Омут чужих желаний…
Они смеялись над ней открыто, не стесняясь. В мире, поделенном на сильных и слабых, она была идеальной жертвой — тихой, безответной, с глазами, в которых любое грубое слово оставляло мокрый, дрожащий след. Детдомовская. Это клеймо жгло ее кожу невидимым клеймом, приглашая каждого желающего оставить и свой, более явный след. И они оставляли.
Еще в средней школе за Вероникой Соколовой закрепилась слава безотказной тихони, а уж в старших классах каждый второй считал своим долгом поиздеваться над грудастой рыжей девочкой, чьи щенячьи, непомерно большие глазища цвета весеннего неба чуть что наполнялись слезами. Эти слезы были той соленой влагой, на которой произрастали насмешки, как ядовитые грибы после дождя.
Потом стало еще хуже. Особенно усердствовал Марк, красивый, высокий парень с изломанным носом боксера и вечными ссадинами на сбитых костяшках. Он был скульптором, а она — его глиной, податливой и молчаливой. Подловив момент, когда педагоги колледжа занимались своими делами, Марк зажимал беззащитную тихоню в уголке длинного коридора, пахнущего дезинфекцией и старостью, и говорил, нарочно растягивая слова, чтобы вся его свита расслышала:
— Что, Вероника, мечтаешь обо мне? Признавайся, хватит молчать! Нечего тут стыдиться. Я ведь вижу, как ты на меня смотришь.
Вероника растерянно моргала, и даже мысль оттолкнуть нахала не возникала — ее тело парализовывал давний, въевшийся в кости страх. А где-то позади, как по заказу, веселились его дружки и девицы-прилипалы, на самом деле мечтающие обратить на себя его дерзкое, солнцеподобное внимание. Обычно Вероника просто ждала, когда обидчик наиграется, зрители устанут хохотать и коридор опустеет, позволяя ей унести ноги подобру-поздорову, слиться с серой штукатуркой стен.
Кроме одного невнятного эпизода, никто не решался поставить на место заядлого драчуна. Бессменная уборщица, бойкая костлявая старушка с удивительно ясными, молодыми глазами на высохшем, как печеное яблоко, лице, как-то позвала Веронику в свою подсобку — царство запахов хлорки, влажных тряпок и старого дерева.
— Скажи, Вероника, кто-то тебя обижает? — спросила она вкрадчиво, не снимая странной, знающей улыбки с лица.
— Нет, всё в порядке, — Вероника торопливо кивнула и покосилась на узкую, чуть приоткрытую дверь, словно Марк мог подслушивать и сейчас, появившись из ниоткуда.
— Можешь мне довериться, девонька. Марк тебя задирает? Видела, как он к тебе приставал. Почему терпишь? Легко можно это прекратить.
— Видели? — вспыхнула от жгучего стыда Вероника. — Но что вы видели?
— Видела достаточно, — старуха провела сморщенной рукой по складке своего фартука, и этот жест показался Веронике бесконечно усталым и древним.
Подробностей она так и не дождалась, торопливо выпалив спасительное:
— Просто я ему нравлюсь, вот и всё. Он так… обращает на меня внимание.
— Нравишься? — старуха медленно покачала головой. — Прости, девонька, но гораздо важнее то, нравится ли он тебе.
— Конечно, Марк мне тоже очень нравится! — выдохнула Вероника, чувствуя, как горит все лицо. — Извините, скоро урок начнётся…
Она почти кубарем вылетела из каморки и долго пряталась в кабинке туалета, опасаясь назойливого продолжения. Скоро выпускной, и тогда всё закончится. Глупые взрослые не представляют, что бывает с ябедами. Уж чему она научилась за годы в детдоме, так это не жаловаться ни при каких обстоятельствах. Молчание было ее щитом и ее тюрьмой.
Всего две недели, а потом диплом в кармане и новая жизнь, работа, крохотная, но своя квартира. Думать о том, что издевательства повторятся на новом месте и дело не в них, а в ней самой, Вероника не хотела. Просто переждать. Дотерпеть.
Ещё две недели.
Официальная часть закончилась, директор сухо поздравил последних выпускников, и Вероника уже нацелилась незаметно сбежать, раствориться в толпе, как Марк преградил ей дорогу. Конечно, он не мог упустить шанс напоследок насладиться любимой игрушкой. Зрители приготовились к представлению, но Марк приподнял её подбородок, внимательно изучил упрямое, отрешенное выражение ее лица и спросил тише и мягче, чем обычно:
— Будешь по мне скучать? Я по тебе буду.
Вероника отстранённо кивнула, стараясь смотреть куда угодно — на потрескавшийся лепной потолок, на портрет писателя в пыльной раме, — только не в его слишком близкие, пронзительные зрачки.
— Почему молчишь? Скажи хоть что-нибудь. Столько лет вместе, неужели я не заслужил нормальный ответ? Вероника, ну же, отвечай! Как мне жить без тебя?
Издевательские смешки резко стихли, когда Вероника, сама не веря себе, выплюнула дерзкое:
— Не знаешь, как жить без меня? Тогда женись.
Вместо оскорблений Марк лишь хмыкнул, и в его глазах мелькнула какая-то странная искра. Он опустился на одно колено, выудил из недр своего пиджака пластиковый жгутик — бракованную деталь от какого-то станка. Замкнув кольцо, он протянул ей ладонь с этим нелепым подношением.
— Вероника, выходи за меня замуж.
Девчонки прыснули от смеха, ожидая унизительного финала, и Вероника назло им, назло всему миру, выкрикнула:
— Я согласна!
Была уверена, что теперь точно всё, конец этому дурацкому спектаклю, но Марк нацепил на ее палец это смешное колечко и потащил ее танцевать под хриплые звуки старенького магнитофона. В полутемном зале он прижимал к себе «невесту» и поглаживал ее спину, опускаясь лишь чуть-чуть ниже дозволенного. Вероника ждала провокаций, колкостей, но Марк молчал и кружил, кружил ее, игнорируя обиженные, ревнивые взгляды с галёрки.
Когда музыка стихла, Марк крепко взял ее за руку и объявил в толпу:
— Приглашаю всех на свадьбу! Мы с Вероникой скоро поженимся.
Старуха-уборщица осуждающе покачала головой из дальнего угла зала, и ее взгляд, тяжелый и предостерегающий, на мгновение встретился с Вероникиным. Но та подумала — вот и конец истории. Никто не умер, а завтра — свобода. Квартира уже выделена, ключ в кармане куртки, а вчера она вовсю прикидывала, как с первой зарплаты поклеит самые светлые, самые солнечные обои. Марк увязался проводить невесту, но Веронику это больше не трогало. Зрители давно рассеялись, а молчаливый жених бегло осмотрел ее почти голую комнатушку, похожую на камеру, и пообещал зайти завтра утром, чтобы подать заявление в ЗАГС.
Даже поцелуев не случилось, и Вероника легла спать в полной, абсолютной уверенности, что Марк исчезнет навсегда, как дым, став просто еще одним страшным воспоминанием.
Но она ошиблась.
К завтраку Марк явился с цветами — первый в ее жизни букет из крупных, ярко-алых ромашек. Он сощурился, и солнце играло в его волосах, и ласково поторопил:
— Привет, Вероника-соня! Смотрю, никуда не спешишь?
— Ты чего тут делаешь? — пробормотала она, припрятывая стопку нехитрого, скромного белья, слишком очевидную и бесстыдную при ярком, беспощадном солнечном свете.
— Как — что? — он легонько, почти невесомо поймал её за локоть. — Жениться будем. В ЗАГС пора. Забыла, что ли?
— Так ты не шутил? — незнакомая и мощная, сбивающая с ног волна подхватила Веронику и понесла куда-то очень далеко, а Марк отложил букет, обнял ее по-настоящему, крепко и уверенно, и поцеловал в губы, да так, что дух захватило окончательно, бесповоротно и навсегда.
Они и правда поженились. Бывшие однокашники не верили до последнего и крутили пальцем у виска, а девицы дико завидовали, но молодые были влюблены до умопомрачения, до головокружения. Это было похоже на чудо, на сказку, в которую она боялась поверить.
Им выдался целый год, наполненный до самых краёв теми крохотными, драгоценными мелочами, которые лучше любых громких слов составляют счастье. Марк переехал в её комнату, оба много работали до седьмого пота, но усталости не чувствовали, потому что вечером их ждали друг у друга. Он научился готовить ее любимую пасту, а она засыпала, прижавшись щекой к его спине, к той самой россыпи родинок под левой лопаткой, что была похожа на неизвестное созвездие — созвездие ее дома, ее принадлежности.
Позже Вероника удивлялась, как она могла оставаться настолько слепой. Сначала она заметила, что муж стал подолгу отмалчиваться, уставившись в одну точку, а на вопрос — что случилось? — вздыхал и непривычно скупо жаловался на усталость. Потом Марк начал избегать ее случайных, легких прикосновений и засыпать, будто вырубленный, без сил, отвернувшись к стене. Узкая кровать, что раньше ощущалась почти бесконечной вселенной, постепенно превратилась во враждебную территорию, разделенную пополам непроходимым лесом его спины.
Растерять уверенность в их любви вдруг оказалось легче лёгкого, и Вероника выть хотела от бессилия, в очередной раз встречая ещё вчера улыбающегося, любящего мужа и отмечая новые, леденящие душу знаки: молчание, задумчивость, отчуждение. И, наконец, раздражение, вспыхивавшее в его глазах, как короткое замыкание.
— Почему ты не спишь?
В тот день Вероника ждала Марка до полуночи, сидя впотьмах у окна и смотря вниз, на дорогу и поворот во двор, выискивая в темноте знакомый силуэт. Не ужинала, до последнего надеясь сесть вместе за их крохотный столик для двоих, лоб в лоб, и поговорить по душам. Потребовать ответов, пускай даже самых неприятных. Ей думалось, она готова к любой правде, уж лучше обрубить, чем тянуть и тянуть эту пытку незнанием. Но эти его глаза… Раньше они обжигали страстью, а теперь ранили холодом, как лезвие бритвы.
Холодное, почти брезгливое выражение. Марк замер в дверях, будто заново оценивая скрюченную, испуганную фигуру жены, и нетерпеливо бросил рюкзак на пол.
— Ждала тебя. Поговорить хотела, — у неё получилось виновато. Откуда-то из самой глубины души разрастался стыд, словно это она была в чем-то виновата.
— О чём? — ледяным тоном осведомился Марк. — Спать пора. Завтра рано на работу.
— Есть хочешь? — вопрос вырвался до того, как Вероника поняла его нелепость, но робкая, глупая надежда растаяла мгновенно.
— Нет. Ничего не хочу.
Он разделся и лёг, не удостоив жену более ни единым словом или взглядом. За последние месяцы его мышцы окрепли от тяжёлой работы, и сейчас обнажённая спина невольно притягивала взгляд — белый, мощный треугольник в серебристом свете луны. Молодой и красивый мужчина с широкими плечами и той самой россыпью родинок. Сосредоточие всех ее чаяний. Якорь, который она, казалось, навсегда потеряла.
Мысль лечь рядом теперь реально пугала. Страшно было наткнуться на стену, чью высоту и толщину невозможно было даже представить.
В тоске Вероника обхватила колени и уставилась на еле различимый в темноте кусок обоев. Тех самых, которые они год назад приклеивали на пару, дурачась, обливаясь клеем и целуясь попеременно — сладкое, драгоценное воспоминание, которое теперь стало больно вспоминать.
Проснулась она от боли в позвоночнике. Дёрнулась проверить — Марк уже ушёл, кровать не застелена. Ни записки, ни какого-либо намёка на будущее: он уходит, он остаётся? Она осталась одна в гробовой тишине своего внезапно ставшего чужим счастья.
Механически Вероника помылась, позавтракала и собралась на работу. В голове — пустота. Абсолютная. Чёрная, всепоглощающая дыра.
Стук в дверь прервал это замедленное, неумолимое падение в пропасть, и Вероника бросилась открывать. Сердце бешено заколотилось: вдруг это он? Вернулся, осознал, все понял?
На пороге стояла всего лишь уборщица из колледжа, та самая старушка, что предлагала когда-то помощь. Время, казалось, обошло ее стороной: такое же сморщенное лицо, такой же пронзительный, всевидящий взгляд. На её морщинистом лице светилось глубокое, бездонное понимание, и хозяйка молча, покорно посторонилась, позволяя старухе присесть за столик, что раньше принадлежал только им двоим, Веронике и Марку.
— Что, кончился твой муженёк? Был, да весь вышел? — по сути бестактность, но Вероника только согласно кивнула, не в силах вымолвить слово. — Говори, чего хочешь?
— Хочу, чтобы он честно сказал, что происходит. Чтобы перестал врать. Чтобы… чтобы полюбил меня снова, — выдохнула она самое сокровенное, самое невозможное.
— Хорошо, — прошамкала старуха, и в ее глазах мелькнуло что-то стремительное и хищное. Она удалилась так же бесшумно, как и появилась, оставив Веронику в полном недоумении, что это было.
Марк действительно пришёл раньше обыкновенного. Он вошел, сердито швырнул вещи и требовательно, почти враждебно посмотрел на Веронику.
— О чём ты вчера хотела поговорить? — и это вместо приветствия.
— О нас, — с готовностью, с последней надеждой откликнулась она.
— И что с нами такое, о чём следует талдычить?
— Мне кажется, ты… ты отдалился. Что происходит, Марк? У тебя другая? Ты меня разлюбил?
— Знаешь, — его бледные губы затряслись, и Марк недовольно обтёр выступившую испарину, — Вероника… Не буду врать. Мне кажется… кажется… я никогда тебя не любил.
Нож воткнули в самое сердце и провернули, но Вероника умудрялась сохранять внешнее, ледяное спокойствие. Внутри все кричало и рвалось на части, но снаружи — тишина.
— Зачем тогда женился?
Он удивлённо моргнул, почесал затылок, поёрзал и сел, ища точку опоры, хоть какой-то смысл в том, что говорил.
— Я… я не знаю. Всё это какое-то наваждение, понимаешь? Понятия не имею, о чём я думал. Прости.
О, простого «прости» было катастрофически недостаточно. Ярость, горькая, обжигающая, и жажда мести просыпалась в Веронике, потихоньку раскручивала клубки темноты и уютно устраивалась вокруг умирающего от боли сердца.
Не зная, как именно, она свято верила — зловещая старуха провернула свой фокус и теперь поможет. Пускай и запросит высокую цену. Вероника заплатит, пожалуй, любую. За каждую минуту, когда она мучилась от его издевательств в прошлом, за ложное, такое хрупкое счастье их разбитой семьи и за то, что оно было так подло, так легко растоптано. Особенно — за это последнее, беспощадное унижение.
Вероника втайне злорадствовала — после визита старухи Марка как подменили. Молодой и красивый мужчина снова смотрел на неё, как восхищённый, преданный щенок, и мило, трогательно беспокоился о пустяках: чтобы Вероника в одиночку не возвращалась поздно вечером через пустырь, чтобы не несла домой тяжёлые сумки. Он рвал охапками полевые цветы и оставлял смешные, нелепые записочки, чтобы она не скучала. Даже за хлебом в магазин не отпускал, сам бегал.
Раньше он тоже был пылок, но не так, не до одышки, не до головокружения. А сейчас Вероника буквально купалась в этом слепом, тотальном обожании. Это было даже слишком.
А ещё Марк постоянно спрашивал, о чём она думает. Может быть, ей грустно? Или хочется праздника просто так, без повода? А вдруг её кто-то обидел? Не надо скрывать, он, Марк, со всем разберётся, всех защитит.
Вероника мысленно усмехалась — где же ты был, мой защитник, когда я выла ночами от ощущения собственной ненужности? Когда старуха выслушала все её пожелания и ответила очень кратко, смотря куда-то сквозь нее:
— Уверена, что не передумаешь?
— Да.
— Твой выбор, милочка.
Она серьезно верила, что получит удовлетворение. Пускай приправленное горечью, но всё же заслуженное. Абсолютно.
Уже через час взъерошенный и красный, словно только что закончил долгую гонку, Марк вернулся домой и с порога, задыхаясь, признался, что зря наговорил тогда глупостей, что любит её до безумия, до потери пульса, и сам не понимает, что на него нашло, что это был за помутнение. Сердце её ёкнуло — некстати вспомнилось, как он задирался в школе, а потом, уже влюбленный, объяснял, что всегда боялся ее показного, ледяного равнодушия и потому пытался расшевелить, как умел.
— Зачем наврал, что не любишь? — Вероника еле сдержалась, чтобы не накричать от нахлынувшей, свежей обиды.
— Дурак был, — Марк бережно обхватил её щёки обеими руками и застыл, не целуя. Ждал какой-то реакции, а Вероника всё упрямилась, не желая сдаваться так просто. — Ну прости меня, Соколёнок. Просто мне стало дико страшно, что я тебя потеряю. Ты была такая холодная, безразличная…
— Я? — Вероника изумилась донельзя, даже дышать перестала от нелепости обвинения.
— Перестала со мной разговаривать, притронуться не давала… Соколёнок, пойми, я же тоже человек, не железяка! Ну что мне оставалось? Смириться? Отступить? Вот и придумал, как задеть тебя за живое, встряхнуть хотел, а потом вдруг осознал, как сглупил, чуть не разрушил всё самое дорогое. Давай начнём с чистого листа, только ты и я, согласна?
И она сдалась. Сдалась, потому что безумно хотела верить. Позволила любить себя до потери пульса, до забытья. Она тонула в этой новой, странной, слишком интенсивной любви, как в густом, сладком сиропе.
Но старухины проценты капали. Тикал невидимый секундомер.
Всё чаще Вероника с тоской застывала и колебалась — зачем ей эта фальшивая, купленная ценой чего-то неведомого привязанность? Зачем мучить его и себя? Не лучше ли отпустить? Она ходила к старухе, стучалась в запертую дверь подсобки в пустом колледже и просила о чём-то… сама не зная о чём. Отменить? Вернуть как было? Но «как было» — это тоже была боль.
Марк бережно, как редкий, капризный цветок, взращивал их хрупкую, вымученную любовь, опекал жену, как ребёнка, а ей всё было не так. Не так посмотрит, не так скажет, не так погладит. Всё враки. Одно слово — дурацкое, дьявольское колдовство. Она чувствовала себя вечной должницей, не знающей размера своего долга.
Через полгода или больше — время спуталось — Марк взмолился, его глаза были полны настоящей, неподдельной муки:
— Вероника, что с тобой происходит? Куда мы катимся? Я не узнаю тебя.
— А что не так со мной? — внутренне подобралась она, готовясь к защите.
— Ты изменилась. Сильно. Иногда мне кажется, что я тебя выдумал. И нашу семью тоже. Что войду в комнату, а тут никого, лишь тишина. Я пытаюсь достучаться до тебя… но уже теряю надежду. Скажи честно, у тебя кто-то есть?
— С чего ты взял? — она фыркнула.
— Ты стала часто уходить днём… Куда? Я звоню — ты не берешь трубку.
— Я работаю, между прочим, — Вероника от возмущения прикусила губу до крови, чувствуя вкус металла.
— Соколёнок, — мягко, с бесконечной грустью возразил он, — ты же уволилась… давно. С тех пор, как это случилось.
— Случилось что? — руки её предательски задрожали, и внутри все похолодело.
— Доктор сказал, что тебе нельзя волноваться, что постепенно память наладится, но мы больше не можем делать вид, что всё в порядке. Рано или поздно нам придётся поговорить по душам. Признать очевидное — да, малыша мы потеряли, но не самих же себя! Ты понимаешь? Мы друг у друга по-прежнему есть! Или уже нет? — его голос сорвался на шепот.
— Какой ещё доктор? И чей ребёнок? — Вероника испуганно уставилась на дверь их комнаты, будто ожидая, что оттуда сейчас появится разгадка. — О чём ты вообще?
— Вероника, — простонал он, — перестань, пожалуйста. Не делай вид, что забыла. От этого только хуже. Я не вынесу этой игры.
— Забыла о чём? — её голос прорывался наружу шипением, преодолевая какое-то неведомое, вязкое сопротивление. — Я не понимаю…
— О той аварии, — его лицо побелело, как бумага. — Год назад. Когда ты… когда мы потеряли нашего малыша. Ты была на шестом месяце. Мы так его ждали…
Перед глазами мелькнула пелена ливня, огромные, слепящие лужи в свете фар встречной машины и огромная масса чего-то чёрного, летящего навстречу с оглушительным ревом. Резкая боль. Тревожные голоса. Пахучый медицинский эфир.
— Малыш, — Вероника инстинктивно обхватила живот. Пустой и плоский. — Его больше нет… Давно это случилось?
— Год назад. Ровно год.
— А почему я не помню? — прошептала она, и мир закачался.
— Не знаю. Сотрясение, шок… Ты была не в себе, а потом тебя выписали и предложили ждать, пока психика сама справится. Я ждал, но ты… не возвращалась ко мне. А потом стала уходить. Скажи мне, куда ты ходишь? Я волнуюсь.
Вероника вспомнила. Пыльную подсобку. Старуху. Сделку.
— В колледж. Я ходила разговаривать с уборщицей. Со старухой.
— С кем? — Марк болезненно нахмурился, проводя рукой по лицу. — Вероника, там никого нет. Здание закрыли на капремонт еще прошлой осенью. Мы с ребятами там даже халтурили по штукатурке, но потом процесс завис. Там пыль, кирпичи…
В ее воспоминаниях проступили мешки с цементом, пыль, оседающая на натянутой повсюду полиэтиленовой пленке, гулкая пустота.
— Но старуха, я с ней встречалась! Она там была!
— Какая старуха, родная? — он взял ее руки, и его ладони были теплыми и реальными.
— Уборщица! Она там работала, когда мы учились. Ты разве не помнишь? Такая дряхлая, с ясными глазами. Как божий одуванчик.
— Шутишь? — Марк покачал головой. — Директриса никогда бы не наняла такую пожилую. У нее все уборщицы молодые, даже те, что постарше, бегают, как электровеники. Ты чего?
— Но я её помню! Она говорила со мной! — ее голос звенел от истерики.
— Вероника, — он стиснул её запястья чуть крепче, чтобы вернуть к реальности. — Не было там никакой старухи. Никогда.
— А почему я её помню? Почему? — она закричала.
— Наверное, ложные воспоминания. Ты забыла про аварию, про нашу потерю… и твой мозг, чтобы справиться с болью, выдумал что-то другое. Какую-то другую боль, другую причину наших ссор. Понятно? Тебе же лучше, родная? Скажи, что тебе лучше.
Вероника осторожно, как хрустальную вазу, повернулась к зеркальной поверхности платяного шкафа — их единственной дорогой покупке за все время. Светлое, теплое дерево, огромное зеркало в полный рост. Шикарная вещь. Слишком элегантная, слишком красивая для их скромной комнатки. Они купили его сразу после свадьбы, в приступе безудержного счастья.
Вместо своего отражения на неё из глубины зеркала смотрела та самая старуха. Но теперь она была не одна. Она стояла в обнимку с ее мужем, который смотрел на старуху с обожанием, тем самым обожанием, что сейчас давило на Веронику. И старуха смотрела на нее, Веронику, из зазеркалья и заговорщицки, победоносно улыбалась.
И она вспомнила всё.
Тот разговор в подсобке. Свои слова: «Хочу, чтобы он полюбил меня снова. Навсегда. Чтобы никогда не разлюбил. Чтобы это была вечная любовь».
Вопрос старухи: «Чем ты заплатишь?»
Ее бездумный, отчаянный ответ: «Чем угодно!»
Тихий, шелестящий голос: «Чем-то, о чём ты пока не знаешь? О чём даже не подозреваешь?»
И ее собственное, решительное: «Да!»
Она стояла тогда напротив новенького зеркала и ждала мужа. Он задерживался, и она волновалась, что это обман, что он не придёт. Отражение делалось зыбким, и из дрожащих теней проявлялась старуха. Они заключили сделку. Вечная, нерасторжимая любовь в обмен на что-то, о чём она не знала. Пока не знала.
А ведь он любил ее. И тогда, в школе, своими уродливыми способами. И после. Настоящей, трудной любовью. Жаль, что она не сумела этого рассмотреть. Не сумела поверить в себя и в него. Заглянула в омут и согласилась на сделку с тенью.
— Что с тобой, Соколёнок? — голос Марка с трудом пробивался через толщу стекла, через толщу лет и забвения, но Вере было уже плевать.
Она хохотала, глядя на свое отражение, которое медленно, неумолимо менялось. Она хохотала и раздирала ногтями свое лицо, покрывавшееся сетью глубоких морщин, повторивших рисунок морщин старухи. Она платила по счету. Проценты капали. И теперь долг был выплачен полностью.
