Муженёк преподнёс мне на юбилей пустую коробку от посудомойки, а саму посудомойку подарил свекрови
Анна замерла перед зеркалом в предвкушении чуда. Отражение отвечало ей сдержанной, зрелой красотой, в которой уже не было безрассудства юности, но зато появилась уверенная сила. Темно-синее платье, цвет ночного неба, облегало стройный стан, делая кожу фарфоровой, а глаза — бездонными. Оно подчеркивало талию, которую Анне удавалось сохранять в идеальной форме, несмотря на ее тридцать пять лет. Круглая дата. Юбилей. Это слово отдавалось в душе торжественным, но тревожным звоном, будто тяжелые колокола отмеряли конец одной эпохи и робкое, неизвестное начало другой.
Она провела ладонями по бедрам, ощущая шелковистость ткани, и прислушалась к звукам, доносящимся с кухни. Дмитрий возился там уже больше часа, и оттуда доносилось загадочное позвякивание, перемежающееся его приглушенным, самодовольным посвистыванием. Эта тайность в его поведении будоражила и одновременно настораживала. В их браке сюрпризы были редкостью, и каждый из них был подобен маленькому землетрясению, меняющему ландшафт привычной жизни.
— Анечка, ты готова? — донесся из глубины квартиры голос мужа, приглушенный расстоянием и явным возбуждением. — Скоро начнется торжество!
— Сейчас! — откликнулась она, заставляя себя оторваться от зеркала, в котором ее отражение казалось последним кадром из старого доброго фильма.
Она вышла в гостиную, и ее охватило чувство гордости и временного умиротворения. Квартира сияла кристальной чистотой. Весь предыдущий день Анна посвятила священнодейству уборки: она отдраивала каждый уголок, мыла окна до зеркального блеска, чтобы городские огни в эту ночь сияли для нее ярче, натирала мебель до ароматного древесного лоска. Праздничный стол, накрытый с утра, был похож на произведение искусства: салаты в хрустальных салатницах, прикрытые пищевой пленкой, будто фатой невесты, горячее, томящееся в духовке и наполняющее воздух пряными ароматами, и на подоконнике, остывая, стоял яблочный пирог, испеченный по рецепту ее покойной бабушки — тот самый, что пахнет детством, корицей и беззаботным счастьем.
Дмитрий вышел из кухни, вытирая руки о маленькое полотенце. На его лице играла та самая, знакомая до боли улыбка — широкая, немного хитрая, с бликом в глазах, которая появлялась в те редкие моменты, когда он считал себя гениальным выдумщиком и щедрым благодетелем.
— Ну вот, все в ажуре, — объявил он, подходя и обнимая ее за талию. Его ладони были теплыми и чуть влажными. — Готовься, дорогая. Этот вечер станет для тебя незабываемым. Я обещаю.
— Ты ведешь себя как шпион из старого кино, — улыбнулась Анна, ощущая подспудную тревогу. — Что ты задумал? Признавайся.
— Сюрприз, — он загадочно подмигнул, и в его глазах вспыхнули веселые чертики. — Это не просто подарок. Это нечто, что перевернет твое представление о жизни. Настоящий дар судьбы!
Анна рассмеялась, но смех получился нервным. Дмитрий обожал громкие фразы, но обычно за ними скрывалось нечто прозаическое — огромный букет, дорогие духи, ювелирное украшение, красивое, но бездушное. В этом году она не ждала ничего экстраординарного. Они копили на ремонт, старый холодильник издавал предсмертные стоны, и мысль о крупной трате вызывала у нее тихий ужас.
Первой, как всегда без звонка, появилась свекровь. Элеонора Викторовна переступила порог с видом полководца, вступающего на завоеванную территорию. Запасные ключи в ее руках были не просто железкой, а символом власти и неотъемлемого права вторгаться в их жизнь в любое время дня и ночи. В руках она сжимала пакет с домашними пирогами, а ее цепкий, испепеляющий взгляд уже проводил ревизию прихожей.
— Ну что, именинница, готова к своему звездному часу? — проскрипела она, снимая пальто и вешая его на вешалку с такой аккуратностью, будто это была историческая реликвия. — Анна, ты хоть что-то съедобное приготовила, или нас снова ждут твои кулинарные перформансы?
— Мама, хватит, — резко парировал Дмитрий, но в его голосе не было настоящей твердости, лишь привычная просительная нота. — Аня готовила как шеф-повар. Все будет великолепно.
— Ты всегда всем доволен, — фыркнула Элеонора Викторовна и проследовала на кухню, как королева-мать на инспекцию королевской кухни.
Анна сглотнула комок обиды и последовала за ней. Спорить в день рождения было себе дороже. Свекровь, громко сопя, принялась изучать праздничные блюда: поднимала крышки, заглядывала под них, ворошила салаты вилкой, пробовала кончиком языка соус и качала головой с видом многострадального эксперта.
— Много майонеза, — вынесла она вердикт. — И мясо, я смотрю, без фольги запекали. Высохло, конечно. Надо было меня слушать.
— Мама, отстань, — снова попробовал вставить слово Дмитрий, но его голос потонул в скрипе ее недовольства.
Элеонора Викторовна удалилась в гостиную, устроилась в лучшее кресло и уткнулась в журнал, демонстративно показывая, что происходящее ниже ее достоинства.
Следом пришли родители Анны. Отец, Геннадий Петрович, седой и крепкий, как старый дуб, прижал дочь к своей широкой груди, пахнущей табаком и осенним ветром, и вручил ей огромный букет рыжих хризантем. Мать, Светлана Аркадьевна, вся в легкой суете и аромате дорогих духов, расцеловала дочь и протянула коробку с домашним тортом, украшенным затейливыми розочками.
— С юбилеем, родная! — воскликнула она, и в ее глазах стояли слезы. — Тридцать пять — это расцвет! Впереди — все самое интересное!
— Спасибо, мамочка, — Анна прижалась к ее щеке, чувствуя мимолетное, но такое необходимое успокоение.
Потом потянулась вереница гостей: подруги с работы, с искрящимися глазами и пестрыми подарочными пакетами, друзья Дмитрия, громкоголосые и хлопающие его по плечу, немногочисленные родственники. Квартира наполнилась гулом голосов, взрывами смеха, мелодией бокалов и музыкой, льющейся из колонок. Анна парила между гостями, улыбалась, принимала поздравления, но ее сознание было подобно радару, улавливающему странную игру между мужем и свекровью. Они переглядывались, они перешептывались в углу, и на их лицах расцветали одинаковые, самодовольные улыбки. Элеонора Викторовна что-то нашептывала сыну на ухо, и он согласно кивал, сияя, как ребенок, нашедший клад. Тревога внутри Анны сжималась в тугой, холодный комок.
Когда гости расселись за столом, Геннадий Петрович поднял свой бокал и произнес проникновенный, мудрый тост за свою дочь, пожелав ей не только счастья, но и терпения, и сил. Бокалы звенели, как хрустальные колокольчики, но для Анны их звон был похож на тревожный набат. Дмитрий вел себя слишком неестественно — он подскакивал, разливал вино, сыпал анекдотами, и его глаза горели лихорадочным блеском. Он явно замышлял нечто грандиозное.
После того как были съедены основные блюда и гости, насытившись, перешли к тихим беседам, Дмитрий встал, стукнув ножом о бокал, требуя внимания.
— Дорогие друзья, родные! — начал он с пафосом, от которого у Анны похолодели пальцы. — Сегодня — звездный час моей прекрасной жены! И я не мог обойтись банальным подарком. Я долго думал и нашел нечто, что кардинально изменит ее жизнь, облегчит быт и подарит часы долгожданного отдыха!
Гости зашумели, зааплодировали. Элеонора Викторовна склонила голову набок с видом снисходительной богини, взирающей на верного жреца.
— Я не мог подарить что-то простое! — продолжал Дмитрий, раздуваясь от гордости. — Это должен был быть символ, знак моего бесконечного внимания к ее комфорту!
Анна почувствовала, как кровь отливает от лица. Он говорит так, будто купил ей остров в Тихом океане.
— Секундочку! — Дмитрий выпорхнул из комнаты, как мальчишка.
Все замерли в ожидании, повернув головы к двери. Элеонора Викторовна прикрыла рот рукой, но ее глаза, узкие и довольные, выдавали ее. Светлана Аркадьевна с любопытством смотрела на зятя.
И вот он вернулся. Он втащил в комнату огромную, громоздкую коробку, с трудом неся ее впереди себя, как щит. На боку коробки красовался узнаваемый логотип одного из самых дорогих брендов бытовой техники. Размеры и вид упаковки не оставляли сомнений — внутри что-то очень крупное, технологичное и баснословно дорогое.
В зале раздался восхищенный гул. Кто-то ахнул, кто-то захлопал в ладоши.
— Вот это масштаб! — восхитилась подруга Анны.
— Дима, ты превзошел сам себя! — одобрительно кивнул Геннадий Петрович.
Элеонора Викторовна испустила короткую, торжествующую усмешку и громко, на всю комнату, изрекла:
— Ну вот, наконец-то на кухне воцарится чистота и порядок! Без лишних хлопот!
Эти слова впились в Анну, как тонкие, отравленные иглы. В них не было радости за нее. В них был плохо скрытый упрек за все прошлые годы, когда она, по мнению свекрови, недостаточно хорошо справлялась со своими обязанностями.
— Спасибо, — прошептала Анна, глядя на яркую, манящую коробку, в которой угадывались очертания посудомоечной машины.
Дмитрий сиял, как тысяча солнц. Он обнял Анну за плечи и почти прокричал:
— Это топовая модель! Я консультировался со специалистами! Теперь твои ручки будут всегда ухоженными!
— Открывай, Аня! Давай, не томи! — закричали гости.
Анна сделала шаг к заветной коробке, ее пальцы уже потянулись к скотчу, но Дмитрий резко остановил ее.
— Нет-нет, подожди! — сказал он, и в его голосе прозвучала странная, несвойственная ему нотка паники. — Это техника, с ней нужно разбираться не торопясь, инструкцию читать. Сейчас праздник, веселье! Давайте не отвлекаться на мелочи!
Гости, слегка разочарованные, но согласные, вернулись к беседам. Коробка осталась стоять у стены, как немой укор, притягивая взгляды и рождая шепотки. Анна вернулась на свое место. Внутри у нее все оборвалось. С одной стороны — дорогой, роскошный подарок. С другой — навязчивое, леденящее душу чувство: почему он не дал ей открыть его сейчас? Почему его мать смотрела на эту коробку с таким выражением, будто это ее личная победа?
Праздник тянулся мучительно долго. Гости смеялись, делились новостями, фотографировались на фоне гирлянд и шаров. Анна выполняла роль образцовой хозяйки, но ее улыбка стала механической, а движения — заученными, как у марионетки. Она ловила на себе взгляд свекрови — тяжелый, оценивающий, полный какого-то тайного знания, и ей становилось душно.
Когда был съеден торт, а гости, уставшие и довольные, начали расходиться, Анна чувствовала себя абсолютно разбитой. Целый день на ногах, нервное напряжение, эта злополучная коробка — все это вытянуло из нее все силы. Но любопытство стало сильнее усталости.
Последними ушли ее родители. Светлана Аркадьевна, уходя, обняла дочь и тихо прошептала:
— Все будет хорошо, родная. Радуйся, Дима старался, видно же.
Анна лишь кивнула, не в силах вымолвить ни слова.
Когда дверь закрылась, в квартире воцарилась оглушительная тишина, контрастирующая с недавним гамом. Дмитрий принялся собирать со стола грязные тарелки, насвистывая победный марш. Анна стояла посреди гостиной и смотрела на коробку. Она казалась ей теперь не подарком, а неким темным артефактом, хранящим зловещую тайну.
— Дмитрий, давай откроем. Сейчас. Я не могу больше ждать, — сказала она, и ее голос прозвучал чужим, дребезжащим.
— Да брось, утро вечера мудренее, — отмахнулся он, даже не оборачиваясь. — Я вымотан. Давай спать, завтра на свежую голову все и посмотрим.
Он ушел в ванную, и вскоре донесся шум воды. Анна осталась одна с этой картонной громадиной. Она подошла ближе, коснулась рукой гладкой поверхности. Внутри все кричало, что что-то не так.
Ночь стала для нее адом медленного прозрения. Она ворочалась, прислушиваясь к ровному, беззаботному храпу мужа, и в голове у нее проносились обрывки событий вечера: ухмылка свекрови, панический взгляд Дмитрия, когда она потянулась к скотчу, его настойчивое «потом». Тревога переросла в уверенность — ее обманывают. Но зачем? В чем подвох?
Утром она проснулась раньше мужа. Солнце робко пробивалось сквозь тучи, окрашивая комнату в бледные, серые тона. Коробка все так же стояла на своем месте, огромная и безмолвная. Анна подошла к ней, села на корточки и внимательно осмотрела упаковку. Логотип, инструкция по распаковке, многообещающие картинки… Все выглядело идеально.
Она не выдержала. Тихо, на цыпочках, она сходила на кухню, взяла острый нож для вскрытия упаковок и вернулась. Ее сердце колотилось где-то в горле. Она аккуратно, стараясь не издавать ни звука, прорезала толстый слой скотча. Створки картона разошлись. Внутри лежал белый, чистый пенопласт. Она отложила его в сторону. Под ним — слой пузырчатой пленки. Она скомкала ее. И… ничего. Пустота.
Анна застыла, не веря своим глазам. Она запустила руку внутрь, прошерстила все уголки огромной коробки. Ничего. Ни единой детали, ни винтика, ни провода. Только картон, пенопласт и воздух. Пустота.
Она медленно, как во сне, вытащила весь упаковочный материал и разложила его вокруг себя на полу, создавая сюрреалистичный инсталляционный перформанс под названием «Крах иллюзий». Она сидела в центре этого хаоса, уставившись в никуда, и ее сознание отказывалось воспринимать реальность. Что это? Злая шутка? Галлюцинация?
Из спальни послышались шаги. Дмитрий, заспанный и помятый, вышел в гостиную, зевая во весь рот. Он увидел жену, сидящую на полу в окружении обрывков упаковки, и его лицо выразило лишь легкое недоумение.
— Ты что так рано? Уборку затеяла? — пробормотал он, почесывая живот.
Анна подняла на него глаза. Взгляд ее был пустым и стеклянным.
— Где посудомоечная машина, Дмитрий?
Он моргнул, посмотрел на коробку, потом снова на нее. На его лице промелькнула тень смущения, но оно быстро сменилось обычной, нагловатой ухмылкой.
— А… Ну, это… коробка от нее, собственно.
— Коробка? — ее голос был тихим и ровным, как поверхность мертвого озера. — Ты подарил мне на юбилей пустую коробку?
— Ну не совсем пустую, там же пенопласт, — попытался пошутить он, но, встретив ее взгляд, поспешил добавить: — Саму машину я отвез маме. У нее же та древняя, чуть ли не на углях работает, совсем уже ничего не отмывает. А коробку… ну, я подумал, вид у нее солидный, гости оценят. И ведь оценили! Все ахали, восхищались! Эффект-то какой!
Анна медленно поднялась с пола. Ноги были ватными, земля уходила из-под них.
— То есть, ты купил дорогую посудомоечную машину твоей матери, — она говорила очень медленно, растягивая слова, будто пробуя их на вкус и находя его отвратительным, — а мне, на мой тридцать пятый день рождения, ты подарил картонную упаковку от нее? Это твой «подарок, переворачивающий жизнь»?
— Ой, Анна, не драматизируй! — он поморщился, как от зубной боли. — Какая разница? Главное — жест, внимание! Я же проявил внимание! Все видели, какой я щедрый! А маме действительно нужна была помощь. Ты же не эгоистка?
Она развернулась и пошла на кухню. Ей нужно было умыться, очнуться от этого кошмара. Ледяная вода обожгла кожу. Она посмотрела в зеркало над раковиной. Из него на нее смотрела незнакомка — с серым, осунувшимся лицом и огромными глазами, полными не боли, а какого-то странного, холодного оцепенения. Юбилей. Подарок. Пустая коробка. Слова обретали жуткий, сюрреалистичный смысл.
Вернувшись в гостиную, она застала Дмитрия развалившимся на диване с телефоном. Он был абсолютно спокоен.
— Дмитрий, — позвала она.
— М-м? — он не оторвал взгляда от экрана.
— Объясни мне. Ты купил машину и отвез ее Элеоноре Викторовне? Заранее?
— Ну да, — кивнул он, наконец-то отложив телефон. — Вчера утром. Установил, все проверил. Она в восторге! Говорит, теперь жить стала легче. Я же тебе говорил — это подарок, который облегчает жизнь!
— Но не мою, — констатировала она. — Ты обсудил это с ней? Этот… спектакль с коробкой?
— Конечно! — он оживился. — Мама сама сказала, что это гениальная идея. И экономия, и лицо сохранено! Все в плюсе!
— Кроме меня, — прошептала Анна.
— Да что ты выдумываешь! — он встал и попытался обнять ее, но она отшатнулась, как от прикосновения гадюки. — Тебе-то что? Тебе же не нужна эта машина! Ты же сама говорила, что мытье посуду — это твое личное время для медитации! Я тебя прекрасно знаю!
«Знаешь? — пронеслось в ее голове. — Ты не знаешь меня вовсе. Ты знаешь удобную для тебя версию меня».
Она закрыла глаза, и перед ней проплыли картины прошлого: его мать, постоянно указывающая, как правильно вести хозяйство; его молчаливое одобрение ее слов; его подарки, которые были скорее данью традиции, чем жестом любви; годы, проведенные в тени его материнского культа. И эта коробка стала не уродливой шуткой, а символом. Символом ее места в его жизни — на втором, на третьем, на самом последнем плане.
Она вошла в спальню, закрыла дверь и, прислонившись к ней спиной, позволила себе несколько глубоких, прерывистых вдохов. Слез не было. Была лишь ясность, холодная и безжалостная, как лезвие гильотины.
Она вспомнила его сияющее лицо, когда он вносил коробку. Вспомнила торжествующую усмешку Элеоноры Викторовны. Они оба наслаждались этим моментом. Они были сообщниками в этом маленьком, изощренном унижении. Они играли в семью, а на деле она была всего лишь обслуживающим персоналом при их сыновьей и материнской идиллии.
Анна подошла к шкафу, достала с антресоли большую, дорожную сумку. Открыла ее и, не спеша, с странным чувством освобождения, начала складывать туда его вещи. Рубашки, джинсы, носки, нижнее белье. Все, что составляло его материальное присутствие в ее жизни. Она действовала методично, без злобы, как хирург, удаляющий пораженный орган.
Заполнив сумку, она вынесла ее в коридор. Дмитрий все еще смотрел телевизор.
— Это что? — спросил он, увидев сумку.
— Твои вещи. Начинай собирать остальное. Ты уезжаешь. Сегодня.
Он расхохотался, но смех его был нервным и фальшивым.
— Ты с ума сошла? Из-за картонной коробки?
— Нет. Из-за восьми лет картонных чувств. Из-за того, что ты считаешь меня дурой, не замечающей, что я в этой семье на положении Золушки. Из-за того, что ты и твоя мать решили, что мое унижение — это хорошая шутка.
— Да брось ты! — он вскочил, и его лицо покраснело. — Я же не хотел тебя обидеть! Я думал, тебе понравится!
— Ты думал, мне понравится, что ты подарил мне пустоту, а твоей матери — дорогую вещь, купленную на наши общие деньги? Ты думал, мне понравится быть посмешищем на моем же дне рождения?
— Какие общие деньги? Я зарабатываю! — вспылил он.
— А я нет? — ее голос впервые зазвенел сталью. — Моя зарплата, которую я вкладываю в наш быт, не считается? Или я, как и эта коробка, просто красивая обертка для твоего эго?
Он замолчал, смотря на нее с неподдельным изумлением, будто видел впервые.
— Ты не шутишь? — спросил он тихо.
— Я никогда не была так серьезна, — ответила Анна. — Ты перешел черту, Дмитрий. Не сегодня. Ты делал это годами. Сегодня ты просто плюнул мне в душу при всех, а я наконец-то сообразила, что не обязана это вытирать.
— Но… это же моя квартира тоже! — попытался он найти рычаг давления.
— Нет, — холодно возразила она. — Это моя квартира. Доставшаяся мне от бабушки. Ты в ней просто прописан. И я настоятельно рекомендую тебе выписаться.
Он побледнел. Эта информация, похоже, впервые дошла до его сознания.
— Ты… ты не можешь так поступить! Мы же семья!
— Семьей не играют в такие игры, — сказала она, поворачиваясь к нему спиной. — У тебя есть час.
Он что-то еще кричал, пытался спорить, но она уже не слушала. Звуки его возни в спальне, хлопанье дверцами, доносились до нее, как отголоски чужой, неинтересной драмы. Через сорок минут он вышел в коридор с двумя набитыми сумками. Лицо его было искажено злобой и непониманием.
— Ты об этом пожалеешь! — прошипел он. — Останешься одна, старая и никому не нужная!
— Лучше одна в пустой квартире, чем в полной — с пустыми людьми, — парировала она, открывая ему дверь.
Он вышел, и дверь с грохотом захлопнулась. Эхо этого хлопка прокатилось по квартире, возвещая о начале новой эры. Тишина, которая воцарилась, была не пугающей, а благословенной.
Анна вернулась в гостиную. Коробка все еще стояла там, как памятник ее былой слепоте. Она подошла к ней, пнула ее ногой, и та глухо зашуршала. Затем она взяла телефон и вызвала службу вывоза крупногабаритного мусора.
— Да, сегодня. Большая картонная коробка. Пустая.
Когда грузчики унесли этот символ ее падения, она закрыла дверь и облокотилась о косяк. Квартира вздохнула полной грудью. В ней стало светлее и просторнее.
Она села за компьютер, открыла браузер и с чувством человека, совершающего приятную, долгожданную покупку, начала выбирать посудомоечную машину. Не ту, что хотел бы Дмитрий. Не самую дорогую для показухи. А ту, что нравилась ей. Удобную, функциональную, с красивым дисплеем. Она заказала ее, оплатила своей картой и назначила доставку.
На следующее утро она вызвала слесаря и поменяла замок на входной двери. Звонок старого ключа в скважине навсегда остался в прошлом.
Дмитрий звонил. Сначала гневные звонки, потом — умоляющие. Она удаляла их, не вникая. Он писал сообщения — длинные, оправдывающиеся, потом — короткие и злые. Она их не читала.
Через три дня привезли ее посудомоечную машину. Настоящую. Мастера установили ее, врезали в столешницу, подключили. Она была красивой, блестящей, и она принадлежала только ей. Анна загрузила в нее первую партию посуды — ту, что осталась с того злополучного вечера. Она нажала кнопку, и аппарат ожил, загудел тихим, деловым гулом, исполняя свою работу.
Вечером того же дня раздался звонок в дверь. В глазке она увидела Дмитрия. Он был небрит, в мятой одежде, и выглядел несчастным.
— Анна, давай поговорим. Я все осознал. Прости. Давай начнем все с начала, — он говорил сквозь дверь, и его голос был жалким.
— Ключ не подошел? — спросила она, не открывая.
— Да… Ты что, замок поменяла?
— Да. Чтобы никто чужой не вошел. И чтобы мое прошлое не могло вернуться.
— Я же не чужой! Я твой муж!
— Ты был им. Я уже подала на развод.
За дверью воцарилась тишина. Потом он снова заговорил, и в его голосе послышались слезы:
— Из-за посудомойки? Ты губишь нашу семью из-за бытовой техники?
Из кухни донесся негромкий, мелодичный сигнал — машина закончила свою работу.
— Слышишь? — спросила Анна. — Это моя посудомоечная машина. Она настоящая. Как и мое решение. Я купила ее сама. Для себя. И теперь на моей кухне будет царить тот самый порядок, о котором так мечтала твоя мать. Только наводить и поддерживать его буду я. Одна. Для себя.
— Ты не можешь так поступить! — закричал он, и в его крике слышалась уже не мольба, а ярость.
— Могу. И уже сделала это. Прощай, Дмитрий.
Она отошла от двери. Он еще какое-то время стучал и звонил, но звуки эти становились все тише и безнадежнее, пока не стихли вовсе.
Анна вернулась на кухню, открыла дверцу машины. Оттуда пахнуло паром и чистотой. Она достала тарелки, блестящие, сухие, теплые, будто только что из сказки. Она расставляла их по полкам, и ее движения были плавными и уверенными.
Телефон снова зазвонил. Дмитрий. Она сбросила вызов, а затем заблокировала его номер. Навсегда.
Через неделю он позвонил с незнакомого номера. Она взяла трубку.
— Да? — ее голос был спокоен.
— Встреться со мной. Пожалуйста. Мне нужно тебе кое-что сказать, — он говорил быстро, путано.
— Говори сейчас.
— Я хочу вернуться. Мне без тебя… плохо. Мама… она меня достала, ты права. Прости.
— А, достала, — в ее голосе прозвучала легкая, почти невесомая усмешка. — Знаешь, Дмитрий, у меня теперь есть все, что мне нужно. Настоящая посудомойка. Настоящий покой. И мое собственное, ни от кого не зависящее пространство. Мне больше не нужно ни перед кем отчитываться, ни под кого подстраиваться.
— Но я люблю тебя! — выкрикнул он, и это прозвучало фальшиво, как плохо заученная роль.
— Нет. Ты любил то удобство, которое я тебе обеспечивала. Теперь ищи себе другую служанку с большой коробкой терпения. У меня его больше нет.
— Анна…
— Я подала заявление на развод. Все решится через месяц. Не звони больше.
Она положила трубку. В квартире было тихо. Она подошла к окну и распахнула его. Ночной город сиял тысячами огней, и ветер, свежий и резкий, ворвался в комнату, сметая остатки прошлого.
Анна вдохнула полной грудью и улыбнулась. Впервые за долгие годы ее улыбка была не маской, не социальной условностью, а настоящей, идущей из самой глубины души. Она улыбалась своей свободе, своему новому, еще не написанному будущему, и тому, что отныне единственной пустой коробкой в ее жизни будет та, в которую она, может быть, когда-нибудь, станет упаковывать старые фотографии. Но это будет уже совсем другая история.
