Молодой вдовец.
Офисный воздух, густой от аромата дешевого кофе и свежей распечатки, вибрировал от сдержанного гула. Но самый громкий звук в тот день рождался не принтером — он вырывался шепотком Марины Сергеевны, густым и липким, как патока.
— А я вам говорю — вдовец! — страстно, с упоением выдыхала она, нависая над рабочим столом Лизы, словно хищная птица, учуявшая добычу. Лицо ее пылало праведным восторгом первооткрывателя. — Девочки из отдела кадров шепнули! В анкете, понимаете, черным по белому: «Состоял в браке. Вдовец».
Лиза, начальник отдела отчетности, с усилием оторвала взгляд от мерцающего экрана, уставленного бесконечными цифрами квартального отчета. Ее тонкие пальцы замерли над клавиатурой. Опять эти бесконечные, удушающие сплетни, эта офисная паутина, в которой так любили барахтаться некоторые.
— Ну и что с того? — бросила она, стараясь, чтобы в голосе звучала лишь ледяная скука. Она демонстративно ткнула пальцем в клавишу, прокручивая таблицу. — Мало ли кто был женат. Это еще ничего не значит.
— Так я ж о чем! — Марина Сергеевна, словно получив долгожданную реплику, еще больше понизила голос, превратив его в едва слышное, зловещее шипение. — Самое время, золото мое! Лучший момент для новой жены. Смотри сама: Александру тридцать лет, мужчина в самом расцвете сил. Должность — начальник сектора финансового планирования. Взгляд — твердый. И главное — абсолютно свободен. Взгляни сама!
Любопытство, противное и цепкое, все-таки пересилило брезгливость. Лиза позволила себе короткий, украдчивый взгляд через все открытое пространство офиса.
Александр Воронцов стоял у массивной панорамной окна, затянутого тонированной пленкой, отчего его силуэт казался темным и загадочным на фоне залитого солнцем города. Он говорил по телефону, чуть отвернувшись от шумного простора, и в его позе читалась не просто сосредоточенность, а какая-то глубокая, личная отстраненность. Высокий, с безупречной осанкой, в идеально отглаженной белоснежной рубашке, которая подчеркивала его спортивную фигуру. И да, Марина Сергеевна была права — на безымянном пальце левой руки не было ни намека на след от кольца, ни самого кольца.
— Ну, видный мужчина, — снова процедила Лиза, с усилием возвращаясь к своим цифрам. — Не первый и не последний в этом здании.
Но семя было брошено в благодатную почву. Весь оставшийся день ее мысли, вопреки воле, возвращались к этому темному силуэту у окна. «Вдовец». Слово звенело в ушах тяжелым, траурным колоколом. Как давно? Что случилось? И почему он один — неужели за все это время не нашлось ни одной женщины, способной утешить такого мужчину?
Она начала наблюдать. Украдкой, исподтишка, будто совершая что-то запретное. Она заметила, как он общается с подчиненными — вежливо, корректно, но с непреодолимой невидимой дистанцией, словно вокруг него существовало незримое защитное поле. Как он методично, с почти хирургической точностью раскладывает документы на своем столе — педант, перфекционист. Как он хмурится, вчитываясь в длинное письмо на мониторе — между темных, почти черных бровей залегала глубокая, резкая складка, печать концентрации или тихой боли.
К концу дня Лиза с ужасом поймала себя на том, что машинально поправляет прядь волос, смотрит в компактное зеркальце, замирает и слегка выпрямляет спину каждый раз, когда его уверенные шаги раздаются где-то рядом. Она злилась на себя, на эту внезапную слабость, на это дурацкое, подростковое поведение. Взрослая, состоявшаяся женщина, а ведет себя как первокурсница, замечтавшаяся о строгом преподавателе!
Но нечто уже сдвинулось внутри, перевернулось с ног на голову. Что-то зацепилось за эту складку на переносице, за четкий, немного жесткий профиль, за редкие, сдержанные улыбки, которые никогда не доходили до глаз. Глаза… Его глаза были самого неожиданного цвета — холодного серого оттенка старого льда, и в них, казалось, хранилась бездонная, невысказанная тишина.
Через неделю она сдалась и призналась себе: она влюблена. Впервые за три года, прошедшие после тяжелого, выжигающего душу расставания с бывшим мужем. Она влюбилась с той самой юношеской остротой, от которой перехватывает дыхание в лифте, а колени становятся ватными при случайном касании у кофемашины.
— Крепкий кофе предпочитаете? — выпалила она однажды, когда их пальцы чуть не соприкоснулись, выбирая одноразовые стаканчики.
Он обернулся, и его ледяной взгляд скользнул по ее лицу.
— Как свежевываренный асфальт, — он усмехнулся одним уголком губ, и от этой скупой, кривой усмешки у нее внутри все оборвалось в сладком падении. — Иначе не пробить эту утреннюю дрему.
— Тяжело влиться в новый коллектив? — не сдавалась она, чувствуя, как горит лицо.
Он помедлил, разглядывая темную жидкость в своей чашке.
— Коллектив как коллектив. А вот ночами… Ночью мысли слишком громкие. Мешают спать.
В его низком, бархатном голосе прозвучала такая бездонная, привычная усталость, такая неизбывная горечь, что Лиза, сама не зная зачем, выдохнула:
— Может, сходим куда-нибудь после работы? Сменим обстановку? Проветрим голову?
Александр посмотрел на нее долгим, пронизывающим, изучающим взглядом. Казалось, он читал ее как открытую книгу, видел каждую тайную мысль. И вдруг, неожиданно, кивнул.
— Хорошо. Только не сегодня — аврал. Предложу в пятницу.
Сердце в ее груди запрыгало безумным, ликующим танцем. Получилось! Цель достигнута!
Всю неделю она жила в состоянии сладкого, нетерпеливого предвкушения. Она закупилась новой дорогой косметикой с мерцающими частицами, потратила полдня в парикмахерской на укладку, перерыла весь гардероб в поисках того самого платья. И нашла — вечернее, длинное, темно-синего цвета, как полночное небо, облегающее каждый изгиб тела, с дерзким и элегантным глубоким вырезом на спине.
В пятницу ровно в шесть его тень упала на ее стол.
— Готовы? — спросил он, и что-то в его интонации заставило ее внутренне насторожиться. Звучало это слишком обыденно, буднично, лишенно всякого намека на предстоящее романтическое приключение.
— Куда отправимся? — она заставила свой голос звучать легко и игриво. — Я знаю один восхитительный лаунж-бар в двух шагах от here… Там тихая живая музыка…
— Вообще-то… — он сделал небольшую паузу, и в его глазах мелькнуло нерешительное колебание. — Я подумал… Может, заедем ко мне? Будет спокойнее, сможем нормально поговорить. Если вы, конечно, не против.
Лиза едва не вскрикнула от восторга. К нему! Домой! Это был совершенно иной, много более высокий уровень доверия и близости!
— Конечно, я не против, — промурлыкала она, грациозно подхватывая свою блестящую клатч. — Я вся в вашем распоряжении, Александр.
Дорога в такси промелькнула в розоватой дымке ее фантазий. Она уже рисовала в воображении уютную, стильную квартиру с панорамными окнами, приглушенный свет, возможно, камин, бокалы с темным, терпким вином, долгие, доверительные разговоры вполголоса…
А может, и не только разговоры…
Но реальность, в которую она шагнула, следом за ним, оказалась иной, шокирующе чужой и живой.
Едва щелкнул замок, как из глубины квартиры донесся топот маленьких ног и звонкий, пронзительный детский возглас:
— Папа! Папочка пришел!
Александр наклонился и с привычной легкостью подхватил на руки маленькую девочку с двумя каштановыми хвостиками-пружинками. Он чмокнул ее в макушку, и на его лице впервые за все время Лиза увидела не сдержанную улыбку, а настоящее, теплое, сияющее облегчение.
— Привет, моя ласточка! А где сестра?
Девочка, широко раскрыв огромные карие глаза, с нескрываемым любопытством уставилась на Лизу.
— А это кто? — простодушно спросила она, вжимаясь в отца.
Из гостиной навстречу вышла молодая женщина. На ней были простые удобные джинсы и свободная серая футболка. В ее руках была детская кофта, которую она аккуратно складывала.
— Добрый вечер, — женщина мягко, но без подобострастия улыбнулась. — Я Вероника. Александр Владимирович, у Полины температура, 37.6. Дала нурофен, вроде уснула.
Лиза замерла на пороге, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Ее шикарное вечернее платье вдруг показалось нелепым, кричащим, чужеродным в этой уютной, по-домашнему обжитой прихожей, пахнущей детским кремом и яблочным пирогом.
Дети? У него есть дети?! Двое?!
— Давно? — мгновенно преобразившись, нахмурился Александр, опуская девочку на пол.
— С полчаса. Сейчас пойду проверю, — кивнула Вероника и скрылась в коридоре.
Лиза стояла, ощущая себя полной дурой, застигнутой на месте преступления. Няня! Двое маленьких детей! Это значит… Он один их воспитывает? Без матери? Без помощи?
— Проходите, не стойте в дверях, — спохватился наконец Александр, снимая пиджак. — Сейчас чайник поставлю. Только загляну к дочке.
Его фраза «к дочке» прозвучала как приговор. Лиза с трудом растянула губы в жалкой пародии на улыбку.
— Знаете… Мне кажется, я вам сегодня только помешаю. У вас тут семейные заботы, я лучше…
— Какие заботы! — он махнул рукой, и в его жесте сквозила обыденность этого хаоса. — Обычный вечер. Посидите, познакомитесь с моими девочками. Они у меня замечательные.
И тут ее терпению, ее разочарованию, ее уязвленной гордости пришел конец. Словно плотину прорвало.
— Замечательные? — ее голос зазвучал тонко и ядовито. — А почему вы их, этих ваших замечательных, бабушкам не отдадите? Или в интернат какой-нибудь специальный? Зачем себе всю жизнь калечить? Мужчина в расцвете сил, а копошитесь тут с сопливыми девчонками… Нянькины проблемы решаете…
Она осеклась, увидев, как преобразилось его лицо. Оно не просто побелело — оно стало маской из чистого льда, острым и безжалостным. А глаза… Его серые глаза вспыхнули такой немой, всесжигающей яростью, что она инстинктивно отпрянула к двери.
— Вон, — произнес он тихо. Так тихо, что слова едва можно было разобрать, но от них по спине побежали ледяные мурашки.
— Я же не…
— ВОН! — это уже был не крик, а низкий, звериный рык, полный такой неподдельной боли и ненависти, что у Лизы перехватило дыхание.
Она выскочила за дверь, на каблуках споткнувшись о порог. Побежала вниз по лестнице, не вызывая лифт, спотыкаясь о подол своего дурацкого, ненужного платья. Поймала такси на улице, трясущимися, непослушными пальцами тыкая в адрес своей квартиры. И только когда машина тронулась, она увидела в темном стекле свое отражение — размазанную тушь, перекошенное от обиды и стыда лицо — и поняла, что плачет. Горько, безнадежно, от осознания собственной чудовищной, непоправимой глупости.
В понедельник она узнала, что Александр Воронцов написал заявление о переводе в филиал на другом конце города. Больше их пути никогда не пересекались.
Тем временем в квартире, пахнущей яблоками и детством, Вероника сидела на кухне, рассеянно помешивая ложечкой уже остывший чай. За окном догорал октябрьский вечер, окрашивая небо в пепельно-лиловые тона. Из детской доносился приглушенный девичий смех и уютное шуршание фломастеров по бумаге. Полина и Галя рисовали очередной шедевр.
Три года. Целых три года ее жизнь была неразрывно связана с этим домом. Она знала каждый его скрип, каждый запах — запах детского шампуня, аромат пирога, который она пекла по субботам, легкий запах одеколона Александра. Она помнила, как впервые переступила этот порог по объявлению — тогда еще при Екатерине, молодой, вечно спешащей и немного уставшей маме двух очаровательных малышек.
Катя работала в турагентстве, ее часто не бывало дома, и она искала няню на полный день. Вероника же, в свою очередь, ушла из муниципального детского сада, заеденного до смерти бюрократией, отчетами и бесконечными проверками. Ей хотелось простого человеческого тепла, тихой радости заботы о детях.
— Вероника, вы только нас не бросайте, — просила тогда Катя, поправляя хвостик у непоседливой Гали. — Девочкам очень нужен постоянный, надежный взрослый рядом. Особенно Гале — она очень тяжело сходится с новыми людьми.
Вероника не бросила. Даже когда случилась та страшная, нелепая автокатастрофа. Даже когда Катя не вернулась из командировки. Даже когда в квартиру вошел немой, черный угар и Александр, словно окаменев от горя, перестал замечать что-либо вокруг, кроме самых базовых потребностей своих дочерей. Она не смогла уйти, глядя в их испуганные, потерянные глазенки, в его опустошенное, выжженное болью лицо.
Он ходил по квартире как автомат: работа — дом — сон. Только глаза оставались живыми — в них стояла такая бездонная, невыносимая мука, что на них было больно смотреть.
— Вероника Андреевна, — сказал он как-то вечером, остановившись на пороге кухни. Его голос звучал хрипло и устало. — Вы ведь… не уйдете? Я сделаю все, что в моих силах. Зарплату увеличу, график подстрою. Только останьтесь. Я… я один не справлюсь.
Она осталась. Стала тем якорем, который не дал этой маленькой семье разбиться о скалы отчаяния. Она помогала девочкам пережить потерю, выслушивала их ночные кошмары и детские страхи, впитывала их слезы. Постепенно, шаг за шагом, она учила и Александра — как заплести тугие французские косы, как отличить просто каприз от начинающейся болезни, как выбрать не просто красивую, а теплую и удобную куртку для Полины к школе.
Жизнь, медленно и тяжело, но начала налаживаться. Появились свои ритуалы, свои маленькие радости. Полина пошла в первый класс, Галя — в садик. Александр сменил высокооплачиваемую, но вечно стрессовую работу на более спокойную, чтобы больше бывать дома. По вечерам они часто сидели вот так вот на кухне, пили чай с ее выпечкой, обсуждали школьные дела и детсадовские новости.
— Знаете, — сказал как-то Александр, задумчиво глядя на темный квадрат окна, в котором отражалась их с Вероникой пара, — я иногда думаю… Как бы Катя обрадовалась, увидев, какие у меня умницы растут. Все самое светлое в них — это от нее.
— В вас тоже много светлого, Александр, — тихо ответила тогда Вероника. — Вы прекрасный отец.
Он медленно повернулся и посмотрел на нее. Не скользнул взглядом, а именно посмотрел — долго, пристально, глубоко. И в ее груди что-то сжалось, дрогнуло и забилось в ответ на этот взгляд.
А потом была та нелепая, несуразная история с его коллегой — Лизой. Вероника слышала из кухни их короткий, обрывочный разговор в прихожей, видела, как спина Александра внезапно выпрямилась и напряглась, как побелели костяшки его пальцев, сжимающих ручку двери. И услышала те чудовищные, бессердечные слова: «Зачем себе жизнь калечить?.. Отдайте бабушкам…».
И в тот миг ее поразила ослепительная и стыдная догадка. Она ревновала. До тошноты, до дрожи в коленях, до горьких, злых слез, подступающих к горлу, она ревновала этого чужого, красивого мужчину к этой нарядной, пахнущей дорогими духами женщине.
— Д-дура она, — сказала за ужином Полина, сурово хмуря бровки, совсем как отец. — Зачем нас куда-то отдавать? У нас есть папа. И Вероника Андреевна.
Галя молча кивнула и прижалась к Веронике своим теплым бочком:
— Ника наша. Нику мы никому не отдадим. Никогда-никогда.
Вероника гладила ее по мягким волосам, а у самой на душе переворачивалось все вверх дном. Как так вышло? Когда это случилось? Когда эти чужие дети стали ей роднее всего на свете? Когда его молчаливая боль стала ее болью, а его редкие улыбки — ее самым большим вознаграждением? И что теперь делать с этим огромным, непрошеным, таким неудобным чувством?
Помучившись несколько бессонных ночей, она приняла тяжелое, но единственно верное, как ей казалось, решение. Она уйдет. Найдет другую семью, другую работу. Отдалится. Так будет правильно. Нельзя так — переступать профессиональные границы, позволять себе привязываться к чужим детям, тайно влюбляться в их отца. Это неправильно. Непрофессионально.
Но когда вечером, собравшись с духом, она завела робкий разговор о том, что, возможно, ей стоит поискать другую работу, Александр внезапно, порывисто схватил ее за руку. Его пальцы были теплыми и сильными.
— Не надо, — проговорил он с такой интенсивностью, что она замолчала. — Пожалуйста. Не уходите.
— Так нельзя… — прошептала она, пытаясь высвободить руку, но ее тело отказывалось слушаться. — Я же… я не могу больше…
— Я знаю, — он притянул ее ближе, заглянул в глаза, и в его ледяных глазах она увидела не льдинки, а оттепель, теплое и трепетное сияние. — Я все знаю, Вероника. Я чувствую то же самое. Уже очень давно.
— Но как же… — ее голос дрогнул. — Дети? Память о Кате? Что подумают люди?
— Катя, — сказал он твердо, — больше всего на свете хотела бы, чтобы наши девочки были счастливы. И чтобы я был счастлив. И мы все, Вероника, имеем на это право. Мы заслужили это счастье.
Он наклонился и легчайше, почти невесомо коснулся губами ее ладони. И в этом прикосновении не было страсти — в нем была бездна обещания, благодарности и тихой, прочной надежды. И она поняла — это и есть та самая, единственная правда. Все правильно.
… Прошел год.
Теперь они живут вчетвером. По-настоящему. В большой светлой квартире, где у девочек — общая детская с двумя письменными столами, заваленными книжками и красками, и высокими стеллажами до потолка.
Вероника забрала свои вещи из съемной комнаты. Теперь в углу гостиной стоит ее швейная машинка, за которой она шьет платья для кукол и костюмы для утренников — принцесс, фей и снежинок.
— Мам! — звонко, на весь дом, кричит из детской Полина. — Мам, иди сюда, помоги с этой дурацкой задачкой!
И сердце Вероники замирает на секунду, а потом забиется вновь, наполняясь до краев счастьем, таким простым и таким огромным. Потому что теперь она — мама. Настоящая. И по документам, и по зову крови, и по этой всеобъемлющей, безусловной любви.
А в их с Александром спальне, в изящной фарфоровой шкатулке на туалетном столике, лежит футляр из темного бархата. В нем — обручальное кольцо, простое и элегантное.
Александр сделал предложение вчера. Без пафоса, без лишних слов, за обычным семейным ужином. Он просто достал коробочку, открыл ее и посмотрел на нее вопросительно. И первыми, кто взорвался радостными криками и захлопал в ладоши, были девочки:
— Ура! Наконец-то! Мы так ждали!
Вероника улыбается, глядя на свое отражение в темном окне. Три года назад она, одинокая и немного уставшая от жизни женщина, пришла в чужой дом работать няней. А сегодня этот дом — ее крепость. Эти дети — ее судьба. Этот мужчина — ее любовь. И это счастье — ее настоящее, выстраданное и заслуженное.
— Мам-ам-ам! — уже нетерпеливее зовет Полина.
— Бегу, родная! — откликается она, отрываясь от окна и направляясь в детскую.
Вечер течет своим чередом — сложные задачи по математике, чай с только что испеченным печеньем, теплая ванна с пеной, долгая сказка на ночь для Гали с обязательным участием говорящих зверюшек.
Самый обычный вечер. Самой необыкновенной и самой счастливой семьи на свете.
