Прислуживай мне, как положено! — приказывала свекровь. А квартиру завещала… соседу снизу
Виктория медленно повернула ключ в замке, слыша знакомый сухой щелчок, который всегда отзывался эхом в пустой прихожей. Дверь поддалась, и в лицо ей ударил спертый, густой воздух, в котором причудливо смешались ароматы лекарственных настоек, старой пыли и едва уловимый, но стойкий запах машинного масла, въевшийся в пальто ее супруга. Казалось, сама атмосфера в этой квартире застыла где-то в прошлом, законсервировалась, как забытое в кладовке варенье. В кухне, как метроном, отбивающий секунды их сосуществования, ровно и монотонно тикали старые настенные часы с пожелтевшим циферблатом. А за тонкой стенкой, в полумраке комнаты, неподвижно лежала Галина Петровна, ее свекровь. Женщина, некогда энергичная и властная, теперь была безмолвна, ее тело стало непослушным сосудом, а лицо, искаженное недавним недугом, застывшей маской, на которой время словно остановило свой бег.
Алексей, муж Виктории, покинул дом неделю назад, отправившись на очередную вахту. Его присутствие ощущалось лишь по этому запаху масла и оставленной на стуле рабочей куртке. Все тяготы, все хлопоты по уходу за больной женщиной легли на плечи Виктории. Она и представить не могла, что ее жизнь сведется к этим бесконечным циклам: ночные подъемы, чтобы перевернуть тяжелое, одеревеневшее тело, протирание влажной салфеткой вспотевшего лба, кормление с ложечки, тихие, однообразные разговоры. И все это — в гробовой тишине, под аккомпанемент хриплого дыхания Галины Петровны и под незримым, но ощутимым гнетом равнодушия человека, ради которого она когда-то переступила порог этого дома.
Первые дни Виктория существовала на автопилоте, ее движения были выверенными и механическими: смена белья, приготовление пресных перетертых супчиков, влажная уборка полов ранним утром, когда город еще спал. Но с каждым днем в ее душе, в самых потаенных ее уголках, копилась глухая, изматывающая усталость. Порой она ловила себя на том, что подолгу сидит у кровати и всматривается в лицо свекрови, пытаясь разгадать сложную гамму чувств, которые будила в ней эта женщина. Это была странная смесь острой жалости, разъедающего душу раздражения и смутного, необъяснимого чувства вины, будто в болезни Галины Петровны была и ее толика ответственности.
— Викуша… — выдыхала свекровь, улавливая ее присутствие. Ее глаза, мутные и невидящие, медленно открывались. — Попить… Дай попить, милая…
Голос ее был тихим, дребезжащим, почти бесплотным, но в нем, как призрак прошлого, угадывались знакомые, властные нотки. Виктория знала этот тон до мельчайших оттенков; она слышала его все годы, что прожила рядом с Алексеем.
Галина Петровна никогда не скрывала своего отношения к невестке. «Не ровня ты ему, девочка, — частенько говорила она, пока была в силах. — Он мужчина основательный, с золотыми руками, ему нужна хозяйка, а не какая-то летающая в облаках учительница с книжками». Виктория и правда преподавала литературу в школе, и часто можно было видеть, как она, уединившись в углу, погружалась в чтение, в то время как свекровь с грохотом расставляла кастрюли на плите. Но после того как недуг сразил Галину Петровну, мир в этой квартире перевернулся с ног на голову: теперь Виктория держала в своих руках бразды правления, она командовала временем, распорядком дня, даже самым дыханием Анны Михайловны.
Иногда, в особенно долгие вечера, она сидела у раскрытого окна в гостиной, слушая, как за стеной тяжело и прерывисто дышит свекровь, и ей начинало казаться, будто в доме присутствует кто-то третий. Не зримый, неосязаемый, но ощутимый. Чей-то взгляд, спокойный, внимательный, почти участливый, будто бы наблюдал за ними обеими, за этой немой пьесой, разыгрывающейся в четырех стенах.
Спустя неделю Виктория наконец поняла, кто был этим незримым наблюдателем. Им оказался сосед.
Степан Максимович, пожилой мужчина с пятого этажа, несколько раз заходил в квартиру, чтобы помочь донести тяжелые сумки с продуктами или передвинуть мебель. Он, по его собственным словам, давно дружил со свекровью — «по-соседски, по-доброму». Он приносил какие-то редкие лекарства, ворчал на современную медицину, а потом присаживался на краешек кровати и подолгу сидел молча, глядя на Галину Петровну.
— Характер у нашей Галины — ого-го, — говорил он, осторожно поправляя одеяло. — Но душа… душа у нее светлая. Вы уж не обижайтесь на нее, Виктория Сергеевна, она вас ценит… просто не умеет свои чувства показывать, вот и вся ее суть.
Виктория лишь молча кивала, не веря ни единому его слову. Любовь свекрови всегда была похожа на древний, отполированный временем булыжник — возможно, он и хранил в своих недрах какое-то тепло, но снаружи был холодным и гладким, и прикоснуться к нему без содрогания было невозможно.
Шли дни, складываясь в недели. Как-то раз в магазине их соседка снизу, Людмила, проболталась Виктории:
— Слышала, наш Степан из пятого частенько к вашей наведывается… Еще до всей этой истории, до болезни. Вечерами чаи распивал, по хозяйству помогал.
Виктория промолчала, но внутри у нее что-то екнуло, и появилось неприятное, тягучее чувство тревоги. Ей начало казаться, что Степан Максимович ведет себя здесь слишком по-хозяйски. Однажды она застала его разбирающим старый комод с бумагами — он якобы искал рецепт на какие-то особые таблетки.
Галина Петровна в те дни почти перестала говорить. Лишь изредка она бормотала что-то невнятное, и в этом потоке бессвязных слов Виктория могла разобрать обрывки фраз, похожие на имена: «Степа… ты же… не оставишь…»
Когда состояние свекрови впервые резко ухудшилось — она перестала узнавать Викторию, — врачи, разводя руками, произнесли страшное слово: деменция. Они настойчиво рекомендовали поместить больную в специализированное учреждение, но Виктория наотрез отказалась. Ее терзал страх: что скажет муж? Как она будет себя чувствовать, если мать его вдруг уйдет из жизни в больничной палате, в одиночестве?
И она осталась. Подгузники, жидкие каши, горки таблеток — все это стало частью ее быта, ее личной вселенной.
По ночам, когда в квартире воцарялась гнетущая тишина, Виктория порой тихо плакала, прижавшись лбом к прохладной поверхности батареи на кухне. Она плакала не столько от жалости к больной, сколько от всепоглощающего, пронизывающего одиночества. Ее жизнь, казалось, сузилась до размеров тарелки с супом и периодических звонков в аптеку.
И вот однажды, перебирая в поисках очередной квитанции за коммунальные услуги старую папку с документами, она наткнулась на листок, который заставил ее кровь похолодеть в жилах. Это была копия договора дарения.
Дата на документе была совсем свежей — всего две недели до того рокового дня, когда у Галины Петровны случился удар.
Даритель: Галина Петровна Белова.
Одаряемый: Степан Максимович Орлов.
Объект дарения: квартира по адресу: улица Садовая, дом 28, квартира 14.
Виктория перечитала текст несколько раз, не веря своим глазам. Слова сливались в единую, бессмысленную пугающую картину. Сердце заколотилось с такой силой, что звон стоял в ушах.
Неужели это правда? Неужели дом, в котором они живут, квартира, за которую Алексей годами платил, которую они вместе обустраивали, вкладывая душу и силы, — теперь принадлежит этому соседу? Она медленно опустилась на пол, сжимая в дрожащих пальцах злополучный листок, и долго-долго сидела, уставившись в одну точку на обоях, не в силах пошевелиться.
Когда вечером в дверь постучал Степан Максимович, принесший, как обычно, пакет с апельсинами и очередным лекарством, Виктория встретила его на пороге, перегородив вход в квартиру.
— Зачем? — тихо спросила она, и ее голос, несмотря на внешнее спокойствие, предательски дрожал. — Для чего вы это сделали?
Он замер на месте, и его добродушное выражение лица сменилось на настороженное.
— О чем это вы, Виктория Сергеевна?
— Квартира. Вы забрали себе нашу квартиру.
Степан Максимович тяжело вздохнул, его плечи сгорбились. Он опустил глаза.
— Виктория Сергеевна, я же уговаривал Галину Петровну не торопиться… но она настояла на своем. Говорит, если не я, то кто же ей поможет по-настоящему? Ваш супруг вечно в разъездах, а вы… вы женщина хорошая, но у вас, ясное дело, свои мысли, свои планы на жизнь.
Эти слова ранили больнее любого ножа.
— Свои планы?! — повторила Виктория, и в ее голосе впервые зазвучали нотки горького, неподдельного изумления. — Я месяц не сплю нормально, я ухаживаю за ней, как за маленьким ребенком, мою, кормлю, а вы… вы говорите про какие-то планы?!
Он лишь беспомощно развел руками, словно оправдываясь перед невидимым судьей.
— Я не виноват… Это было ее решение, ее воля.
Виктория, не говоря больше ни слова, закрыла дверь прямо перед его носом. Щелчок замка прозвучал как приговор. Всю ту ночь она не сомкнула глаз. Сначала были слезы, тихие и горькие. Потом — бесцельное хождение по комнатам, из угла в угол. А под утро она просто сидела у окна, глядя на темные очертания спящего города, и в душе у нее была пустота.
Утром она набрала номер мужа и, сдерживая рыдания, рассказала ему все.
— Ты что несешь? — в трубке послышался хриплый, неверящий голос. — Мать… Мать не могла просто так отдать квартиру… этому… этому старому хитрюге!
— Документ у меня на руках, — тихо, почти шепотом, сказала Виктория. — Все по-настоящему.
— Проклятье… Держись, Вика. Я приеду через три дня. Мы во всем разберемся, я обещаю.
Но эти три дня тянулись мучительно долго, каждый час казался вечностью.
На следующее утро Степан Максимович не появился на пороге. А Галина Петровна стала стонать чаще и громче, словно звала кого-то, пыталась что-то сказать. Виктория, убираясь в комнате, заметила в углу, под креслом, старый, потрепанный мобильный телефон. Она подняла его и нажала на кнопку. Экран ожил, показав десятки непрочитанных сообщений. Почти все они были от одного отправителя — Степана Максимовича.
«Галочка, не переживай ты так, все документы я оформил, как мы и договаривались.»
«Они ничего не узнают, а я тебя, родная, не брошу, будь уверена.»
«Самое главное — себя не накручивай, успокойся. Смотри, чтобы давление не подскочило, ладно?»
Дата последнего сообщения стояла — утро того самого дня, когда у Галины Петровны случился удар.
Когда Алексей переступил порог квартиры, Виктория встретила его в прихожей с теми самыми бумагами в руках. Он слушал молча, не перебивая. Его лицо становилось все суровее, а в глазах разгорался холодный, стальной огонь.
— Он ее убил… — наконец прошептал он, и в его голосе звучала неподдельная ярость. — Своими разговорами, своими манипуляциями… он довел ее. И теперь у нас ничего не осталось.
— У нас есть она, — тихо, но твердо сказала Виктория. — Она все еще здесь, она жива.
Алексей сжал кулаки, его тело напряглось от охватившего его бессилия.
— Нужно искать юриста! Нужно бороться!
Всю следующую неделю они провели в бесконечных хождениях по инстанциям, но договор дарения оказался заверен нотариусом, все было оформлено по закону. Оспорить его можно было только через суд, и лишь при условии, что им удастся доказать: на момент подписания Галина Петровна не отдавала отчета своим действиям. Но как это сделать, если никаких официальных медицинских заключений на тот момент не было?
Галина Петровна тем временем медленно угасала. Ее взгляд становился все более пустым и отрешенным, голос ослабевал, превратившись в едва слышный шепот. Иногда, неожиданно придя в себя, она вдруг цепко хватала Викторию за руку и, сжимая пальцы, шептала, с трудом выговаривая слова:
— Прости… я не хотела… думала, так будет… будет правильно…
Смысл этих слов Виктория поняла лишь спустя несколько дней, когда к ней снова подошла соседка Людмила.
— Я еще весной слышала, как ваша свекровь с этим Степаном разговаривала, — тараторила Людмила. — Она все боялась, что сын квартиру потом продаст, а вы, говорит, чужая кровь, начнете ее сдавать, деньги снимать. Мол, не родная вы ей, и все тут… А он ее тогда и уговорил, говорит, оформите пока на меня, я вам как родной, а потом, когда все утрясется, я вам все верну, будьте спокойны.
Виктория вспомнила: да, Галина Петровна и правда часто повторяла это слово — «чужая». Она чувствовала себя в этом доме вечной квартиранткой, временным жильцом, которого в любой момент могут попросить за дверь.
В тот вечер она подолгу сидела у кровати свекрови. В квартире витал густой, тяжелый воздух, смесь запахов снотворного, жареного лука и чего-то еще, неуловимого, но горького. Из прихожей тянуло сквозняком, а на кухне гудел старый холодильник — единственный свидетель их жизни, который, казалось, не поддавался течению времени.
Галина Петровна дышала тяжело, с хрипом, но вдруг ее глаза открылись, и она, собрав последние силы, приподнялась на подушках, устремив на Викторию ясный, осознанный взгляд.
— Викуша… не сердись на меня… я хотела… как лучше… он обещал…
— Тихо, — мягко сказала Виктория, прикладывая палец к ее губам. — Не надо говорить. Молчи, береги силы.
— Я думала… он хороший… а теперь… я не знаю… я не понимаю…
Она снова бессильно откинулась на подушку, и ее веки медленно сомкнулись.
Виктория держала ее руку до самого рассвета, чувствуя, как слабеет пульс, как уходит жизнь. Когда первые лучи солнца упали на подоконник, Галины Петровны не стало.
Похороны прошли тихо и почти незаметно. Пришел и Степан Максимович — в длинном темном пальто, с огромным венком и глазами, полными какой-то растерянной, жалкой вины.
Алексей, увидев его, рванулся было вперед, сжав кулаки, но Виктория мягко, но настойчиво остановила его, положив руку ему на плечо.
— Не надо, — сказала она тихо.
— Да он же… он ее…
— Не надо, — повторила она, глядя прямо в глаза супругу. — Он уже все получил. Что бы мы теперь ни сделали, это ничего не изменит.
Суд по их иску длился несколько месяцев, но оспорить договор так и не удалось. Степан Максимович стал полноправным и законным владельцем квартиры. Они с Алексеем были вынуждены съехать, сняли небольшую, скромную двушку на самом краю города. Алексей замкнулся в себе, стал проводить вечера у телевизора, в молчании. Виктория продолжала работать в школе, возвращалась домой затемно и часто, лежа без сна долгими ночами, задавалась одним и тем же вопросом: все ли она сделала правильно? Не было ли в ее действиях какой-то роковой ошибки?
Порой ей снился один и тот же сон. Она входит в ту самую, родную квартиру, переступает порог, а там — Галина Петровна. Молодая, полная сил, с блестящими, живыми глазами. Она стоит у плиты, жарит румяные оладьи, и ее смех звенит по всей квартире. А у окна, в привычной позе, стоит Степан Максимович. Они о чем-то оживленно беседуют, спорят, а потом оба одновременно оборачиваются к Виктории и говорят в унисон, их голоса сливаются в один:
— А ведь мы всего лишь хотели, чтобы всем было хорошо. Чтобы каждому было лучше.
Спустя год после этих событий Степан Максимович скоропостижно скончался. Причина — обширный удар.
О его кончине Виктория узнала совершенно случайно, от все той же Людмилы. А через месяц раздался телефонный звонок.
— Это Виктория Сергеевна Белова, невестка покойной Галины Петровны Беловой? — спросил незнакомый официальный голос в трубке.
— Да, это я, — ответила она, сердце ее замерло в ожидании.
— Мне поручено сообщить вам, что было обнаружено завещание господина Орлова. Согласно ему, квартира по адресу: улица Садовая, дом 28, квартира 14, переходит в вашу собственность.
У Виктории подкосились ноги, она едва не уронила трубку. В голове стучала одна-единственная, оглушительная мысль: зачем? Почему?
В кабинете нотариуса она молча держала в руках несколько пожелтевших листов. Завещание было составлено и заверено всего через неделю после смерти Галины Петровны.
Текст был лаконичным: «Все мое движимое и недвижимое имущество, а именно квартиру по вышеуказанному адресу, завещаю Виктории Сергеевне Беловой. Прошу считать этот шаг искуплением моей вины за содеянное.»
Никаких объяснений, никаких подробностей, никаких оправданий. Лишь сухая юридическая формулировка и размашистая, неуверенная подпись внизу. И тишина, которая повисла в кабинете, казалась ей красноречивее любых слов.
Когда Виктория впервые после долгой разлуки переступила порог той самой квартиры, она с удивлением почувствовала, что воздух здесь стал другим — легким, чистым, словно его проветрили после долгой и тяжелой болезни. Она медленно прошлась по комнатам, прикасаясь к знакомым предметам, и наконец подошла к окну в гостиной, распахнув его настежь. На подоконнике, покрытом пылью, но все такой же живучий и зеленый, стоял старый фикус, который когда-то подарила ей Галина Петровна. Он пережил все эти месяцы забвения.
Виктория осторожно провела рукой по его гладким, упругим листьям, и вдруг по ее щекам беззвучно потекли слезы. Это были не слезы радости и не слезы горя по утратам. Это были слезы осознания. Она наконец поняла, что весь этот долгий, извилистый и такой болезненный путь она прошла не напрасно.
Теперь она знала твердо и навсегда: доброта и предательство часто живут бок о бок, в одном подъезде, на одной лестничной клетке. Что иногда приходится ухаживать за теми, кто никогда не отвечал тебе взаимностью, — и делать это не ради них, а ради самой себя, ради собственной души.
И что, возможно, все эти испытания, вся эта боль и были ее настоящей, самой главной жизненной школой, уроком, который она должна была выучить и пройти до конца.
