Я случайно подслушала, как свекровь со свекром обсуждали, как избавиться от меня… Но на следующий день всё пошло не по их плану
Тьма за окном была густой и непроглядной, бархатной пеленой, поглотившей весь мир. Я проснулась от звука, врезавшегося в тишину, как осколок стекла. Он был приглушенным, но оттого не менее чужеродным — настойчивый, прерывистый шепот, доносящийся из кухни. В доме, погруженном в предрассветный морок, царила гробовая тишина, и этот шёпот казался кощунственным вторжением. Стрелки часов, подсвеченные бледно-зеленым светом, безжалостно показывали половину второго. В доме, кроме нас с мужем, никого быть не могло. По идее.
Я повернула голову. Рядом, уткнувшись лицом в подушку, спал Артём. Его дыхание было ровным и безмятежным, губы полуоткрыты в детской улыбке, а рука бессознательно сжимала край одеяла. Он был островком спокойствия в этом внезапно перевернувшемся мире. Но шепот не умолкал. Наоборот, он становился отчетливее, обретая интонации, знакомые до мурашек.
Сердце забилось в грудной клетке частой, тревожной дробью, предупреждая об опасности. Я, словно во сне, накинула на плечи мягкий махровый халат, и холодная ткань обожгла кожу. Каждый шаг по скрипучему полу был пыткой. Я замерла в дверном проеме, вжавшись в шершавые обои в полоску. Свет на кухне был включен, и из-за угла на паркет ложилась длинная, искаженная тень.
Голоса были мне слишком знакомы. Низкий, хрипловатый басок — Николай Петрович. И резкий, с металлическими нотками, пронизывающий до костей — Тамара Васильевна. Мои свёкор и свекровь.
Ум отказывался верить. Они жили через два дома, приходили днем, наспех выпивали по чашке чая, обсуждали новости и цены на рынке. Их ночное присутствие здесь, в моем доме, было абсурдом, нарушением всех неписаных правил. Что они могли делать здесь, в самое призрачное время суток, когда честные люди видят сны?
— …я тебе тысячу раз говорила, Паш, с ней долго так не протянем, — шипела Тамара Васильевна, и в её шёпоте сквозило раздражение, вывернутое наизнанку. — Она нас, как термит, изнутри изведёт. Надо что-то решать. Кардинально.
— Решать… — устало, без огонька, откликнулся Николай Петрович. — А если Артём узнает? Он её обожает. Это будет концом всего.
— Он ничего не узнает! — с силой стукнула чем-то о фарфор, и звонкий удар эхом отозвался в моей душе. — Мы же не идиоты. Всё сделаем чисто, аккуратно. Как несчастный случай.
Мир сузился до щели в дверном проеме. Кровь отхлынула от лица, застучав в висках ледяными молоточками. «С ней долго не протянем» — это обо мне? «Аккуратно». «Несчастный случай». Слова, будто отточенные лезвия, вонзались в сознание. Я стояла, парализованная ужасом, прислушиваясь к тихому зову бездны.
Следующие три минуты растянулись в вечность, каждая секунда — отдельная капля смолы, горячая и липкая.
— Она под тебя планомерно копает, — голос свекрови стал ядовитым. — Я находила её бумаги, эти её «бухгалтерские записки», где она наши же деньги наперечёт считала! Думает, я слепая. Ей наш дом подавай, участок на себя переписать. Вот и хитрит, улыбается в лицо, а сама нож точит.
— Тань, ты, может, перегибаешь? — попытался вставить слово свёкор, но его голос звучал слабо, безнадежно. — Девушка она тихая, скромная… Может, тебе померещилось?
— Ой, померещилось! — фыркнула она с таким презрением, что по моей коже побежали мурашки. — Все они такие тихони! Потом в суд подают, с полицией приезжают. Сначала улыбочки, цветочки, а потом — на тебе! — она щелкнула пальцами. — На улице оказываемся, в лучшем случае. А в худшем…
— Ну и что мы можем? — сдался он, и в его вопросе слышалась неподдельная усталость от жизни.
— А вот именно, что можем, — она понизила голос до зловещего, интимного шепота заговорщика. — Я уже всё продумала. Её надо… ну, чтобы просто исчезла. Перестала существовать. Как проблема.
Я уперлась ладонью в шершавую стену, мир поплыл перед глазами, закружился в вихре тошнотворной карусели. Ноги стали ватными, подкашиваясь. «Исчезла». Поначалу это слово не несло конкретики, было просто звуком. Но потом его смысл обрел форму, чудовищную и неоспоримую. Они… они всерьёз говорят о том, чтобы убить меня? Чтобы стереть меня с лица земли, как надоедливую мошку?
В наступившей тишине был слышен лишь звон чашки о блюдце и тягучий, мерзкий шорох её плана.
— Не бойся, — внезапно смягчившись, заговорила Тамара Васильевна, будто убаюкивая его, а может, и саму себя. — У меня через подругу, Людмилу, выход есть. Там люди… специалисты. Всё сделают чисто, без шума. И никто, слышишь, никто никогда не докопается до истины. Несчастный случай. Всё гениальное — просто.
Я не помнила, как оторвалась от стены, как, крадучись, как тень, вернулась в спальню. Грудь сдавила невидимая удавка, каждый вдох давался с трудом. Я скользнула под одеяло и прижалась к теплой спине Артёма, ища спасения, защиты. Но его тепло внезапно стало чужим, далеким, как свет от уходящей звезды. Всё внутри перевернулось, стало холодным и незнакомым. Я больше не спала. Ни в ту ночь, ни в последующие.
Утро наступило лживо-яркое, солнечное. Его встретили идиллические звуки: звон посуды, аромат свежесваренного кофе и сдобных булок. Тамара Васильевна, как ни в чем не бывало, суетилась на кухне, её лицо сияло приторной, сахарной улыбкой. Казалось, ночной кошмар был лишь дурным сном.
— Алиночка, солнышко, завтрак на столе! Иди, пока горяченькое! — позвала она так ласково, что у меня ёкнуло сердце.
Я вошла, вжимаясь в себя, стараясь, чтобы дрожь в руках не была заметна. Артём уткнулся в телефон, листая ленту новостей. Николай Петрович что-то неразборчиво бубнил о предстоящем похолодании. Картина была настолько обыденной, что становилось страшно. Лишь я одна знала, что под этой мишурой семейного уюта зияет бездонная, холодная яма.
— Ты на себя посмотри, вся белая, как полотно, — с мнимой заботой протянула свекровь. — Плохо спала?
— Да, немного… не выспалась, — выдавила я, чувствуя, как горло сжимает спазм.
— Ах ты, бедняжка, — она качнула головой, и в её глазах на мгновение мелькнуло что-то колкое, цепкое. — Это нервишки. Надо валерьяночки попить. Я тебе своё, проверенное, дам. Успокаивает на раз.
Нервишки. Да если бы она знала, что стало причиной их расстройства! Хотя… Стоп. А вдруг знала? Вдруг этот её сладкий, ядовитый взгляд — наслаждение кошки, которая играет с мышкой, зная, что та уже в лапах?
Весь день я ловила на себе взгляд Николая Петровича. Он упорно меня избегал, отводил глаза, стоило нашаться взглядами, будто я была зеркалом, в котором ему стыдно было увидеть свое отражение. А может, он боялся, что в моих глазах прочтет знание. Знание об их ночном предательстве.
Я металась в паутине страха, пытаясь найти выход. Сказать Артёму? Но он боготворил свою мать, видел в ней святую женщину, положившую жизнь на его благополучие. Он бы не поверил. Он бы обвинил меня в паранойе, в попытке разрушить его семью. Если я скажу — потеряю его. Если промолчу — потеряю себя, рассудок, а может, и жизнь.
Прошла неделя, наполненная леденящим душу ожиданием. И вот история получила новое, ужасающее дыхание.
Тамара Васильевна явилась с пирогом, пышущим жаром.
— Специально для тебя, Алисочка, — объявила она, и голос её звенел фальшивой нежностью. — С вишней, твоей любимой. Ягоды сама собирала.
Но когда я наклонилась, чтобы вдохнуть сладкий аромат, меня ударил по носу странный, горьковатый и неприятный запах, прятавшийся под маской ванили. Я сделала вид, что с аппетитом съела небольшой кусочек, а потом, дождавшись, когда все отвернутся, скомкала его в салфетке и с чувством глубочайшего отвращения выбросила.
На следующий день она принесла чай, разлитый по кружкам. Артём взял свою без раздумий. Я же смотрела на свою, на дне которой темнела душистая заварка, и меня охватывал такой приступ страха, что начинало тошнить. Я физически не могла заставить себя сделать глоток.
— Что, невкусно? — голос свекрови прозвучал прямо над ухом. Я вздрогнула. — Не нравится мой завар?
— Нет-нет, просто… слишком горячий, — соврала я, чувствуя, как горит лицо. — Остынет — выпью.
Она прищурилась, оценивающе посмотрела на меня, но ничего не сказала. Однако в её молчании была угроза.
С той ночи я превратилась в параноика. Я проверяла всё: воду из-под крана, еду в холодильнике, даже безобидный аспирин. Мне повсюду чудился тот самый горьковатый привкус. Меня медленно, методично травили, и я была вынуждена участвовать в этом сатанинском ритуале, притворяясь ничего не понимающей дурочкой.
Однажды вечером, когда за окном кружилась снежная крупа, я услышала приглушенный хлопок входной двери. Подкравшись к окну, я увидела, как Тамара Васильевна, кутаясь в платок, быстрыми шагами направилась к старому сараю в глубине участка. Снег под фонарем искрился, как миллионы осколков стекла. В руках она несла что-то тяжелое, туго обернутое в черный целлофан.
Любопытство, острое и жгучее, в тот миг пересилило страх. Я накинула куртку и, как тень, выскользнула из дома. Прижавшись к шершавой коре яблони, я затаила дыхание.
Свекровь озиралась по сторонам, потом наклонилась и, достав из сарая маленькую лопатку, начала быстро рыть неглубокую ямку в промерзшей земле. Бросив сверток, она стала спешно закапывать его. И в этот момент ветер донес до меня знакомый, тонкий, металлический звон. Это была моя кружка. Та самая, с керамической божьей коровкой, из которой я пила чай по утрам. Она пропала неделю назад.
Я отпрянула за дерево, и сердце заколотилось в висках с такой силой, что в ушах зазвенело. Они не просто травили. Они уничтожали улики, стирали следы моего существования.
На следующее утро, едва дождавшись, когда Артём уедет на работу, я помчалась к подруге, Ирине. Она работала медсестрой в частной лаборатории. Я вывалила на неё всё: ночной шепот, пирог с горьким привкусом, странное поведение, закопанную кружку. Она слушала, не перебивая, а её взгляд постепенно менялся от сочувственного к настороженному, серьезному.
— Так, — наконец сказала она, сжав мою дрожащую руку. — Хватит гадать. Принеси мне что-нибудь, что она тебе «любезно» предлагала. Любую еду. Проверим.
Прошла еще одна неделя нервного ожидания, прежде чем я осмелилась принять от неё новое «угощение». На этот раз это была банка вишневого варенья, густого, темно-рубинового, как запекшаяся кровь. «Специально для тебя, родная», — сказала она, и улыбка её была слаще любой патоки. Я принесла банку Ирине.
Через два дня раздался телефонный звонок. Голос Ирины был твердым и безжалостно-четким.
— Аля, я не знаю, как это сказать… Но там действительно кое-что есть. Не яд в классическом понимании. Следы бишофита — это слабительное, и мощный, рецептурный седативный препарат. В малых дозах — снотворное, в чуть больших — вызывает спутанность сознания, слабость, потерю ориентации. Постоянный прием…
Она не договорила. Дрожь, ледяная и неконтролируемая, пробежала по моему телу. Они не хотели меня убить сразу. Они хотели сломать, превратить в беспомощное, больное существо, которое само списало бы свои недомогания на стресс и нервы. А там, глядишь, и до «несчастного случая» с ослабленным здоровьем недалеко.
Я поняла — пора действовать. Ждать больше было нельзя. Вечером, под предлогом головной боли, я отправила Артёма в аптеку. Заварила крепкий чай, налила в две чашки и позвала Тамару Васильевну на кухню.
— Тамара Васильевна, — начала я, и голос мой, к моему удивлению, звучал спокойно и ровно. — Я знаю о ваших ночных разговорах.
Она замерла с чашкой в руке, не понимая.
— О каких это разговорах? — на ее лице было написано неподдельное изумление, столь искусно сыгранное, что на секунду я и сама усомнилась.
— О тех, где вы с Николаем Петровичем решали, как от меня «избавиться». Я всё слышала. Месяц назад. В ту ночь.
Пауза повисла в воздухе, густая и тягучая. В её глазах, этих светлых, всегда таких ясных глазах, мелькнула быстрая, как вспышка, тень паники. Но уже через мгновение она взяла себя в руки. Маска вновь была на месте.
— Господи, Алиса, да что ты такое несешь? Что ты надумала? — она покачала головой с видом огорченной невинности. — Мы с Пашей просто обсуждали, как вам с Артёмом помочь, как спасти ваш брак от ваших же глупых ссор! «Избавиться» — имелось в виду от конфликтов, от недопонимания! Поняла? Ты всё в своем воображении исказила!
— А пирог с горьким привкусом? А варенье, которое я отнесла в лабораторию? — выдохнула я, чувствуя, как пошатывается моя решимость под напором её наглой лжи.
— Варенье? — она всплеснула руками, и в её голосе зазвенели искренние, обидчивые нотки. — Да я его сама ела, всю семью кормила! Артём уплетал за обе щеки! Это ты себе что-то накрутила, девочка. Тебе к врачу нужно, к психологу. Серьезно.
Я замолчала. Её уверенность, её спокойствие, этот легкий, укоряющий мамин тон — всё это било точно в цель, заставляя усомниться в собственом здравомыслии. Может, я и правда сошла с ума? Может, горький привкус был лишь от страха, а шепот — игрой воображения?
Но поздно вечером, когда в доме воцарилась тишина, ко мне в комнату постучался Николай Петрович. Он вошел, сгорбленный, постаревший за последние недели на десять лет, и тяжело опустился на стул.
— Аля, я больше не могу, — прошептал он, не поднимая на меня глаз. — Совесть заела. Она… Таня… она переборщила. Ужасно переборщила. Она не хотела тебя убивать, нет. Она хотела тебя… припугнуть. Сломать морально. Чтобы ты сама от Артёма ушла, сбежала. Она думала, что если ты исчезнешь, он вернется к нам, будет снова нашим маленьким мальчиком, как раньше.
Я смотрела на него, не веря своим ушам. Всё это безумие — из-за ревности? Из-за желания вернуть взрослого сына под свой контроль?
— Припугнуть? — переспросила я, и голос мой дрогнул. — Она же подсыпала мне в еду…
— Да, — он кивнул, и по его щеке скатилась тяжелая, старческая слеза. — Успокоительное. Сильное. Чтобы ты думала, что сходишь с ума, что тебе везде чудится опасность. Я ей говорил — Таня, остановись, не лезь в их жизнь. Но она… она не слушает никого. У неё мания.
Он заплакал тихо, беззвучно, его могучие плечи тряслись. Этот старый, всегда такой сдержанный и гордый человек, рыдал, как беспомощный ребенок, признаваясь в соучастии в чудовищной травле собственной невестки.
В ту же ночь, пока все спали, я собрала вещи. Это заняло не больше двадцати минут. Всё мое прошлое, вся жизнь в этом доме уместилась в одну среднюю сумку. Артёму я оставила записку, написав её на обороте нашей старой совместной фотографии:
«Я ухожу не потому, что разлюбила. А потому, что боюсь остаться. Если когда-нибудь сможешь — пойми. Прости.»
На рассвете я уехала к маме, в другой город. Больше я их не видела.
Прошло три долгих, тягучих месяца, прежде чем Артём нашел меня. Он сидел на маминой кухне, вертел в руках полный стакан холодного чая и не смотрел на меня.
— Мама в больнице, — тихо сказал он. — Психиатрическое отделение. У неё срыв, она всё кричит, что ты была права. Она сломалась. Может… может, ты хоть письмо ей напишешь? Хоть что-то?
Я молчала. И не потому, что была жестока. А потому, что не знала, что чувствую. Жалость? Да, её горькая полынь отравляла душу. Страх? Он все еще жил где-то глубоко внутри, свернувшись клубком. Ненависть? Она выгорела дотла, оставив после себя лишь горстку пепла. Я не могла найти в себе ни одной искренней эмоции для той женщины, что пыталась уничтожить мой разум.
Иногда, особенно в те самые предрассветные часы, я просыпаюсь от того, что за дверью снова кто-то тихо шепчется. Я встаю с кровати, подхожу и резко распахиваю её. За порогом — никого. Лишь пустой, безмолвный коридор.
Может, это просто эхо памяти, призрак пережитого кошмара. А может, зло — такое, какое поселилось в том доме, — не исчезает бесследно, когда ты просто уходишь. Оно впитывается в стены, въедается в дерево полов, остается на дне чашек и в звуке ложки, звенящей о фарфоровый край.
Я когда-то думала, что самое страшное на свете — это смерть. Но оказалось, что есть нечто более ужасное — жить, зная, что человек, который улыбался тебе в лицо, готовил тебе завтрак и называл доченькой, в тишине ночи шептал, как лучше от тебя «избавиться». И всё же, как бы ни было страшно, жить — надо. Потому что если ты сбежишь, спрячешься в самом себе и позволишь страху управлять тобой, они победят. А этого допустить нельзя. Никогда.
