Свекровь попыталась отнять у меня наследство, но аукнулось за это.
Дом, в котором выросла Анна, был не просто строением из бревен и гвоздей. Это была живая, дышащая вселенная, сотканная из солнечных зайчиков на половицах, терпкого аромата печного дыма и сладковатого духа старых книг, пахнущих тайнами и временем. Каждая трещинка в оконной раме, каждый скрип половицы под ногой был частью ее самой, частью ее детства и отрочества. А в центре этой вселенной всегда была она – Мария Степановна, ее бабушка. Их связь не укладывалась в привычные рамки родства. Они были подругами, сообщницами, двумя берегами одной реки. Анна сбегала сюда от городской суеты, от школьных, а потом и университетских проблем, от первой любовной тоски. Здесь, в этом доме на окраине города, ее всегда ждали тепло остывающей печи, кружка парного молока и мудрый, спокойный взгляд самого родного человека.
Когда Марии Степановны не стало, для Анны рухнул весь мир. Казалось, сама земля ушла из-под ног. Но бабушка оставила ей самое ценное – свой дом. Свой крепкий, немного обветшавший, но такой добротный сруб и шесть соток земли, которая под ее руками рождала невиданные урожаи. Для соседей эти помидоры и огурцы были предметом белой зависти, для Анны же этот клочок земли был продолжением бабушкиной любви, ее заботы, ее неутомимых рук. Это место было не активом, не собственностью. Это был тыл, крепость, последнее пристанище, где память о самом светлом человеке была осязаемой, как шершавая кора старой яблони у калитки. Мечта Анны была простой и прекрасной: продолжить дело бабушки, своими руками возделывать землю, собирать урожай, наполнять погреб банками с хрустящими огурцами и ароматным вареньем. Это была не цель, это было состояние души.
Анна и ее супруг, Максим, жили в городе, в стандартной квартире многоэтажки. Первое время после того, как дом перешел к Анне, они использовали его как дачу. Приезжали на выходные, она с наслаждением копалась на грядках, он что-то мастерил, чинил забор, наводил порядок в сарае. Все было спокойно, мирно и правильно. Идиллию нарушила мама Максима. Свекровь Анны, Валентина Ивановна.
Валентина Ивановна была женщиной с непростым характером. Она принадлежала к той категории людей, которые искренне верят, что интересы их семьи должны быть законом для всех окружающих. А раз Анна вошла в их семью, то все, что принадлежало ей, автоматически должно было рассматриваться как общее достояние. Сначала это были лишь легкие, почти невесомые намеки. «Ах, какой просторный домик, вам, наверное, тяжело за ним следить», – говорила она за чаем. Или: «Земля-то хорошая, пропадает зря. Вот продали бы, вложили деньги во что-то полезное, нужное». Анна лишь отмахивалась, переводя разговор на другую тему. Но вскоре намеки сменились вполне конкретными предложениями.
Однажды, во время очередного семейного чаепития, Валентина Ивановна сладким, медовым голосом произнесла: «Знаешь, Анечка, моя Светлана в этом году школу заканчивает. Мечтает поступить в очень хороший институт, на финансовый факультет. А конкурс там невероятный, нам одним никак не осилить. А у тебя тут такой дом… Надо же родным помогать. Продашь – и на учебу Светочке. И тебе хорошо, и нам помощь».
У Анны в ушах зазвенела тишина. Она с закрытыми глазами представила, как незнакомые люди выносят из дома бабушкин комод, как выкорчевывают ту самую сирень, что цвела под окном каждую весну, как стирается сам дух этого места. В горле встал плотный, горячий ком, мешающий дышать.
«Валентина Ивановна, – проговорила она, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрогнул, – этот дом не продается. Это память о моей бабушке. И для нас с Максимом это наше место, наш уголок. Мы сами будем здесь жить, растить свой сад, свои овощи. Это наш будущий дом».
Лицо свекрови исказилось, словно она почувствовала что-то неприятное. «Какая там память? Слепая привязанность к вещам. Деньги – вот что имеет значение в нашем мире. Ребенку будущее нужно, образование».
И тут Анна не выдержала, спросила то, о чем думала все это время: «А почему вы сами о будущем Светланы не побеспокоились? Копили бы все эти годы, откладывали, а не тогда, когда у меня, так кстати, появился дом».
Эти слова подействовали как спичка, брошенная в бензин. Сладкий тон мгновенно испарился, сменившись ледяной сталью. «Ты должна быть благодарна, что мы тебя в свою семью приняли! Ты нам не родная по крови, а мы к тебе как к родной! И ты не желаешь помочь? Это чистейшей воды эгоизм!»
Слова «не родная по крови» впились в самое сердце, причиняя острую, почти физическую боль. Но Анна не была из тех, кто молча проглатывает обиду. Внутри все дрожало и плакало, но голос прозвучал твердо и неоспоримо: «Нет, Валентина Ивановна. Дом я не продам. Это мое окончательное решение».
После этого разговора наступила тревожная, гнетущая тишина. Валентина Ивановна демонстративно не звонила, не приезжала. Анна же, наконец, смогла вздохнуть полной грудью. Казалось, буря миновала. Как же она заблуждалась.
Свекровь хорошо знала их распорядок. В будни они были в городе, на работе, а на выходные могли приехать за город. И она решила действовать на опережение, выбрав момент, когда они, по ее мнению, должны были быть далеко.
Это был погожий весенний день. Анна взяла небольшой отпуск, чтобы заняться домом: подготовить грядки к посадке, побелить деревья в саду. Максим поехал с ней, у него была возможность работать удаленно. В один из дней ему пришлось уехать в город по неотложным делам, а Анна осталась одна, наслаждаясь тишиной и покоем, занимаясь любимым делом. Вдруг до нее донеслись чужие голоса со стороны двора. И среди них – властный, знакомый голос Валентины Ивановны. Деловой, уверенный, полный правоты.
Дыхание Анны перехватило. Она вышла из-за угла дома и замерла. На ее участке, под раскидистой кроной старой яблони, стояла Валентина Ивановна и двое незнакомых людей, мужчина и женщина. И она, жестикулируя, вещала им: «…а вот здесь, на солнышке, можно разбить роскошный розарий! Сам дом очень крепкий, фундамент надежный, никаких проблем…»
Она увидела Анну и остолбенела. Ее рот открылся от изумления, глаза стали круглыми, как блюдца. Видимо, в ее планах хозяйка дома должна была в этот момент находиться за много километров отсюда, в душном городском офисе.
«Что здесь происходит?» – спросила Анна, и ее собственный голос прозвучал приглушенно и странно.
Незнакомцы, почуяв неладное, засуетились. «Мы приехали посмотреть дом, перед возможным приобретением», – пояснила женщина. И, помедлив, добавила: «А вы соседка?»
«Я хозяйка этого дома», – ответила Анна, не отводя взгляда от свекрови. Та стояла, как вкопанная, и по ее лицу было видно, как в голове с бешеной скоростью крутятся мысли, пытаясь найти выход из неловкого положения.
«Какая еще хозяйка? – попыталась она взять себя в руки, но голос выдавал ее. – Я же вам говорю, это мое имущество!»
Но Анна уже повернулась к потенциальным покупателям. «Вас ввели в заблуждение. Этот дом не продается. Он принадлежит мне. Я не знаю, что вам здесь пообещали, но я must попросить вас покинуть мой участок».
Люди, надо отдать им должное, быстро сориентировались в ситуации. Они смущенно покраснели, пробормотали что-то вроде извинений и поспешили ретироваться к своей машине. Едва калитка захлопнулась за ними, с Валентиной Ивановной случился настоящий эмоциональный взрыв.
То, что началось потом, больше походило на отрывок из дурного спектакля. Она начала кричать. Не говорить, а именно кричать, срываясь на высокие, визгливые ноты. «Ты! Ты рушишь судьбу моей дочери! Из-за тебя она не сможет получить образование! Из-за твоей жадности ей придется идти работать уборщицей! Ты страшная эгоистка! Жадная до чужих благ! Мы приютили тебя в нашей семье, а ты ведешь себя как последняя, прости господи, нехорошая женщина!»
Поток оскорблений обрушился на Анну, свекровь тыкала в нее пальцем, ее лицо исказилось гримасой настоящей, неподдельной ненависти. Внутри у Анны закипело. Она не помнила, чтобы когда-либо испытывала подобную ярость. Это было древнее, первобытное чувство. Руки дрожали мелкой дрожью, в висках отдавался гулкий стук.
Она не стала вступать в пререкания. Просто подошла, взяла Валентину Ивановну за плечо и решительно направила к калитке. Та упиралась, цеплялась за косяк, но адреналин давал Анне силы. Она буквально вытолкала свекровь за ворота и с силой захлопнула засов. А та, оставшись на улице, начала представление для всего проулка.
«Помогите! Меня выгоняют! Невестка подняла на меня руку! Вызывайте правоохранителей!» – она падала на колени, хваталась за голову, привлекая внимание редких в это время дня прохожих. У Анны в голове все перевернулось от этой отвратительной, лживой драмы. Она развернулась, вошла в дом и закрыла дверь на ключ. Ее истеричные вопли доносились с улицы еще с четверть часа.
Ближе к вечеру вернулся Максим. Она услышала, как его автомобиль резко затормозил, дверца захлопнулась, и он буквально ворвался в дом. Его лицо было багровым от гнева, глаза горели. Таким она его никогда не видела.
«Ты что это себе позволяешь?!» – закричал он, не здороваясь и не разбираясь в ситуации. – «Мама только что звонила, она в полном расстройстве! Ты на нее набросилась?! Ты ее ударила?! Выгнала на улицу?! Она сказала, что я ей не сын, если не расторгну с тобой брак и не заберу свою часть имущества!»
Анна стояла и смотрела на него. И самое ужасное было не в его крике. А в том, что в тот миг она не чувствовала абсолютно ничего. Полная опустошенность. Будто все эмоции, вся боль и ярость выгорели дотла, оставив после себя холодный пепел. И в этой ледяной пустоте родилась странная, непоколебимая решимость.
Она не стала кричать в ответ. Медленно подошла к стулу, села и произнесла тихо, но так, что каждое слово было отчеканено из стали: «Сядь. И замолчи».
Он, ошеломленный ее тоном, на мгновение притих.
И она все рассказала. Подробно, без прикрас. О том, как застала его мать на своем участке с посторонними людьми. О том, как та представлял ее дом своей собственностью. О последовавшей за этим неконтролируемой истерике и потоках оскорблений. О ее театральных воплях на улице, рассчитанных на публику. Анна говорила без тени эмоций, просто излагая непреложные факты.
Когда она закончила, в комнате повисла гробовая тишина. Максим сидел, уставившись в пол, и по его лицу было видно, как в его сознании рушатся старые представления и складывается новая, неприглядная картина реальности.
«Макс, – сказала она, – я все понимаю. Если бы мне кто-то сказал, что мою маму оскорбили или толкнули, я бы тоже примчалась сломя голову, не разбираясь. Это нормальная, человеческая реакция. Но твоя первая реакция – не попытаться понять, что случилось, а наброситься на меня с криками, поверить на слово – это стало для меня последней каплей. И вот что я тебе скажу. Если ты когда-нибудь, хотя бы один раз, снова позволишь себе поднять на меня голос с такой агрессией, я сама инициирую развод. И заберу не половину совместно нажитого. Я заберу ВСЕ, что положено мне по закону. Ты меня понял?»
Он поднял на нее взгляд. И в его глазах читался не страх перед ее словами, а ужас от осознания собственной ошибки. «Аня… Прости. Я… Я просто не подумал. Она так кричала в трубку, говорила такие ужасные вещи…»
«Твои извинения я принимаю, – холодно ответила она. – Но мое условие остается в силе».
Они помолчали. Казалось, самый тяжелый разговор позади. Но, как выяснилось, цирковое представление, устроенное Валентиной Ивановной, только начиналось.
На следующее утро они услышали настойчивый стук в калитку. Максим выглянул в окно. Его лицо вытянулось. «Мама. И с ней участковый уполномоченный».
«Ну вот, начинается второй акт», – с горькой иронией подумала Анна.
Она открыла дверь. На пороге стоял их участковый, мужчина лет сорока с усталым, профессиональным взглядом, а за его спиной – Валентина Ивановна с выражением неподдельного страдания и обиды на лице, которое могло бы принести ей приз на любом драматическом конкурсе.
Участковый поздоровался и спросил обычным, рутинным тоном: «Гражданка, ваша родственница заявляет, что вы не пускаете ее в ее законное жилье. А также, что вчера вы применили к ней физическую силу. Что вы можете сказать по этому поводу?»
Прежде чем Анна успела открыть рот, Валентина Ивановна выскочила из-за спины полицейского и сунула ему в руки какие-то листы бумаги. «Вот! Убедитесь сами! Свидетельство! Дом мой! А эта особа здесь самозванка! И вчера она меня избила, смотрите, синяков пока нет, но у меня все тело болит, я еле хожу!»
Анна взяла эти бумаги. Это была грубая, кривая распечатка, жалкая попытка подделки. Но для человека, не знакомого с оригиналом, она могла показаться убедительной. Максим, заглянув через ее плечо, не сдержал возгласа: «Мама, что это вообще такое? Ты совсем разум потеряла?»
«Где вы изготовили эти бумаги?» – тихо спросила Анна.
Свекровь проигнорировала вопрос, продолжая наседать на участкового с жалобами на побои. Участковый, человек бывалый, спокойно посмотрел на нее и уточнил: «Гражданка, вы хотите написать официальное заявление о причинении вам телесных повреждений? Тогда прошу проследовать со мной в отделение для оформления, а затем в медицинское учреждение для фиксации.»
И тут она мгновенно притихла. Затем забормотала: «Нет, нет, заявление писать не буду, я просто хочу попасть в свой собственный дом!» Видимо, перспектива проходить официальное освидетельствование и демонстрировать врачам полное отсутствие следов насилия ее не прельщала.
«Хорошо, – сказала Анна участковому. – А теперь, пожалуйста, взгляните на это». Она принесла настоящие, подлинные документы – свидетельство о праве на наследство, выписку из Единого государственного реестра недвижимости. Все было оформлено на ее имя, все чисто и законно.
Участковый внимательно изучил документы, сравнил с ее самодельной «бумажкой», тяжело вздохнул, словно видя это далеко не в первый раз, и повернулся к Валентине Ивановне. «Гражданка, прошу вас пройти со мной для дачи подробных объяснений. По факту возможной подделки официальных документов».
Тут с ней снова произошла разительная перемена. Из несчастной, гонимой жертвы она в одно мгновение превратилась в разъяренную фурию. «Какая подделка?! Это мои настоящие документы! Это у нее все подделано! Она все подстроила! Сыночек, скажи же им правду!»
Но Максим стоял белый как мел, и смотрел на мать с смесью омерзения и стыда. «Мама, прекрати. Хватит позорить себя и нас». Участковый вежливо, но настойчиво попросил всех проследовать в отделение для выяснения всех обстоятельств.
В отделении полиции Валентина Ивановна продолжала нести несуразицу, но факт подделки документов был налицо. Анну спросили, будет ли она писать заявление о ложном доносе и подделке. Она посмотрела на Максима. Он не просил ее ни о чем, но его взгляд был красноречивее любых слов. И она сказала: «Нет. Заявление писать не буду».
Однако, как выяснилось, по некоторым статьям уголовного кодекса государство является стороной обвинения само по себе. Валентину Ивановну привлекли к ответственности и без заявления потерпевшей. Статья за подделку документов. Суд, учитывая все обстоятельства, назначил ей наказание в виде двух лет исправительных работ. Не лишение свободы, но судимость. И приговор.
Светлана, к слову, смогла поступить на бюджетное отделение в другой, может быть, не такой раскрученный, но вполне достойный институт. Она справилась сама, без продажи чужого дома.
С момента тех событий прошло уже больше полугода. Отношения с Максимом потихоньку налаживаются, он после того суда стал внимательнее, мягче, он наконец-то увидел и осознал, какой манипуляторшей является его мать. С Валентиной Ивановной они не общаются. Иногда Анне бывает ее искренне жаль. Жаль эту слепую, безрассудную, уродливую любовь к дочери, которая завела ее так далеко. Но простить она ее не может. Да и не хочет. Ее дом, ее бабушкин дом, остался ее крепостью. И чтобы его защитить, ей пришлось возвести стены не только из бревен, но и из собственной, закаленной воли.
