За забором из досок
Жизнь в деревне — это не пейзаж с открытки. Это каждодневный труд, пропахший потом, землёй и терпким запахом свежего сена. Екатерина Дмитриевна, сельская учительница тридцати пяти лет от роду, знала об этом не понаслышке. В народе про таких, как она, говорили с жалостливым вздохом: «разведёнка с прицепом». Но в этих словах не было и капли правды о её сути. Прицеп — это нечто обуза, нечто вязнущее в грязи и мешающее движению. А её дочь, Алиночка, была её крыльями, её светом. А сама Екатерина была не обузой, а скорее мощным, красивым буксиром, способным вытянуть из любой житейской трясины и себя, и всех, кто рядом.
Она возвращалась домой с уроков, и её строгая учительская одежда — юбка-карандаш и пиджак — мгновенно сменялись на поношенные джинсы и просторную фланелевую рубашку. Это был её доспех, её рабочая униформа. После скорого, но сытного обеда, который всегда ждал её на столе, заботливо приготовленный матерью, она выходила во двор — к настоящей жизни. Той, где нужно колоть дрова с таким азартом, что щепки разлетаются веером, где нужно чистить стойло корове Зорьке, ворошить душистое сено, чинить забор, чистить картошку на зиму.
За всем этим с нескрываемым восхищением и тихой грустью наблюдал её сосед, дед Пётр, или, как его уважительно величали, Пётр Петрович. Сидя на завалинке своего аккуратного домика, он покачивал головой и вёл безмолвные диалоги с самим собой.
«Мда… — мысленно рассуждал он, не сводя глаз с энергичной фигуры соседки. — Эх, Василий, Василий… Слепой ты был человек. Таких, по идее, на руках носят, берегут пуще глаза. Ты же на все руки от скуки, Катенька: и дрова колоть так, что мужики позавидуют, и в саду-огороде у тебя всё ажур да песня, и в доме — музей, не дом. И чего дураку твоему надо было? Искал он лёгких путей, а счастье-то тяжёлое, его на плечах тащить надо, да вместе, заодно. А доченька какая у вас хорошая – Алиночка, красавица писаная, вся в маму – и статями, и характером».
В этот миг сама виновница разговоров, двенадцатилетняя Алина, как майский ветерок, подлетала к деду и обвивала его шею руками, легонько теребя седую, словно из мороза, бороду.
— Хвали, хвали меня, дедуля, — звенел её голосок, — накликай женихов побогаче да покрасивее!
— Рано тебе ещё о женихах думать, егоза непоседливая, — ворчала с порога бабушка Нина, мать Екатерины. Лицо её было изрезано морщинами, но глаза лучились добротой. — Иди-ка, лучше грядочку порыхли. Редисочку сажать уже пора, солнышко пригревает.
— Верно бабуля твоя глаголит, — поддакивал дед Пётр, подмигивая девочке. — Как в старину говорили, «ищи жену не в хороводе, а в огороде». Вот где тебя должны твои будущие женихи-то увидать, за делом настоящим. А тебе ещё двенадцать годков, так что практикуйся у бабушки, да с матери пример бери. Вот уж кто на все руки мастер, так это Катерина Дмитриевна наша. Даром что учительница литературы, стихи читает с таким чувством, что слёзы наворачиваются. А погляди на неё – и не подумаешь сперва… Сила да воля в ней богатырская.
Алинка уже не слушала, пронесясь мимо с граблями наперевес. Грабли эти были ей под рост, с лёгкой, отполированной временем ручкой – её главный рабочий инструмент.
Екатерина же после расставания с мужем работала ещё больше, будто пыталась физическим трудом выжечь из души обиду и разочарование. Да и при муже не было ей легко. Василий словно боялся домашних хлопот, как огня. Он вечно задерживался с товарищами после смены на заводе в придорожном кафе, или заходил к матери на другой конец посёлка, и сидел там за столом, подолгу и бесцельно рассуждая о жизни, о политике, о том, как всё вокруг несправедливо устроено.
— Что же ты домой не торопишься, сынок? – всегда беспокоилась его мать, чувствуя неладное.
— Да что там дома нового? — отмахивался Василий. — Катька, не успею я порог переступить, сразу мне свой список забот: то у коровы чистить надо, то в бане кран потек, а то в саду дел невпроворот: и забор старый совсем сгнил, и яблоню подрезать давно пора, и поросль сирени в палисаде вырубить надо. Не жизнь, а сплошная каторга.
— Так это ж не её заботы, а ваши общие, — пыталась вразумить сына мать, — и свой дом в деревне – это не квартира в городе, где кран вызвал сантехника — и всё. Ох, избаловала я тебя, Васька… Моя вина. Каюсь, Господи…
Но Катя, уставшая до боли унижаться, выпрашивая помощь, и выслушивая в ответ его вечное брюзжание и неохоту, постепенно всё стала делать сама. Научилась и косу отбивать, и заборы ставить, и сады обрезать. Но супруг от этого становился лишь мрачнее и раздражённее. Накопилась тихая стена взаимных обид, непонимания, и брак, не простояв и шести лет, дал глубокую трещину и рухнул. Муж Екатерины с облегчением ушёл обратно к матери, в детство, а она осталась одна. Вернее, не одна: с дочкой и своей матерью, Ниной Ивановной, которая стала её незаменимой опорой: вела хозяйство, готовила, стирала, убиралась, сидела с внучкой.
И дом держался на хрупких, но невероятно сильных плечах Екатерины. Денег катастрофически не хватало, вот и приходилось ей впрягаться во все дела сразу: и традиционно мужские, и женские.
— Устаёшь, доченька? – жалела её по вечерам Нина Ивановна, видя, как у Кати слипаются глаза за кружкой вечернего чая. — Может, зря с Васей-то расстались? Вместе всё-таки легче…
— Нет, мамочка, — твёрдо отвечала Екатерина, подавляя зевок. — Устаю, конечно, да так, что кости ноют. Но не жалею ни секунды. Да, работы горы, нелегко, но по крайней мере душа моя спокойна. Мне не надо никого упрашивать, не надо выслушивать ворчание, не надо дожидаться, когда у него появится настроение хоть молоток в руки взять… Я лучше сама всё сделаю, чем снова буду чувствовать себя должницей у собственного мужа.
И вот однажды в посёлок пришла новость, всколыхнувшая всё его размеренное существование. Возвращался внук старых хозяев соседнего дома, Александр Быков. Семья Быковых жила раньше по соседству, но давно уже и дед, и бабушка умерли, их домик быстро захирел, покосился, будто грустно опустил плечи, и Екатерина по-соседски, по-доброму, практически пользовалась их заброшенным участком как своим: пасла там кур, сажала лишнюю картошку, косила сочную траву для тёлки.
— Надо же… Сашка Быков возвращается на родину предков… — как диктор центрального телевидения, вещал Пётр Петрович, придя на очередной чай к Нине Ивановне. — Родители-то его давно в городе, с самой юности. И редко помогать старикам приезжали. Обижались на них дед с бабкой. Так и умерли поодиночке, а домишко старенький, никому не нужный, никто и не позарился его купить…
— Ну, и зачем он возвращается? Ладно бы сам вырос тут, корни помнит. Его-то маленьким только привозили на каникулы, и то не часто, — сказала Екатерина, насторожившись. — Городской он, как и его родители. Что ему здесь делать?
— Рассказывают, что совесть у человека проснулась, — таинственно понизил голос дед. — Родители его развелись, разъехались, с другими живут. А Сашка рано самостоятельным остался. Мотался от отца к матери, по их новым семьям, да частенько, говорят, вспоминал тишину этого дома, деда с бабкой… — Пётр Петрович вздохнул полной грудью. — Стало быть, есть в нём что-то настоящее, рана душевная да совесть живая.
— А жена его где? – с материнской заинтересованностью спросила Нина Ивановна.
— Была, говорят, семья, да сплыла, — с серьёзным видом доложил Пётр Петрович. — Сашка с товарищем бизнес в городе организовал по строительству, шабашили сами, потом и людей наняли. Дело пошло в гору. Женился он, квартиру даже купил недорогую, а потом её отделал, как в тех самых журналах гламурных… Но как-то раз вернулся раньше времени и застал свою супругу с тем самым товарищем, с бизнесом которого всё и начиналось. Вот такие дела…
— Господи! – ахнула Нина Ивановна, крестясь. — И как же он? Что было-то?
— Мало, что развод, так и бизнесу конец. Продали они свою контору, и разбежались кто куда: Саша едет сюда, душу лечить, а его бывшая жена с бывшим другом — в неизвестном направлении… — закончил свой рассказ Пётр Петрович и устало поглядел на женщин. — Ну, и каково вам такое повествование?
— А дети-то у них были? – с надеждой спросила Нина Ивановна, ведь дети — это всегда оправдание и примирение.
— Нету, детей не успели нажить. Всё на ноги хотели встать покрепче, обустроиться, а потом уж и о детях думать. А оно вон как вышло… — развёл руками дед.
— Может, оно и к лучшему, — философски махнула рукой мать Кати.
— Может, и нет, — неожиданно резко возразила Екатерина. — Участок ихний я уже как свой использую… Думала, что приехал, глянул на эти руины, и уехал. На том и всё. А оказывается, потесниться нам теперь придётся. Места мне своего мало.
— Да неужели тебе места мало? — искренне удивилась Нина Ивановна. — Земли в деревне что, нет? Вот ведь, до работы жадная стала. Он же хозяин, законный. И хорошо, что строиться будет, жизнь в посёлок вдохнёт. Приличные люди в соседях – это всегда к добру.
— Откуда ты знаешь, что он приличный? — только и сухо сказала Екатерина и пошла во двор отбивать косу, готовясь к летним покосам, будто желая отбить и свои дурные мысли.
Александр оказался не просто приличным, а предприимчивым и невероятно трудолюбивым человеком. Вскоре он пригнал целую груду строительных материалов. Дом он строил основательный, из тёплого красивого кирича, рядом со старым, почерневшим срубом, который служил ему пока сараем. Залил ленточный фундамент, вывез горы хлама и мусора из старых сараев и развалившейся баньки.
Екатерина наблюдала за ним украдкой, краем глаза, не желая сближаться и проявлять интерес. Такую же отстранённую, вежливо-деловую тактику избрал и он. Старый забор между их участками был совсем плох, его можно было назвать символическим. Доски были прибиты кое-как, с небольшими щелями, и через эти щели как в рамку было видно всё, что происходит у соседей.
Весна разгоралась, выгоняя хозяев на улицу, в сады и огороды. Сады цвели белоснежной пеной, а воздух гудел от пчёл. Александр трудился на своей стройке с утра до позднего вечера, не покладая рук. Он видел и неустанные труды Екатерины, её матери, и посредником в передаче новостей был, конечно же, всеведущий Пётр Петрович, который успевал и к Саше заглянуть, и к Кате на чай зайти.
Старик не только успевал узнать все новости округи, но и делал свои, глубокие, как корни старого дуба, выводы и прогнозы на будущее.
— Вот и думаю я, Нина Ивановна, — как-то раз с заговорщицким видом сообщил он матери Кати, смакуя горячий чай с малиновым вареньем, — а не сойдутся ли твоя дочь с Сашкой-то? Гляжу я на них — клейма ставить негде. Оба трудяги, оба с характером, оба сердцем ранены. Словно половинки одного целого.
Катя в это время как раз вышла из комнаты на кухню и услышала последнюю фразу.
— Не сойдутся, — отрезала она, берясь за чайник. — Я ещё от своего бывшего не отошла. Мне и одной хорошо… Спокойно и предсказуемо.
— Ну, так-то оно так, — не сдавался дед, — однако, естество человеческое призвано быть в паре. Так и Господь повелел, и сама природа нам пример показывает: вот и цветы друг к дружке тянутся, пчёлки к цветам…
— Ишь ты, — рассмеялась Катя, — тебе бы к нам на урок литературы вместо меня. Стихи и притчи будешь читать, дедуля. Сколько тебе лет, а ты всё о высоком?
— А при чём тут мой возраст? — встрепенулся Пётр Петрович, делая вид, что обиделся. — Я в школу идти не собираюсь. Мне учиться не надо. Я сам кого хошь научу уму-разуму. А возраст мой всего-навсего восемьдесят пять годков только… Ещё пороху в пороховницах!
Он хитро посмотрел на Нину Ивановну и попросил подлить ещё чаю.
— Ты что, уже сватаешь меня? — недовольно спросила Катя. — Не смей сплетни по посёлку сочинять, а то у нас тут живо подхватят и додумают то, чего и в помине не было. Слышишь?
— Слышу, слышу. Не глухой ещё. И в своём уме, — уточнил дед, — однако ты мне должна будешь бутылочку старого доброго коньяка, когда на свадьбу пригласишь. Я это чувствую.
Катя рассмеялась и хватила легонько деда свернутым полотенцем по спине. Дед и Нина Ивановна замахали на неё руками, притворно возмущаясь, а Катя, улыбаясь, пошла доить коров, и на душе у неё стало как-то светлее и спокойнее.
А дед Пётр неназойливо, по-соседски, навещал и Александра. Он рассказывал ему о его бабушке и деде, ведь был им ровесником, помнил их молодыми и сильными.
— Вот тебе сорок лет… — говорил он, наблюдая, как Александр ловко орудует мастерком. — А в твои-то годы дед твой уже всю войну прошёл, пол-Европы пешком, колхоз поднимал из руин, и детей нарожал, однако… — Пётр Петрович смотрел на Сашу с одобрением. — Умный и правильный был человек, трудяга настоящий… А ты в него, Сашка, вылитый. И характером, и статью. И всё у тебя будет хорошо, раз на родину вернулся, к корням своим. Вот увидишь…
Саша чаще молчал, усердно работал, и казалось, что не очень внимательно слушает старика. Он лишь согласно кивал и украдкой посматривал в сторону двора Екатерины. А там хозяйка, закатав рукава, ухаживала за скотиной, а вскоре, вооружившись вилами, чистила стойла, вывозя на старой тачке грязную солому на задний двор. Движения её были точными, уверенными, полными какой-то внутренней силы и грации.
— Хороша баба. На все руки! — громко, специально для Александра, хвалил Катю дед. — Она у нас такая одна на весь посёлок. Другие-то при мужиках настоящих, а ей не повезло. Вот и тащит всё она на своих, глянь какие, хрупких плечах… И никому не жалуется, не плачется. Характер у неё, значит, спокойный и выносливый, кремень!
После таких слов дед уходил, оставляя Александра наедине с его мыслями, работой и тихим, нарастающим интересом к соседке.
Спустя неделю Александр, отложив мастерок, пришёл к Нине Ивановне и попросил продавать ему молока.
— Конечно, милый, — обрадовалась она. — Тебе, Сашенька, первому, как самому ближнему соседу. Молочко у нас чистое, отборное, сладкое-сладкое. Катя за коровами следит, как за детьми, она у нас уже и ветеринарное дело по книгам осваивает, — улыбнулась Нина Ивановна, наливая в чистую банку парное молоко. — А ты приходи вечерком, за парным, сразу после дойки. Самое полезное.
Так и стал сосед приходить к Кате за молоком. Сначала обмен происходил молча: банка, деньги, кивок. Потом стали обмениваться парой фраз о погоде, о стройке. Затем разговоры становились всё longer, душевнее. Они говорили о сортах картошки, о том, как лучше ставить сруб, о книгах, которые Екатерина иногда видела в руках у Александра. И расходились каждый к своим делам, но в воздухе уже витало что-то неуловимое, тёплое и трепетное.
Дом у Александра рос не по дням, а по часам, как гриб после тёплого дождя. Было видно, что хозяин вложил в него всю душу, что это — его детище, его новая надежда и радость.
Катя и Нина Ивановна теперь уже наперебой хвалили его работу, искренне радовались, что вернулся земляк, что на заброшенном участке снова кипит жизнь.
Александр привык к их участию, к их вниманию, к вечёрним посиделкам с кружкой молока на свежем воздухе. И однажды дед Пётр, эта старая лиса, увидел, как водит Александр Екатерину по своей почти готовой стройке, показывая ей комнаты, где будет окно в сад, а где — солнечная, просторная веранда. И Катя слушала его, кивала, и на лице её играла улыбка, которую Пётр Петрович не видел очень давно.
— А тебе бы только подсматривать, старый лис, — погрозила ему пальцем Нина Ивановна, но глаза её сияли. — Ты молчи до поры до времени. Лучше помолись за них, тихонечко. Сердца у них раненые, боятся спугнуть своё счастье.
Нина Ивановна перекрестилась и налила деду ещё молока.
А Катя и Саша общались всё теплее и доверительнее. Они встречались почти каждый день: то у неё в саду, чтобы обсудить новые саженцы, то у него в доме, который уже стоял под крышей и пах смолой и свежей древесиной.
— Хорошо строиться, когда возможности есть, — как-то осторожно заметила Нина Ивановна, угощая Александра свежим творогом. — Быстро получается. А чем на жизнь дальше зарабатывать собираешься, Саша? В деревне работы особой нет.
— Тем, же что и раньше, — уверенно ответил он. — Вот обоснуюсь тут окончательно, и начну всё сначала. Только уже один, без всяких товарищей и компаньонов… Брать небольшие заказы, ремонты, бани людям ставить, дома. Руки-то золотые, не пропаду.
— Вот и молодец, и правильно. И Бог тебе в помощь, — согласилась Нина Ивановна. — А у Кати-то выбор невелик. Только работа в школе да своя маленькая домашняя ферма, которая нас и кормит, и одевает. Творожок, сметанка, молоко, и даже сыры она научилась варить отменные, и всё раскупают у нас, в город возить не надо. Нынче и в посёлке не многие держат скотину. Ленятся, хлопотно это…
— Верно, — подключился к разговору дед Пётр, — а у вас ещё и кур немеряно, не считано… А это своё, экологичное мясо. И Алинка у вас помощницей растёт. Вся в мать — и статью, и усердием. И доить, и кормить скотину помогает, и в огороде с бабушкой – первая помощница.
Александр настолько привык к своим соседкам, к их заботе, к тому, что Алина стала приносить ему по вечерам молоко, если он был занят, что стал считать их своей семьёй, своим тылом. Поэтому к осени, когда листья пожелтели и закрутились в хороводе, он уже не сводил с Екатерины влюблённых глаз, то и дело советуясь с ней по каждому, даже самому незначительному поводу.
И вот однажды Катя вернулась из сада гораздо позднее обычного. Она засиделась с Александром в его новой, ещё пахнущей сосной беседке. Разговор затянулся далеко за полночь, почти до двух часов.
— Ты что так поздно, доченька? С Сашей была? – спросила мать, встречая её в сенях при тусклом свете ночника. — Я уж и спать не ложилась, всё ждала. По старой привычке за тебя тревожиться…
— Я не маленькая уже, мама, — прошептала дочь, устало укладываясь в свою кровать.
— Я-то помню, сколько тебе лет… — тихо ответила мать и присела на край, ожидая продолжения.
Но Катя закрывала глаза.
— Ты что, так и не расскажешь мне ничего? Я ведь теперь до утра не засну, — снова прошептала Нина Ивановна, поглаживая дочь по плечу.
— А что рассказывать? — тихо, почти в подушку, сказала Катя. — Он мне предложение сделал… Выходи, говорит, за меня.
— Как? – мать привстала на кровати. — И ты такое говоришь так спокойно? Но что же это за дочка у меня? Что ты ему ответила-то?
— Я попросила его дать мне время подумать. Сказала, что я прямолинейная, упёртая, порой взбалмошная и своенравная. И ещё трудоголик чистой воды… Что мне некогда в зеркале любоваться и борщи варить часами.
— Кто? – испугалась мать, — какой ещё голик…
— Ай, да не бери лишнего в голову, — отмахнулась дочка, — это значит, что я очень много работаю. Всё, спим.
— Нет, её судьба решается, а она мне – спи! — Нина Ивановна перебралась на кровать к дочери, села рядом и нежно погладила её по волосам, как в детстве. — Скажи мне одно, самое главное: ты ведь любишь его? Да? Я же вижу… Сердцем материнским чувствую. Не ври.
— Конечно, люблю… — Катя тоже села на кровати и взяла маму за руку. — Очень. Вот только боюсь. Боюсь даже думать о своём счастье. Боюсь сглазить, спугнуть, что ли… Опять ошибись…
— Вот тоже мне, трусиха нашлась! — прошептала Нина Ивановна, но глаза её были влажными от счастья. — Нет в нашей семье трусов и слабаков. И ты этому прямое подтверждение, Катенька. И вы будете счастливы, потому что нет в селе у нас более подходящей друг другу пары. Завтра же соглашайся и не мучай мужика. Слышишь? И дай мне спокойно умереть, зная, что ты наконец-то за каменной стеной. За настоящим мужем!
Через месяц в местном ЗАГСе была скромная, но удивительно тёплая церемония. И дед Пётр сидел за небольшим праздничным столом словно посажённый генерал. Он радовался как ребёнок, поднимал тост за молодых и всё шептал на ухо Алинке, которая сидела рядом с ним в самом красивом своём платье:
— Смотри, доченька, бери пример с мамы. Она своим трудом, своим добрым сердцем и упорством добыла себе настоящее счастье – нашла ровню себе, родную душу. И тебе потом тоже повезёт! Обязательно!
Алина смеялась и звала деда танцевать. Но он ворчал, отмахивался и жаловался Нине Ивановне:
— Ну, избаловала ты внучку. Озорница она у вас первоклассная. Насмехается надо мной, стариком, ноги мои старые дразнит.
А сам не мог скрыть широкой, счастливой улыбки.
— Точно, вся в меня, Пётр Петрович, — соглашалась Нина Ивановна, подмигивая ему. — А ты не переживай, девчонка она у нас золотая. Надеюсь, что и её ты ещё сосватаешь. Так? Доживёшь!
— Это – обязательно, — торжественно пообещал дед, чокаясь с ней своим компотом. — Нашу Алинку – непременно! Вот только пусть подрастёт немного. Чтобы уж наверняка.
