящее место — в прошлом. А у меня сейчас есть вы, моя семья, мой настоящий мир. Это единственное, что имеет значение. Это главное.
За окном снова начинался тихий, умиротворенный дождь, омывая землю, даруя ей новую жизнь, новое начало. И в этом простом звуке был весь смысл — возможность начать всё сначала, с чистого листа, оставив груз прошлого позади.
