История трёх опавших яблок
Лена Иванько не просто выделялась среди одноклассниц. Она была иной планетой, затерявшейся в пестром созвездии худеньких, резких девочек-подростков. Её тело, щедрое и зрелое, казалось, жило своей жизнью, опережая разум и душу. Даже в двенадцать лет в ней угадывалась не девочка, а женщина — мощная, с широкими бёдрами и упругой грудью. Лицо, увы, не стало утешением. Черты были крупными, неотёсанными, а улыбка, добрая и растерянная, обнажала два аккуратных ряда мелких зубов и делала её, по жестокому вердикту сверстниц, похожей на добродушную лошадку.
Подруги снисходительно считали её глуповатой. «Ну не всем же быть эйнштейнами», — говорили они. Лена и правда не любила говорить. Зато она умела слушать так, как не умел никто. Её слух был бездонным колодцем, в который можно было сбросить все свои тайны, обиды и восторги. Если рассказ был печальным, её большие, светло-карие глаза мгновенно наполнялись влагой, и первые тяжёлые слёзы катились по щекам, оставляя блестящие дорожки. Если смешным — она заливалась звонким, грудным смехом, от которого странным образом становилось светло и тепло. Она проживала каждую чужую историю как свою собственную, и в этой эмоциональной отдаче была её главная сила и её главная трагедия.
К восьмому классу на неё было страшно смотреть — не из-за уродства, а из-за этого разительного, бьющего в глаза несоответствия. Тело двадцатипятилетней женщины несло на плечах лицо растерянного ребёнка. Это заметил Серкан. Ему было тридцать, и он был строителем из солнечной Антальи, уже три года работавшим в России. Он неплохо говорил по-русски, с мелодичным, певучим акцентом, который делал самые простые слова похожими на восточную сказку.
Он увидел её в кинотеатре, где она одна смотрела мелодраму и плакала в финале. Он подсел, предложил платок. Он не сказал, что он разнорабочий, который месит глинистый раствор и таскает кирпичи. Он сказал, что он прораб, что у него в подчинении целая бригада, что он присматривает за возведением нового жилого массива. Узнав, что ей всего четырнадцать и что она… нет, не была с мужчиной, он внутренне содрогнулся. Но потом его взгляд скользнул по её неловкой фигуре, по простоватому лицу, и мысль, корявая и подлая, успокоила его: «Ну, с такой-то… Да кто спросит?»
Лена поверила ему мгновенно и безоговорочно. Он был первым, кто смотрел на неё не с насмешкой, а с восхищением. Кто говорил, что её фигура — это песня, а наивность — драгоценность. Он дарил ей дешёвые синтетические шарфики, водил в кафешки, где она, сгорая от стыда, пыталась есть пиццу по-взрослому, вилкой. Она готова была ради него на всё, потому что была уверена — это и есть та самая, великая и вечная любовь, о которой пели в её наушниках.
О своём «стамбульском принце» она, сияя, рассказала подругам. Те не поверили. Где уж такой красавец-иностранец, с манящим взглядом и чарующим акцентом, взглянет на нашу Ленку? «Придумала», — язвительно шептались за её спиной. Но когда через несколько месяцев у девочки стал упрямо округляться живот, смех сменился ошеломлённой тишиной. Принц существовал.
Наталью Фёдоровну, женщину строгую и основательную, дочь долго обманывала, говоря о проблемах с желудком. Но когда та, уже всерьёз обеспокоенная, притащила Лену на УЗИ, врач-узист, улыбнувшись, поздравил её с скорым пополнением в семье. Мир Натальи Фёдоровны рухнул в одно мгновение. Аборт, по словам врачей, делать было уже опасно поздно.
В школе Лена мгновенно стала легендой, предметом шёпотов и тычков пальцами. Но её волновало лишь одно: узнав о беременности, Серкан исчез. Его телефон не отвечал, у его общежития её грубо прогоняли. Она неделями дежурила у проходной, вглядываясь в лица усталых рабочих в запылённой спецодежде, надеясь увидеть его единственные, полные любви глаза. Она не верила, что он сбежал. Он любил! Он обязательно вернётся, женится и увезёт её в свою солнечную страну, к морю. Но время текло, а её турецкая сказка канула в лету.
Родившуюся дочку Лена, верная своей несбывшейся мечте, хотела назвать Аишей. И записать отчество — Серкановна. Наталья Фёдоровна, едва оправившись от шока, взъерепенилась:
— Опомнись, Лена! Пожалей ребёнка! Мало того, что растим без отца, так ты ещё и имя ей такое придумаешь! Аиша Серкановна Иванько! Да над ней же вся школа покатываться будет! Все жизнь дразнить её будут!
— А что предлагаешь? — угрюмо хмурила свой невысокий лоб Лена.
— Пусть будет Дарьей. И отчество — Сергеевна. Хоть какое-то, человеческое.
Так и поступили.
Прошло пятнадцать лет. Тень от яблони во дворе оставалась такой же густой. Дарья выросла смуглой, горячей красавицей с иссиня-чёрными волосами и лучистыми глазами, в которые парни готовы были смотрить вечно. Но телом она пошла в мать — такая же мощная, цветущая, пышущая здоровьем юность. И так же рано, слишком рано, начала «гулять», как с тревогой говорила Елена.
— Вот только попробуй принести мне в подоле! — гремела она, хлопая дверьми. — Выгоню из дома, клянусь!
— Мам, от прослушивания музыки в наушниках на лавочке дети не рождаются, — отмахивалась Даша. — Расслабься.
— Моё дело — предупредить! — ставила перед дочерью тарелку дымящихся макарон Елена.
Наталья Фёдоровна, их бабушка, к тому времени уже почти не ходила. Она целыми днями сидела в инвалидной коляске у телевизора, завороженно следя за страстями в турецких сериалах. И время от времени язвительно бросала в сторону дочери:
— И надо же было тебе из всех турков выбрать самого провального, этого Серкашку-беглеца!
— Мам, ну хватит уже, — шипела на неё Елена, — прошло полжизни, а ты всё как заведённая! Тише, Даша услышит, потом вопросов не оберёшься!
Дарье была рассказана красивая, печальная легенда. О том, что её отец — прекрасный человек по имени Сергей, трагически погибший в деревне, спасая из огня чью-то скотину. Этот человек, к слову, действительно существовал, и если бы мог воскреснуть, был бы крайне удивлён своему героическому отцовству. Деревенский дом давно продали, и Елена была спокойна — проверять красивую сказку было негде. Имя Серкана в их доме стало табу.
Сама Елена за эти пятнадцать лет не ожесточилась. Она по-прежнему отчаянно верила в людей и в любовь, пытаясь устроить свою личную жизнь. Через её большую, но такую одинокую душу прошли Василий, Иван и даже темпераментный Махмуд. А последним пристанищем в её сердце стал Зураб из Кутаиси.
Мужчина работал на Даниловском рынке, был щедр и пах солнцем, специями и дальними дорогами. Каждый его визит в дом трёх женщин был маленьким праздником. То он приносил чурчхелу, липкую от орехов и виноградного сока, то огромный, трещащий от спелости арбуз, то свежайшую баранину, которую сам же и готовил, наполняя всю хрущёвку умопомрачительными ароматами. Соседи по подъезду, вдыхая этот дух гостеприимства, тоскливо листали кулинарные книги в поисках рецепта хашламы.
Так было и в тот роковой день. Зураб, вернувшись с работы, обнял Елену, чмокнул в щёку и вручил ей свёрток, от которого пахло свежей зеленью и курицей.
— Сациви сегодня, Леночка! — радостно возвестил он, потирая руки. — И вино хорошее припас! Так, я займусь мясом, а ты мне орехи потолки. Аккуратно.
— Я не знаю как, — растерянно хлопала она ресницами.
— Научу, дорогая, научу, — уже засучивал он рукава.
Елена же, рассеянно перебирая кинзу и петрушку, вдруг сказала, и в голосе её зазвенела фарфоровая тревога:
— Зураб, что-то Даши нет. Она должна была быть дома час назад. Телефон не отвечает…
Зураб посмотрел на часы.
— Время ещё не критическое. Гуляет, наверное. Молодёжь.
— Нет! У нас правило. Восемь — и дома. Она не отвечает! — голос Елены дрогнул, и в уголках глаз заблестели предательские слёзы.
— Ой, Леночка, не надо, не плачь, — снова опустил рукава Зураб. — Хочешь, пойдём, поищем её вместе?
Они обошли все ближайшие дворы, заглянули в гаражи, спросили у её немногочисленных подруг. Все пожимали плечами: не видели, не знаем. Каждый такой ответ был маленьким ножом в материнское сердце.
— Это я виновата! — рыдала Елена, уткнувшись в грудь Зурабу. — Я утром на неё накричала из-за разбросанных колготок!
— Всё, всё, не плачь, найдём, — успокаивал он её, тяжёлой ладонью гладя по спине.
Они пошли в полицию, писали заявление. Елена, с гордостью показывая фотографии красавицы-дочери в телефоне, чувствовала, как у неё подкашиваются ноги. Что с ней? Где она?
— И что теперь? — выйдя из отделения, беспомощно спросила она. — Куда идти? Может, ещё раз пройдёмся по её местам? Заглянем в тот ночной клуб?
Зураб молча курил, глядя в асфальт. Он не знал, что сказать.
— Пойдём домой. Мы сделали всё, что могли. Теперь — ждать, — решил он наконец.
— Нет! Я не пойду. Иди ты. Готовь своё сациви. А я ещё посижу тут, подожду, посмотрю вокруг. Вдруг она появится. А если вернётся домой, а там одна бабушка? Она же и дверь-то ей открыть не сможет, если что…
— Не дури, Лена. Пойдём вместе. Ничего ты тут не высмотришь, — попытался он настоять, но, увидев её упрямый, отчаянный взгляд, сдался. Взяв у неё ключи, он развернулся и зашагал домой.
Открыв дверь, он замер. На кухне кто-то шуршал. Бабушка? Нет, не похоже.
С характерным щелчком захлопнулась дверца холодильника. Возле него, с большой спортивной сумкой через плечо, стояла Дарья. Из сумки торчала бутылка молока и палка колбасы. Видимо, она только что взяла это из холодильника.
— Собираешься в поход? — как можно миролюбивее спросил Зураб, перекрывая собой выход с кухни.
— А вам какое дело? — дерзко вскинула подбородок девушка.
— Мать твоя с ума сходит. Полгорода обыскала.
— Как же, ищет, — горько усмехнулась Даша и попыталась пройти мимо, но Зураб схватил её за рукав.
— Стой! Куда это ты? С ума сошла? Дождись мать.
— Отстаньте от меня, дядя Зураб! — вырвалась она. — Вы мне не отец!
— Даша, неужели тебе мать не жалко? Как хочешь, но я тебя не пущу!
Он обхватил её за плечи, пытаясь удержать. Девушка отчаянно сопротивлялась, вырывалась, но его сила была грубой и неоспоримой.
В этот момент в квартиру влетела Елена.
— Зураб! Руки прочь от неё! Немедленно отпусти! — закричала она, и в голосе её был такой ужас и такая ярость, что мужчина инстинктивно разжал руки.
— Мама! — бросилась к ней Даша и разрыдалась.
— Зураб, уходи, — проговорила Елена глухим, низким голосом, полным невысказанной угрозы.
— Лена, она собралась уходить! Я просто не дал ей…
— Уходи. Сейчас же.
Он посмотрел на них — на плачущую дочь и на мать, которая прижимала её к себе, смотря на него взглядом раненой волчицы. Он повернулся и молча ушёл, хлопнув дверью.
Лена, дрожа, гладила Дашу по волосам.
— Господи, доченька, где ты была? Я с ума сошла!
— Ты же сама сказала, что выгонишь, если я… — всхлипывала Даша. — Вот я и решила не ждать.
— Если ты что? — сердце Елены упало.
— У меня… две полоски, мама.
Тишину в комнате прорезал скрип колёс. В дверях кухни, как призрак, возникла Наталья Фёдоровна в своей коляске.
— Яблочко от яблоньки недалеко падает, — просипела она. — Скажи ей, Лена. Скажи правду. Хватит врать.
— Зачем? Что это изменит? — алым румянцем стыда залилось лицо Елены.
— Какую правду? Бабуль, о чём ты? — насторожилась Даша, отрываясь от материнского плеча.
— Да всё! — фыркнула старуха. — Твоя мать… по рукам ходила, как фамильное серебро! И отец твой не какой-то Сергей-герой, а залётный турецкий гастарбайтер! Позор один! Ни стыда, ни совести! Сама в шестнадцать лет в подоле принесла! И ты туда же!
Даша медленно повернулась к матери. Та стояла, закрыв лицо руками, и её могучие плечи были безвольно опущены, будто на них взгромоздилась вся тяжесть прожитых лет.
— Мама… это правда? — тихо, почти шёпотом, спросила Даша. — Мой отец… не погиб? Ты всё врала?
— Я… я просто хотела, чтобы ты была счастлива, — голос Елены прозвучал из-за ладоней глухо и надтреснуто. — Чтобы ты вырвалась из этой… этой ямы! Чтобы училась, чтобы жизнь у тебя была другая! Не такая, как у меня! Я хотела уберечь тебя!
Она не выдержала и разрыдалась — горько, безнадёжно, по-детски.
— Мам, не плачь, — вдруг сама осмелела Даша, обнимая её. — Я не договорила… Отец моего ребёнка… он хороший. Алексей. Он не сбежал. Он предложил мне выйти за него, как только узнал.
Елена убрала руки с лица, заплаканное, распухшее, и кивнула на сумку:
— А это ты ему? Молоко, колбасу? Он что, бездомный?
— Он уехал к родителям. В Тулу. Предупредить их, подготовить к нашей встрече, — опустила глаза Даша. — Я хотела переждать это время у подруги. Решила взять еды…
— Ох, глупышка ты моя, — запричитала Елена. Она была на сто процентов уверена, что этот Алексей — такой же мираж, такой же трус и предатель, как Серкан.
— Как же, вернётся он к тебе, ага, — ядовито добавила бабушка. — Очень нужно!
— Дочка, послушай меня, — Елена вытерла слёзы и взяла Дашу за руки. — Две полоски — это не конец света. Мы сходим к врачу. Всё решим. Всё исправим.
— Но я не хочу! — отшатнулась Даша. — Я люблю Лёшу! И он любит меня! И мы хотим этого ребёнка!
— Детка, ты хочешь повторить мою судьбу? — голос Елены сорвался. — Ты этого хочешь? Чтобы к тебе приходили Зурабы, у которых, я уверена, в Грузии есть семья? Чтобы вся жизнь ушла на то, чтобы выживать? У тебя всё впереди! Не губи себя!
Даша посмотрела на неё, и в её глазах горел совсем не детский огонь.
— То есть… если бы можно было всё отмотать назад… ты бы сделала аборт? Да, мам? Если бы знала, что этот… Сиракан… не вернётся?
— Что ты! — воскликнула Елена, и в голосе её прозвучала неподдельная боль. — Я же тебя люблю! Ты моя дочь!
— Тогда почему ты предлагаешь убить моего ребёнка?!
— Именно потому, что люблю! Потому что хочу тебе добра! — крикнула в ответ Елена.
Алексей должен был вернуться через три дня. Он звонил каждый вечер, они подолгу говорили по телефону, строили планы. А потом звонки внезапно прекратились. Телефон не отвечал. Целую неделю.
— А я говорила — сбежит твой принц, — ехидничала бабушка. — Вы с матерью — два сапога пара. Одни простофили.
— Доченька, — в который раз подошла к ней Елена, — давай уже, пока не поздно. Пойдём к врачу. Я не могу смотреть, как ты мучаешься.
— Я не мучаюсь, — безразлично ответила Даша, уставившись в экран телефона.
— Детка… ребёнок — это огромная ответственность. Деньги, жильё…
Когда на седьмой день Алексей не объявился, Даша, сломленная страхом и уговорами, сдалась. Они молча шли в женскую консультацию. Воздух в кабинете гинеколога был густым и стерильным.
— Надо же, вы уже восьмая сегодня, — не поднимая головы от бумаг, пробормотала врач. — Прям какой-то абортивный бум.
И в тот же миг в сумке у Даши залилась трелью звонкая мелодия. Девушка, будто ошпаренная, вскочила, схватила трубку и, не сказав ни слова, вылетела из кабинета.
— Она у вас всегда такая порывистая? — хмыкнула врач.
Елена, смущённо извинившись, вышла в коридор. Дочери нигде не было. Она набрала её номер. «Занято».
У подъезда своего дома её догнала запыхавшаяся Даша. Оказалось, Алексея жестоко избили и ограбили в электричке. Очнулся он только в больнице в Серпухове и первым делом попросил родителей найти Дашу, свою невесту, и передать, что он жив и всё будет хорошо.
Даша немедленно рванула в Серпухов. Алексей, к счастью, быстро шёл на поправку. Через полгода они сыграли скромную, но очень тёплую свадьбу.
За свадебным столом Елена сидела рядом с матерью Алексея, милой, приятной женщиной, которая не уставала хвалить невестку, с которой они очень сблизились за время болезни сына. Лене было приятно и спокойно. Она смотрела на свою дочь, сияющую в белом платье, и впервые за долгие годы позволила себе расслабиться.
Напротив неё сидел интересный мужчина лет пятидесяти и пристально её разглядывал. Он был элегантен, с сединой на висках и умными, чуть усталыми глазами. Лена поймала его взгляд и смущённо улыбнулась, поправляя завиток волос. Шампанское играло в голове, нашептывая, что жизнь, быть может, только начинается и у неё тоже есть шанс на счастье.
— Кто этот импозантный мужчина? — наклонилась она к сватье.
— А, это Анатолий… муж крёстной моего сына, — та ответила шёпотом. — Бабник знатный. Жена его, Валентина, заболела, не смогла прийти. Так что ты с ним… поаккуратнее.
Но девочка Лена, которая так и не повзрослела в свои тридцать два года, уже не слышала предостережений. Анатолий был так галантен, так искусно подливал шампанское, говорил такие проникновенные, точные тосты! Он сыпал комплиментами молодым, но взгляд его постоянно возвращался к Елене, словно говоря: «Вот она, настоящая женщина».
«Ну почему мне всегда попадаются такие? — тоскливо думала она, возвращаясь поздно вечером со свадьбы одна. — Женатые, недосягаемые…» Анатолий ей ужасно понравился. Его лёгкость, его уверенность. Хорошо, что он оказался таким предусмотрительным и у него с собой был пpeзерватив. Однажды солгав, жизнь имеет обыкновение повторять свой любимый сюжет. И тень от яблони во дворе по-прежнему была густой и безучастной.
