Слезы алмазной росы
В деревне Омутово не жаловали пришлых. Стоило на горизонте появиться чужому человеку, как из-за занавесок тут же появлялись любопытные глаза, а на лавочке у калитки собирался немой совет из бабулек, зорко следящих за каждым движением новичка. Так было и на этот раз. По пыльной улице, ведущей к давно пустовавшему дому покойной Зинаиды Петровны, шла молодая женщина. Тонкая, прямая, с невидимым за спиной грузом, делавшим её плечи неестественно напряженными. В руках – потрёпанный чемодан, а взгляд, тёмный и глубокий, как ночное озеро, устремлён куда-то далеко, внутрь себя.
Народ заволновался, загудел. Кто она? Откуда? Мигом доложили участковому. Тот приехал, проверил документы, поговорил с ней за закрытой дверью и вышел, успокаивая общественность: мол, дальняя родственница бабки Зинаиды, которая умерла несколько лет назад, отдав богу душу в почтенном возрасте девяноста шести лет. Но старики только качали головами, перешёптываясь на крылечках: «Отродясь у бабки Зины не было родственников, даже детей своих не довелось ей познать. Сирота она была пришлая, вот и умерла сиротой».
А незнакомка, не обращая внимания на шепоток и любопытные взгляды, начала обживаться. Дом был ветхий, покосившийся, но она, казалось, не замечала ни скрипа половиц, ни паутины в углах. Первым делом вышла на заросший бурьяном огород. День за днём, под присмотром недобрых глаз, она вскапывала землю, её худые, но сильные руки ловко орудовали лопатой. И самое удивительное – делала она это в разгар лета, когда все давно уже собрали первый урожай. Люди посмеивались, показывали пальцем: «Глянь-ка, городская дура! Кто в такую жару сажает? Ничего у неё не взойдёт, сгорит».
Но не сгорело. Скоро на грядках зазеленела густая, сочная поросль. Да ещё какая! Листья сочные, крупные, будто их поливали не водой, а живительным эликсиром. «Не обошлось тут без нечистой силы, – решили деревенские. – Колдовство, иначе и быть не может». Так и прилипло к ней прозвище – Колдунья. А имя её было Арина.
Людей она сторонилась, о себе ничего не рассказывала, жила уединённо, будто в невидимом коконе отчуждения. А тайны, как известно, разжигают любопытство сильнее любого костра, порождая самые невероятные сплетни и домыслы. Вскоре по деревне поползли слухи, будто бежала она из большого города от несчастной, трагической любви, прихватив с собой целый сундук драгоценностей богатого, женатого любовника. Вот и спряталась с своим позором и сокровищами в глухой, богом забытой деревне.
А потом случилось несчастье. У одной из женщин, Анфиски, трёхлетний сынишка Ванятка подавился, играя маленькой деталью от конструктора. Ребёнок посинел, захрипел, задыхаться стал. Беда! До больницы – десять километров пыльной дороги, да и машину среди бела дня в деревне не сыщешь – все на покосе. В отчаянии, с плачущим, синеющим комочком на руках, бросилась Анфиска к дому Арины-колдуньи, уже не помня себя от ужаса.
Та выскочила на крыльцо, мгновенно оценила ситуацию. Твёрдыми, но бережными движениями схватила малыша, перевернула вниз головой, энергично, но точно постучала по его спинке. Раз, другой… И из перекошенного рта мальчика с лёгким щелчком выскочила яркая пластмассовая деталька. Ванятка судорожно вздохнул, закричал – криком жизни. Арина молча передала его обессиленной матери и, не сказав ни слова, вернулась в дом.
После этого случая к Арине стали относиться с опасливым уважением. Побаивались, но уже шли за советом, если болел зуб или скотина хворала. А вот молодой парень Иван, что жил с матерью на краю деревни, не испугался. Он полюбил её. Полюбил тихо, преданно и безоглядно. Его мать, Авдотья, рыдала, заламывала руки: «Девок молоденьких, невинных, полно в округе! А он к этой… колдунье повадился! К взрослой, битой жизнью женщине!». Вставала, бывало, перед покосившимся домом Арины и давай кричать на всю улицу, что околдовала её сына, опоила приворотным зельем, губит его молодость. Иван молча подходил, уводил рыдающую, исступлённую мать домой, а сам, чуть позже, снова возвращался к своей тихой, печальной Арине.
И жили влюблённые, отгородившись от всего мира своим маленьким счастьем, не обращая внимания на пересуды и злые языки. Через год родила Арина дочку – светлую, ясную девочку. Назвали её Ликой. А через три года на свет появилась вторая – Злата, с чёрными, как смоль, волосами и таким же бурным, непокорным нравом. Люди потихоньку оставили семью в покое. Своих забот у каждого было полон рот.
Однажды после сильнейшей грозы, которая бушевала всю ночь, потёк потолок в горнице. Иван, недолго думая, полез на крышу чинить. Работал он ловко, всё у него спорилось. Уже слезая вниз по приставной лестнице, он оступился, нога соскользнула с мокрой перекладины. Он упал с высоты, тяжело, с глухим стуком ударившись о землю. Арина выбежала на крик. Лицо её было белее известки, но руки не дрожали. Она привезла доктора из райцентра. Тот осмотрел Ивана, покачал головой и сказал, что срочно нужно везти в город, в больницу. Арина договорилась с попутной машиной, сама отвезла мужа, устроила его в палате, а потом вернулась к маленьким дочкам.
Через месяц перед её домом снова остановилась машина. Из неё вынесли грубо сколоченное инвалидное кресло на колёсах, в которое усадили безнадёжно бледного, постаревшего на двадцать лет Ивана. Позвоночник, сказали врачи, сломан. Ходить он больше не мог. Кто-то злой и завистливый высказался тогда шёпотом, но так, чтобы все услышали: «Это ей наказание. За приворот. Не бывает такого счастья без расплаты».
Но Арина не сломалась. Она вывозила Ивана на крыльцо, подставляла его лицо ласковому солнцу, подкладывала подушки, а сама так и льнула к нему, целовала его неподвижные руки, шептала что-то на ухо. Не бросила, выхаживала, любила всей силой своей большой души. А перед такой любовью любая молва бессильна. Она поила его отварами из лесных трав, делала массаж, и по деревне даже поговаривали, что вот-вот, и встанет Иван на ноги, такое упорство было в этой женщине.
Он сидел на крыльце и вырезал из мягкого дерева забавных зверей для дочек, плел из лозы крепкие, красивые корзины. Ловко у него получалось, даже в инвалидном кресле. И завидовали ему некоторые мужики. Нечему, казалось бы, а завидовали – как же, баба на руках носит, холит, лелеет, вокруг него одного вертится. Им бы такую преданность, такую заботу.
Любовь, как известно, способна творить чудеса. И правда, Иван начал потихоньку пробовать вставать, опираясь на прочные костыли, сработанные местным плотником. Однажды сидел он на крыльце, мастерил для Златы деревянную птицу с расписными крыльями, а острый нож соскользнул с колен, упал и, звякнув, скатился по ступеням вниз. Арина в это время была в дальнем конце огорода. Иван, окрылённый своими недавними успехами, решил сам спуститься и поднять нож. Встать-то он встал, опёрся на костыли, но на первой же ступеньке нога подкосилась, он не удержал равновесия и полетел вниз. Рядом с крыльцом стояла коса. Арина косилa траву во дворе да поспешила к детям и забыла её убрать. Задел её, видно, Иван, когда падал, и острый, как бритва, клинок вонзился ему прямо в шею.
Сильно, до исступления, убивалась Арина по мужу. Думали все, в могилу с ним ляжет. Не ела, не пила, не спала. Маленькая Лика еле оттащила её, обезумевшую от горя, от гроба, когда его опускали в землю.
Осталась она одна с двумя детьми на руках. Ни пенсии мужа, ни его хоть какого-то заработка на корзинах да игрушках. Но жили они, не побирались, всегда были сыты, одеты. И снова пополз шёпот: продаёт, мол, Арина те самые украденные драгоценности, по крохам, чтобы не привлекать внимания.
После окончания школы уехала старшая, Лика, в город, выучилась на парикмахера. Приезжала на выходные, и к ней тут же выстраивалась очередь – кто сам подстричься, кто детей привести. Платили кто сколько может, в основном продуктами: яйцами, молоком, свежим хлебом.
Без мужа в деревне женщине приходилось туго. За домом, за хозяйством нужен был постоянный глаз да глаз. Тем более за таким старым, как у Арины. Мужики поначалу старались помочь: то забор помогали починить, то крышу подлатать – втайне надеясь на ответную ласку, на женскую благодарность. Но Арина помощь принимала, кормила помощников досыта, водку на стол ставила, а дальше порога никого не пускала. Держалась с достоинством, отчуждённо и холодно.
Ревнивые, измождённые своими заботами бабы не выдержали. Пришли однажды к её дому гурьбой, стали требовать, чтобы поделилась она с ними секретами своей молодости и красоты. Столько лет прошло, горе, лишения, а она будто не старилась вовсе, лишь глаза потускнели да в уголках губ залегли горькие складки. «Пусть и бриллиантами поделится, коли они у неё есть! А не то сожжём её вместе с этим проклятым домом!» – кричали самые оголтелые.
Врут или нет, но потом рассказывали, что вышла к ним Арина на крыльцо – и все отшатнулись в ужасе. Стояла перед ними не прежняя ещё крепкая женщина, а старуха: волосы стали седыми, лицо покрылось сеткой морщин, спина сгорбилась. Будто за несколько минут она прожила ещё двадцать лет. «Колдунья! – зашептали бабы. – Это она нам такое видение напустила!». И в страхе разбежались по домам.
Потеря любимого окончательно подкосила здоровье Арины. Стала она болеть часто, хворать. Дальше огорода не ходила. В магазин посылала младшую, Злату.
А Златка выросла бойкой, черноглазой, невероятно красивой девушкой. Выпускные экзамены на носу, а у неё в голове – ветер, да танцы в сельском клубе. Однажды вечером собралась туда, да Арина раскричалась, не пустила. Ссора вышла горькая, звонкая. Соседи слышали, как кричали они друг на друга за закрытыми ставнями.
Степанида, жившая по соседству, видела, как выскочила Златка из дома, словно ошпаренная, и, рыдая, помчалась в сторону клуба. А среди ночи Степанида услышала отчаянный стук в своё окно. Выбежала она на крыльцо прямо в ночной рубахе, уже собиралась отругать девку, что чуть стекло не выбила, а та стояла на улице, вся трясясь, ревела белугой и только повторяла: «Мама… Мамочка…», да бессильно рукой показывала на свой дом. Поняла Степанида, что стряслась беда, побежала к Арине. Та лежала на полу в горнице у печки, уже холодная, а на виске у неё запекалась тёмная, ржавая кровь.
Сходила Степанида за мужем, уложили они Арину на кровать, а Злату к себе увели. Та наотрез отказывалась оставаться в доме с покойницей, забилась в угол и плакала. Утром приехал участковый. Злата, рыдая, рассказала ему, как мать не пускала её на танцы, как они страшно поругались, как она в сердцах оттолкнула Арину и выбежала из дома. Клялась и божилась, что мать была жива, даже кричала ей вслед что-то. Степанида подтвердила, хоть и не помнила толком, слышала ли она крик Арины до того, как Злата выбежала, или уже после. Участковый, человек незлой, не стал ломать жизнь молоденькой девчонке, списал всё на несчастный случай. Смерть от удара при падении. И без того, считай, наказана – одна осталась, да ещё и с таким грузом на душе.
Хоронить мать приехала и Лика. Всё сделала, как положено, с большим достоинством и тихой печалью, поминки устроила для всей деревни. А сёстры между собой почти не разговаривали, стояли по разные стороны комнаты, будто чужие. Ночью Злата собрала свои нехитрые пожитки и сбежала из деревни. Больше её никто здесь не видел.
А Степанида потом рассказывала соседкам, что когда Злата прибежала к ней той ночью, в ушах у неё серьги сверкали даже в темноте, да так ослепительно, что смотреть было больно.
– Отродясь таких алмазов не видывала… Чистая вода, огонь! – причмокивала она.
И сплетни, будто ядовитые грибы после дождя, полезли с новой силой: были, мол, у Арины бриллианты, нашла их Злата, стащила, а потом и сбежала, чтобы с сестрой не делиться. Может, Арина тогда и хотела отнять у дочери украденное, вот и поплатилась жизнью.
Лика пыталась заткнуть рты сплетницам, да разве угомонишь? Единственное развлечение в глуши – перемывать косточки и смаковать чужие трагедии. Старшая сестра первое время приезжала в деревню, присматривала за заброшенным домом, собирала осенью с огорода то, что успела посадить её мать. А потом пропала и она.
Дом и до того старый был, а без хозяйской руки и вовсе быстро осел на один бок, заскрипел жалостливо. Кто-то выбил стекло в единственном уцелевшем окне. Наверное, слухи о спрятанном золоте не давали покоя местным мальчишкам, искали запрятанный клад.
Прошло семь лет.
Степаниду скрючило возрастным ревматизмом, словно тяжёлая каменная плита лежала у неё на спине и неумолимо гнула к земле. Шла она как-то из магазина, одну руку с тяжёлой сумкой за спину забросила, а другой размахивала наотмашь, будто конькобежец на льду. И шла шустро, не угнаться старой.
Уже мимо дома Арины-колдуньи прошла, да боковым зрением мельком заметила что-то яркое, цветное. Остановилась, с трудом повернула голову и увидела на старой, покосившейся лавочке у соседского забора молодую женщину, а рядом мальчик лет пяти палкой с азартом сбивал буйную крапиву. Тьма тьмущая её в тот год наросло.
Степанида сразу смекнула, что это не старшая сестра, не Лика. Та была строгая, сдержанная, лицо не красила. А эта – щёки нарумянены, губы алые, а волосы – огненно-рыжие – так и рассыпались по плечам. Прямо артистка из городского кино.
– Златка, ты что ли? Домой вернулась? А это твой, выходит? – показала Степанида на мальчика.
Златка бросилась к ней, стала обнимать, целовать в щёки, пахнуло от неё дешёвым парфюмом и городской пылью.
– Тётя Дунь, родная! А я вот в дом попасть не могу. Замок заржавел намертво. Дядя Миша не поможет?
– Подожди тут, сейчас его пришлю, – кивнула Степанида и побрела к себе, всё оглядываясь на нежданную гостью.
Вскоре её муж, дядя Миша, подошёл с ломом и молотком, с хрустом сломал старый замок, с скрипом распахнул дверь. В дом пахнуло запахом затхлости, пыли и давней печали. Дядя Миша, отодвигая паутину, зашёл внутрь. В полумраке виднелись следы чужого присутствия: на полу валялись вещи из сундука, вспоротые ножом подушки, отодвинутые половицы.
– Шастали тут, клад искали, – хмуро буркнул он. Сам же когда-то заколачивал выбитое стекло фанерой, чтобы ребятня не шастала.
– Я потом стекло вставлю новое, – сказал он, выходя на воздух. – Ты это, приберись тут, а потом к нам приходи, Евдокия накормит.
За столом, уставленным соленьями и горячими блинами, Злата и рассказала свою историю. Голос у неё срывался, в глазах стояли слёзы. Намыкалась в городе, работы не было, жила в общежитии, где мыши по ночам по одежде бегали. Парень, от которого родила Кольку, бросил, едва узнал о беременности. А потом и из общежития попросили с ребёнком на руках. Ютилась у чужих людей, потом сошлась с одним мужчиной, а тот вором оказался. Его посадили, а её выгнала из квартиры его мать. Вот и приехала она, куда глаза глядят. Домой.
– Немного поживу, одумаюсь, решу, что делать дальше, – закончила свой рассказ Злата, утирая кончиком пальца подведённый глаз.
– И правильно делаешь, – качала головой Степанида. – Мать твоя, Арина, не пропала здесь. Так же прибежала когда-то от лиха. И ты не пропадёшь. Земля-матушка всех прокормит. Держись за неё.
Дала она Злате на первое время мешок картошки, хлеба, банку огурцов солёных.
А ночью в доме Степаниды снова задрожало стекло от отчаянного стука. Выглянула она – на пороге Злата с сыном. Глаза у обоих от ужаса были огромные, как блюдца, а сами тряслись, будто в лихорадке. Впустила их. Злата, заикаясь и спотыкаясь, рассказала, что ночью в старом доме кто-то ходил. Слышались тяжёлые, мерные шаги, кто-то бормотал невнятное под нос. Половицы скрипели ужасно, а посуда на полках в буфете звенела, будто от гула земли. Колька её, сыночек, так испугался, что весь затрясся. Назвала она его, кстати, в честь отца – Николаем.
– Ноги моей больше в том доме не будет! – плакала Злата. – Знаю, это мать приходила, выживала меня. Не простила она меня… Не простила!
– Чего ты мелешь, девка? – прищурилась Степанида. – Мать твоя давно в сырой земле лежит. А это совесть твоя, червь твой, покоя не даёт. Видно, и правда, обидела ты её сильно тогда.
Злата отвернулась, уставясь в тёмное окно.
– Поругались мы… крепко. Не уйди я тогда в клуб, может, и жива бы она осталась… Вот и не простила мне, что бросила её одну. Не пойду я туда больше, не заставьте!
– Живи у нас, сколько хочешь, – вздохнула сердобольная Степанида.
Но Злата приживалкой быть не захотела. В деревне жил вдовец, Михаил Белов. Дети его выросли и разъехались. Сам он хозяйствовал, даже корову держал. Фамилия у него была Белов, потому и звали его все уважительно – Белый. Имя его настоящее уже и забыли все. Вот он и присмотрелся к Злате. Позвал к себе жить. Дому хозяйка нужна, да и мальцу мужская рука не помешает. Сообразительная Злата быстро смекнула, как извлечь выгоду, и стала продавать молоко от коровы Белого дачникам подороже. Те с удовольствием раскупали, детей деревенским, экологичным молочком кормить. Золотую жилу, можно сказать, нашла Злата.
Два месяца прожила она у Белого. В материнский дом заходила редко, ненадолго и только средь бела дня. Колька её окреп, загорел, носился с деревенскими ребятишками по улицам, будто и не было того ночного ужаса.
А однажды ночью вся деревня проснулась от зарева – горел дом Арины-колдуньи. Вспыхнул он словно факел, с треском и гулом, будто внутри него бушевала огненная буря. Тушить его даже не пытались – только поливали водой соседние дома, чтобы искры не перекинулись. За два часа от избы осталась лишь груда дымящихся, обгорелых брёвен да почерневший, но всё ещё грозный остов печи.
Мальчишки, ясное дело, на следующее же день сновали вокруг пепелища, разгребая сапогами угли.
– Не лезьте туда! – кричала им Злата. – Там ещё горячо! Всё перемажетесь сажей!
Но разве удержишь ребят? Не каждый день дома так ярко горят.
Вскоре прибежал и Колька, весь перемазанный, сияющий.
– Мам, смотри, что я нашёл! – и протянул в грязной руке небольшой, почерневший, оплавленный с одного бока комок.
– А ну-ка, дай посмотреть, – Белый подошёл ближе, взял находку, потёр пальцем сажу. И из-под неё брызнули на солнце ослепительные искры. Золото, видимо, оплавилось в жарком пламени, а вот бриллианты, обрамлявшие его, уцелели и поблёскивали в саже холодным, мертвенным блеском.
Злата подскочила, будто её ужалили, и выхватила комок из рук Белого.
– Моё это! – резко сказала она и спрятала руку за спину, прижимая находку к телу.
– Правду, значит, говорили люди, – тихо, но очень чётко проговорил Белый, и голос его стал вдруг страшным. – Были у твоей матери драгоценности. Из-за серёг ты её тогда и убила? Сестру обокрала. А она, выходит, тебе с матерью ещё и помогала. Наверное, это Арина дом спалила, чтобы не нашла ты больше ничего. Чтобы остановить тебя.
И посмотрел он на Злату таким тяжёлым, всевидящим взглядом, что та отшатнулась, будто от удара.
А ночью она собрала свои вещи, прихватила из заначки Белого все деньги, какие нашла, и, разбудив сына, бесшумно исчезла из деревни.
Прошло ещё несколько лет.
Однажды на краю деревни остановилась аккуратная иномарка. Из неё вышли Лика с солидным, хорошо одетым мужчиной. Приехали проведать материнский дом, а нашли лишь поросшее бурьяном и молодыми крапивками пепелище. Даже печь, видно, кто-то разобрал по кирпичикам – уж очень аккуратно лежали они рядом аккуратными кучками. Искали, видимо, то, что не смогло сгореть.
Вышла к ним навстречу совсем уже древняя, скрюченная Степанида. Подслеповатыми глазами разглядела гостей, узнала Лику и, обливаясь слезами, рассказала про пожар, про найденные мальчишкой на пепелище драгоценности, про бегство Златы от Белого.
– Всех обманула твоя сестрёнка. Поговаривают тут, что и мать она убила, хоть и ненароком, в ссоре, чтобы та не отняла у неё те самые серёжки. Грех на ней страшный.
– Всё это сплетни, тётя Дуня, – лишь покачала головой Лика. Голос её был спокоен и печален. – Одни сплетни.
Больше в деревне сестёр не видели.
А золото и бриллианты, добытые неправедным путём, до добра не доводят. И снова поползли по Омутово слухи, будто из-за тех самых, найденных в огне драгоценностей, убили потом и саму Злату, когда попыталась она их продать в городе. А мальчик, Колька, будто бы попал в детский дом, да Лика его оттуда забрала. У неё с мужем своих детей не было. Вроде бы кто-то встречал её в городе с подростком.
Правда это или нет – кто знает? Но слухи, как известно, на пустом месте не рождаются. И тайну Арины, почему и от кого она пряталась в глухой деревне, откуда у неё были эти ослепительные, ледяные камни, так никто и не разгадал.
Говорят, бриллианты – камни прочные, вечные. Но хрупкие человеческие жизни о них разбиваются, как стекло. Никому они счастья не принесли. Иван сначала стал инвалидом, потом и вовсе погиб. Злата из-за них, может, и мать погубила, а потом и сама пропала. Лишь чистую, светлую душу Лики не осквернили и не искусили эти холодные, бездушные камни. Она осталась человеком. Возможно, в этом и был главный завет её матери, той самой тихой колдуньи из Омутово, что знала цену и горю, и любви, и слезам, что навек остались алмазной росой на её трагической судьбе.
