— «Мама права, у тебя руки не из того места растут!» — фыркнул муж, отодвигая тарелку.— Зато кошелёк — из нужного, — холодно парировала. — Если хочешь ресторанный ужин — найми повара
Вечер в кухне хрущевки не просто задыхался — он был обречен на удушье.
Воздух здесь не висел — он давил, плотный, липкий, пропитанный испарениями подгоревшего подсолнечного масла, чьи зловонные пары витали, как призрак провала. К этому добавлялся резкий, дешевый аромат «Ласкового Мая» — тот самый, которым Аня, в отчаянной попытке заглушить запах собственного поражения, обрызгала углы, будто пытаясь экзорцизмом изгнать ужас обыденности. Но ничто не помогало. Запах неудачи оставался. Он въелся в стены, в шторы, в саму кожу. Воздух стал густым, как сгустившийся клей, — неподвижный, промасленный, тяжелый, как саван, накинутый на покойника.
На плите, в старой сковороде с облупленной эмалью, словно снятой с разваленного кухонного комбайна, лежали два жалких, усохших подобия котлет. Они не были просто неудачными — они были символом краха, сморщенные, серо-бурого цвета, с обугленными краями, как будто их поджарили на костре из отчаяния. Рядом, в потрепанной кастрюле, булькало не пюре, а нечто среднее между водянистым клейстером и болотным илом — серое, бесформенное, лишенное вкуса и достоинства. Это было не блюдо. Это было обвинение, вылитое в картофель.
Аня стояла посреди кухни, как израненный солдат после битвы, которую никто не видел, но которую она проиграла. Ее тело было выжато, как тряпка после стирки. День на работе — это был не просто труд, это была пытка: срыв дедлайна, орущий начальник, презентация для инвесторов, которую нужно было переделать с нуля, в голове — гул, в глазах — двоение. Два часа в пробке, как последний аккорд в симфонии упадка. Все, чего она хотела — это рухнуть в постель, уткнуться лицом в подушку и исчезнуть. Но нет. Был еще он — «добытчик», «мужчина», «хозяин».
Она швырнула тарелку на стол. Фарфор звякнул о стеклянную поверхность — резко, зло, как выстрел. Егор сидел, уткнувшись в телефон, в растянутых трениках, будто в доспехах своей апатии. Он даже не поднял глаз. Пальцы скользили по экрану, листая ленту, будто в реальности не было ничего важнее. Аня сжала челюсти. Эта привычка — игнорировать ее, будто она не человек, а фон, — всегда раздражала. Сегодня она резала по живому.
Наконец он оторвался. Без интереса ткнул вилкой в котлету. Отломил кусок. Поднёс ко рту. Жевал, как будто глотал стекло. Медленно, с усилием. Лицо кривилось, глаза морщились — не от голода, а от отвращения. Проглотил — и тут же отпил воду, будто пытался смыть яд. Потом резко отодвинул тарелку. Вилка упала с глухим стуком, как падение последней капли терпения.
— Мама права, — бросил он. Голос — не просто холодный, а ледяной, как скальпель, вонзающийся в нервы. — Ты и правда готовить не умеешь. Вообще. Полный ноль. Это… это даже собаке нельзя. Это издевательство. Каждый. Черт. Раз.
Он швырнул салфетку на пол, будто отбрасывал что-то отравленное.
— Как ты это ешь? Ты себе хоть что-то нормальное готовишь? Или тоже эту дрянь в себя запихиваешь? Воняет же мерзко!
Аня вздрогнула. Не от боли — от взрыва бешенства, такого острого, что в глазах потемнело. Она сорвала фартук — дешевый, синтетический, купленный в «Магните» на распродаже — и швырнула его на спинку стула. Тот качнулся, как будто сам испугался.
— Мама? Опять твоя святая мама? — голос ее дрожал, но не от слабости — от накопленного напряжения, готового вырваться. — Она бы тебе и готовила, и носки стирала, и по голове гладила. Но не может! Потому что ты здесь! Со мной! С этой самой «неумехой», как ты изволил выразиться!
— Неумеха — это еще цветочки! — Егор вскочил, стул с оглушительным грохотом рухнул на линолеум. — Я с работы приползаю, как последнее дерьмо! Выжатый! А тут… ЭТО?! Он пнул ножку стола. — Хоть бы купила что-то нормальное в кулинарии, раз сама — ни черта не можешь! Но нет! Экономь! Считаешь каждую копейку, как будто мы нищие! Как будто у меня копейки, а не зарплата!
— Экономь?! — Аня развернулась к нему, как ураган. Глаза горели — не слезами, а ядовитым огнем. — На что экономь, Егор? На твой новый «Харман Кардон» в машину, который ты УМОЛЯЛ купить, потому что «старая акустика — отстой»? На твою «платиновую» страховку ОСАГО, которую ты сам выбрал — самую дорогую, потому что «надежность»? Которая стоит как чугунный мост?! На твои рубашки от бренда, по пять тысяч за штуку, которые я каждое воскресенье, вместо отдыха, часами глажу, чтобы ты щеголял? На ипотеку ЭТОЙ дыры в панельной коробке, которую мы взяли только потому, что МОЯ зарплата потянула и первоначальный взнос, и ежемесячные платежи?!
Голос сорвался — не в плач, а в крокодилов крик, рвущий горло, нечеловеческий.
— Да! Я зарабатываю! Хорошо зарабатываю! Сто сорок тысяч, Егор! СТО СОРОК! А ты? СОРОК ПЯТЬ! В три с лишним раза больше, слышишь?! В ТРИ! Знаешь что? Ищи себе повара с МОЕЙ зарплатой! Плати ему из СВОИХ сорока пяти! Потому что МОИ деньги платят за всё! За твой бензин, за твои «понты» и «хотелки»! За эту самую «свинскую» еду, которую ты не смог проглотить! За эту квартиру, где ты меня, как последнюю тряпку, оскорбляешь! За твою жизнь, в конце концов!
Тишина навалилась, как лава — густая, тягучая, удушающая. Только тяжелое дыхание Ани и тиканье дешевых китайских часов над плитой нарушали молчание. Лицо Егора побагровело, жилы на шее вздулись, как канаты. Кулаки сжались до белизны.
— Вот оно как! — зашипел он, слюна брызнула из угла рта. — Зарплата! Всегда ты ей тычешь! «Я кормилица! Я содержу! Я всё тяну!» А то, что я работаю? Что я вкалываю, как проклятый, на этой дырявой стройке? Что у меня начальник — козел, а коллектив — алкаши? Это не в счет? Тебе только цифры в лоб бросать важно?! Ты же просто удачно устроилась, подлизываешься к начальству! Повезло! А я — стараюсь! Из кожи вон лезу!
— Стараешься?! — Аня рассмеялась — горько, истерично, звук был как скрежет железа по стеклу. — Пять лет, Егор! ПЯТЬ ПОЛНЫХ ЛЕТ! На одной и той же должности! «Младший менеджер по снабжению»! Без единого повышения! Без перспектив! И зарплата, на которую даже хороший кусок мяса не купишь, не то что ресторанный ужин! Да, деньги важны! Очень важны! Когда ты не можешь обеспечить даже треть наших расходов! Когда я должна тянуть всё на себе! И работать, как ломовая лошадь, на двух проектах! И выслушивать твои претензии к котлетам, как будто я шеф-повар! И выглядеть «настоящей женщиной» по заветам твоей мамы — ухоженной, выспавшейся, с маникюром! А ты что? Ты что делаешь, кроме как критикуешь и требуешь?! Ты хоть раз за последний год задумался о смене работы? О курсах? О том, чтобы ЗАРАБАТЫВАТЬ ДОСТОЙНО?! Или тебе и так удобно — сидеть на моей шее?
— Я НЕ СИЖУ! — взревел он, замахиваясь кулаком, но ударил лишь по воздуху. — Я работаю! У меня обязанности! Ответственность! А ты… ты просто никудышная кухарка! И хозяйка дерьмовая! Посмотри вокруг! Грязь! Пыль! Посуда не помыта с утра! Твой проклятый фартук воняет гарью! Ты сама воняешь потом и усталостью!
— А у тебя что, руки отсохли, принц? — парировала Аня, подходя вплотную. Он почувствовал ее горячее дыхание. Глаза ее были сухими, пустыми, страшными. — Не помыта? Ты зашел утром на кухню? Заварил себе кофе? И чашку после себя не помыл? Как всегда! Потому что это не твоя обязанность, да? Ты же «мужчина»! Ты «добытчик»! Хотя что ты добываешь, кроме моих нервов и седых волос?! Иди к маме, Егор! Может, она тебя за короля холопского держать согласится! Кормить с ложечки, носки стирать и всё остальное! Ведь ты же у нее — вечный мальчик! Беспомощный!
Она резко развернулась и вышла, хлопнув дверью в спальню так, что задрожали стены. С полки в гостиной с грохотом свалилась фарфоровая статуэтка пастушки — подарок той самой Маргариты Степановны. На кухне раздался оглушительный грохот. Тарелка с котлетами разлетелась вдребезги о стену, оставив жирный, уродливый шлепок фарша и картофельной жижи на обоях. Потом грохнула кастрюля с пюре, вывернув серую массу на пол. Потом что-то металлическое — вилка? Ложка? — ударило в стену.
Аня уткнулась лицом в подушку, зажав уши. Но звуки его ярости были не просто слышны — они впивались в кожу. Пусть бьет. Пусть крушит. Ей было всё равно. Пусть сам потом отскребает эту гадость со стен и линолеума. Ее терпение лопнуло, превратившись в пыль, развеянную одной фразой: «мама права». Эта фраза висела в воздухе, как ядовитый туман, отравляя всё, что осталось.
Утро встретило их не просто молчанием — оно встретило их ледяной пустотой, пропитанной ненавистью.
Аня стояла у окна, курила — она бросила год назад, но сегодня снова купила пачку. Дым тянулся вверх, как последняя попытка души вырваться. За окном моросил противный, мелкий дождь. В руке — чашка остывшего кофе. Горького. Как всё вокруг.
На полу — зловещее пятно от вчерашнего пюре, уже подсохшее, потемневшее, как кровоподтек. На стене — след от котлеты, как кровавое пятно на совести. Осколки пастушки валялись в углу — острые, как их отношения, как их прошлое, как её надежды.
Егор шаркал по коридору, собираясь на работу. Шумно дышал, ронял ключи, грохотал дверцей шкафа. Ни слова. Ни взгляда. Натянул куртку, сунул ноги в ботинки. Потом грохнул дверью — так, что с полочки упала стеклянный шар. Он разбился с хрустальным звоном, рассыпав тысячу осколков.
Аня даже не пошевелилась. Просто затянулась сигаретой, глядя на дождь. Пусть валяются. Как осколки их брака. Как осколки её иллюзий.
Весь день в офисе прошел в тумане. Цифры в отчете расплывались. Мысли возвращались к вчерашнему скандалу. К его словам. К «мама права». К тому, как он кричал, что она «воняет». Обида, злость, горечь — всё это разъедало её изнутри, как кислота.
Она чувствовала себя не женой, не партнером. Она чувствовала себя дойной коровой, козлом отпущения и бесплатной прислугой в одном лице.
Телефон молчал. Ни сообщений. Ни звонков. Только тишина. Звенящая, презрительная тишина.
В обед она зашла в банкомат. Проверила счет. Зарплата пришла. Сто сорок три тысячи семьсот двадцать рублей. Цифры — как утешение и как обвинение. Эти деньги давали ей власть. И делали её заложницей.
Вечером ключ в замке скрежетал с особой, злобной силой. Аня почуяла беду. Не почуяла — знала. Сердце упало. Холодная волна прокатилась по спине.
Егор вошел первым. Лицо — маска злобы и торжества. Он не смотрел на неё. Отступил в сторону.
И за ним, как бронированный таран, вкатилась она.
Маргарита Степановна. Свекровь. Во плоти.
Она вошла, как королева на казнь — в своем «парадном» пальто из искусственного каракуля, кислотно-бежевого цвета, будто вырванного из кошмара модного дизайнерского колледжа.Оно было слишком узким в бедрах, натянутое, как шкура на барабане, и каждое движение грозило разрывом. На ногах — туфли на шпильке, неустойчивой, как вера в счастливый исход. Лицо — маска праведного гнева, под слоем тонального крема, нанесенного так плотно, будто пыталась замазать не только морщины, но и собственную совесть. Губы — ярко-розовые, как открытая рана. В руке — огромная сумка-кошелек, набитая до отказа, будто она приехала не на разборки, а на переселение.
Она не стала снимать пальто. Не стала разуваться. Просто встала посреди крошечной прихожей, как судья на месте преступления, окидывая квартиру взглядом, полным презрения и морального превосходства. Ее глаза скользнули по пятну на полу — остатку вчерашнего бунта, задержались на жирном следе на обоях, словно кровавом пятне на белом халате, упали на осколки статуэтки и стеклянного шара в углу — как на улики варварства.
– Здравствуй, Анечка, – пропела она, голос — сладкий, как дешевый ликер, и ядовитый, как стрихнин. – Пришла проведать. Посмотреть, как ты тут моего сыночка заживо съедаешь. Голодом морозишь, да попреками деньгами.
Она театрально покачала головой, издав вздох, будто не жалея сына, а демонстрируя миру свою страдальческую добродетель.
– Ох, и безобразие же… Ни порядка, ни уюта… Прямо как у свиней в хлеву… И вонь какая-то… – Она демонстративно сморщила нос, будто стояла не в прихожей, а в канализационном коллекторе.
Егор стоял за ее спиной, как тень, как верный оруженосец, опустив глаза к полу, будто боялся, что взгляд его предаст. Он не защищал. Не вмешивался. Просто стоял, как трус, как слабак, как мальчишка, приведший мамочку, чтобы она разобралась с «злой теткой».
– Никто его не морозит, Маргарита Степановна, – ответила Аня, не вставая с дивана. Голос — не крик, не плач, а ледяная сталь. – Холодильник забит до отказа. Готовить он не хочет. Или не умеет. Как и зарабатывать достаточно для того уровня жизни, который ему хочется.
– Ох, Анечка! – свекровь сделала шаг вперед, каблук громко стукнул по линолеуму, как выстрел. Она тыкала пальцем с облупленным лаком в воздух, будто шпагой, пронзающей честь. – Попрекаешь работой? Да ты посмотри на себя!
Палец резко метнулся к журнальному столику — к неубранным чашкам, к разбросанным бумагам, к отчетам, за которые Аня вчера работала до двух ночи.
– Дом — свинарник! Муж приходит — ужина нет! Любви нет! Заботы! А вчера… вчера ты ему, говорят, котлеты такие скотские подала, что он чуть не отравился! До сих пор живот болит! Тошнит бедняжку! И еще смеешь на его зарплату указывать? Он — мужчина! Он должен карьеру строить, головой думать, стратегии разрабатывать! А не на кухне ползать, как твоя прислуга! Ты должна создать ему условия! Быть опорой, тихой гаванью, а не пилой, которая по косточкам скребет!
– Условия? – Аня медленно поднялась с дивана. Каждое движение — как в замедленной съемке, будто перед взрывом. Тело напряжено, как струна, готовая лопнуть.
– Какие условия, Маргарита Степановна? Чтобы он приходил и орал, что котлеты не такие? Чтобы я работала как каторжная на двух проектах, а он «строил карьеру», просиживая штаны вот уже пять лет на должности «младшего менеджера» без единого намека на повышение? Чтобы я ползала перед ним на коленях? Извинялась за то, что после десяти часов в душном офисе и двух часов стояния в пробке у меня нет сил разыгрывать из себя ресторанного шефа по маминым рецептам?!
Голос набирал силу, как гроза.
– Ваш «мужчина», Маргарита Степановна, ваш «добытчик», получает сорок пять тысяч рублей! СОРОК ПЯТЬ! А я — сто сорок! Ипотека — шестьдесят тысяч! Коммуналка — десять! Его машина с кредитом и его «золотая» страховка — еще пятнадцать минимум! Его одежда, его сигареты, его пиво с друзьями, его бензин для поездок на дачу к вам! Все это — на МОИХ плечах! На МОЮ зарплату!
Она сделала шаг вперед.
– А он? Он приходит и орет, что котлеты недосолены! И вы приезжаете сюда, как фурия, защищать своего ненаглядного неудачника!
– Врешь! – завизжала свекровь, лицо перекосилось от ярости, покрылось красными пятнами, как карта позора. Каракулевая шапка съехала набок. – Не может быть! Егорушка… он же… он старается! Работа тяжелая, нервная, начальник зверь… Он же устает!
– У всех работа тяжелая! – перебила Аня, шагнув еще ближе. Ее уже ничто не могло остановить. – Я тоже не в шезлонге на Мальдивах валяюсь, попивая коктейли! Я приношу в этот дом деньги! Реальные, большие деньги! А не жалкие подачки! И устаю так, что вечером руки трясутся!
Она подняла руку, как прокурор, указывая на Егора.
– Так что пусть ваш драгоценный Егорушка либо начинает зарабатывать как настоящий мужчина, либо затыкается и ест то, что ему дают, не нытьем портя воздух! Либо… – она улыбнулась — язвительно, почти демонически, – идет к вам. Кормиться. Раз вы так помешаны на его правильном питании. Готовьте ему свои священные котлеты с душой. Стирайте его трусы. Возвращайте его в детство, где он и застрял!
– Как ты смеешь?! – Маргарита Степановна вскипела, как кипяток. – Я тебе не кухарка и не прачка! И сына моего унижать не позволю! Он найдет работу! Хорошую работу! Достойную его ума и способностей! И женщину, которая будет его ценить, а не попрекать каждым рублем, как торгашка на рынке! Которая умеет готовить, создавать уют, быть мягкой, покладистой, настоящей хранительницей очага!
Она сжала кулаки.
– Не то что ты — баба с кувалдой вместо сердца! Мужик в юбке! Сухая, злая карга!
– Отлично! – Аня хлопнула ладонью по столику. Чашки подпрыгнули, одна упала, кофе растекся по бумагам. Обе женщины вздрогнули.
– Пусть ищет! Ищите вместе! Найдете ему такую золушку — я только рада буду! Скину с себя этого нахлебника, а пока…
Она рванулась к комоду, дернула ящик, выдернула толстую папку. Швырнула ее на мокрый столик. Бумаги рассыпались веером — выписки, графики, платежи, цифры, как обвинительный акт.
– Вот вам реальность! Ваш сын — нахлебник! Иждивенец! Тунеядец на моем иждивении! И вы, Маргарита Степановна, его главная защитница и вдохновительница в этом! Потому что с пеленок внушали ему, что он принц, а все вокруг — его холопы! Особенно женщины! Вот он и вырос! Принц-неудачник, вечно ноющий принц на моей шее!
Егор взорвался.
– Хватит! Мама, пошли! Иди отсюда! Сейчас же!
Он грубо схватил мать за руку, впился пальцами в искусственный каракуль, пытаясь увести.
– Да как она смеет?! – не унималась свекровь, вырываясь, голос сорвался на визг. – Я на тебя управу найду! Родителей твоих позову! Пусть приедут из своей деревни! Пусть увидят, как их дочь мужа позорит, дом развалила, хозяйкой быть не умеет! Пусть знают, кого у них выросла! Пусть краснеют!
– Зовите! – Аня стояла, как скала. Руки сжаты в кулаки. Голос — металл. – Зовите хоть сейчас! Пусть приезжают! Пусть увидят ЭТИ цифры!
Она ткнула пальцем в бумаги — в выписки, в графики, в кредиты, где ее имя было повсюду — единственным плательщиком, единственной опорой, единственной силой.
– Пусть увидят, за чей счет их дочь содержит «принца» и его вечно недовольную «королеву-мать»! Пусть посмотрят на этот «дом», который держится только на моей зарплате!
Она сделала шаг вперед.
– Идите! Идите все! Устраивайте трибунал! Мне нечего стыдиться!
Голос сорвался в крик, но не от слабости — от силы.
– Стыдно должно быть вам! Вам обоим! Стыдно за вашу беспомощность, за вашу наглость, за вашу жалкую попытку свалить вину за вашу никчемность на меня!
Маргарита Степановна задыхалась.
Не от воздуха — от ярости. От унижения. От того, что её величественная инквизиция обернулась против неё самой, как бумеранг, вонзившийся в самое сердце её самолюбия. Рука, сжимавшая безвкусную сумку, дрожала, как провод под напряжением. Лицо перекосилось, будто кто-то вывернул его изнутри. Губы шевелились, но не издавали слов — только шипение, как у змеи, у которой только что отняли яд.
– Ты сожжешься в аду за такие слова! Прокляну! Пожалеешь! – выдохнула она, голос — хриплый, надломленный, как старая дверная петля. – Егорушка! Пошли! Нечего тут делать! В этой помойке! В этой вонючей берлоге!
Она выпорхнула в подъезд, как ведьма с помелом, но без магии — только с обиженным визгом. Хлопнула дверью с такой силой, что хлипкая перегородка содрогнулась, как будто сама стена ощутила их позор. Егор метнулся за ней — не как муж, не как защитник, а как послушный щенок, которого дернули за поводок. Он даже не взглянул на Аню. Ни на хаос в комнате. Ни на разбросанные бумаги — свидетельства его никчемности, выложенные на стол, как обвинительный акт. Ни на осколки, ни на пятна, ни на жалкую котлету, ставшую триггером апокалипсиса.
Дверь захлопнулась.
Глухо.
Окончательно.
Как будто гроб захлопнулся.
Гроб их брака.
Гроб иллюзий.
Гроб надежды на то, что когда-нибудь он станет взрослым.
Гроб любви, если она вообще когда-то была.
Аня осталась одна.
Стояла посреди гостиной, которая вдруг стала огромной, пустой, как заброшенная станция метро в час ночи. Воздух был неподвижен. Мёртв. Только тиканье часов над плитой нарушало тишину — тик-так, тик-так, будто отсчитывало последние секунды прежней жизни.
Руки дрожали.
Во рту — пересохло, как в пустыне.
В горле — ком, но слёз не было.
Только жгучая сухость. Пустота.
Слёзы бешенства и обиды подступали где-то глубоко, в самых темных уголках души, но она сжала челюсти до хруста, проглотила их. Не дам. Ни им. Ни себе. Никогда.
На столе — папка.
Рассыпанные бумаги.
Мокрые от кофе, испачканные, как её репутация в глазах этих двоих.
Это была не просто папка.
Это был документальный триумф правды.
Доказательство.
Приговор.
Мира не будет.
Не после этого.
Не после того, как он привел сюда мать, как на суд инквизиции.
Не после её слов: «мужик в юбке», «сухая карга», «берлога».
Не после того, как он молчал.
Как предал.
Как сбежал.
Она подошла к окну.
Занавеска — полупрозрачная, жалкая, как их брак — колыхнулась от сквозняка.
Внизу, под тусклым, мерцающим светом уличного фонаря, стояли две тени.
Он — сгорбленный, маленький, как мальчишка, пойманный на воровстве.
Она — в своем каракулевом пальто, размахивающая руками, тыкающая пальцем ему в грудь, в лицо, выкрикивающая что-то, что не долетало до окна, но Аня слышала и так.
«Ты мой сын! Ты принц! Она тебя унижает!»
Егор пытался отмахнуться, отстраниться, но выглядел жалко. Побежденно.
Как тот, кто всю жизнь ждал, что мама придет и всё решит.
Аня отвернулась.
Пусть.
Пусть варятся в этом ядовитом бульоне своих обид.
В их выдуманном мире, где он — обиженный принц, а она — злая мачеха, осмелившаяся не быть кухаркой и прислугой.
Она устала.
Устала до костей.
Устала тащить этот неподъемный воз — ипотеку, его кредиты, его амбиции, его маму, его слабость.
Устала от упреков. От сравнений: «Мама так не готовит», «Мама бы не позволила», «Мама права».
Устала от его инфантильности, прикрытой ложной грубостью.
От его вечного оправдания: «Я устал», «Начальник козёл», «Не повезло с работой».
Устала от того, что её успех — это его повод для ненависти, а не гордости.
Она подошла к телефону.
Не к подруге Лене — та бы сказала: «Ну что ты, помиритесь, он же муж».
Не к родителям — те бы заплакали: «Девочка, а как же семья?»
Нет.
Она открыла список контактов.
Нашла.
«Марина Риэлтор».
Та самая, что два года назад помогла им найти эту квартиру.
Ту самую «дыру в панельной коробке», которую они купили на её зарплату.
Надо узнать.
Срочно.
Она набрала номер.
Голос — не дрожит.
Не плачет.
Не кричит.
Он — ровный, холодный, почти безжизненный, как у диктора, зачитывающего сводку о землетрясении.
– Алло? Добрый вечер, Марина. Говорит Анна Викторовна, мы с вами два года назад квартиру на Белорусской смотрели… Да, ту самую. Мне нужна ваша помощь.
Пауза.
Она смотрела на осколки. На пятна. На дверь.
– Срочная аренда. Однокомнатная квартира. Чистая, современная. В хорошем районе. Желательно недалеко от метро. Без посредников. С возможностью заселения в ближайшие дни.
Еще пауза.
Глаза — на дверь.
– Готова платить за скорость. За то, чтобы всё было чисто и быстро. Рассмотрю любые варианты хоть завтра.
Она бросила взгляд на хаос вокруг — на кофейное болото, на жирное пятно на стене, на осколки статуэтки, на папку с её жизнью, выложенной на стол.
– Мне нужно съехать. Очень быстро. Максимально быстро.
Тишина.
Потом — шелест бумаг на том конце.
– Да, я на связи. Жду ваших предложений. Спасибо.
Она положила трубку.
Тишина снова сгустилась.
Но теперь она была другой.
Не звенящей от обид.
Не гнетущей от страха.
Она была тяжелой, как свинец.
Предвестником конца.
Или, может быть, начала.
Аня подошла к комоду.
Выдвинула ящик.
Достала большую картонную коробку — из-под принтера, купленного два года назад.
Пустую.
Готовую.
Начала складывать вещи.
Без спешки.
Без слёз.
Без драмы.
Книги.
Фотографии в рамках.
Ту, где они смеются в Турции, — вынула. Положила отдельно. Лицом вниз.
Косметику.
Ноутбук.
Зарядку.
Папку с документами.
Зарплата позволяла.
Позволяла не только платить за его жизнь.
Позволяла начать свою.
Без котлет.
Без упреков.
Без Егора.
Без его мамы.
Без вечного «мама права».
И в этой мысли — горькой, одинокой, как этот вечер, — было странное, щемящее облегчение.
Свобода.
Хрупкая.
Пугающая.
Но — свобода.
Она открыла ноутбук.
Запустила браузер.
Набрала: «адвокат по семейному праву Москва».
Пальцы стучали по клавиатуре уверенно.
Как будто уже давно решили за неё.
Зарплата позволяла и это.
Позволяла купить себе свободу.
Дорого.
Но оно того стоило.
На полу, среди осколков, тускло поблескивало стекло разбитого шара.
Каждый осколок — как надежда.
Как мечта.
Как обещание «навсегда».
Аня прошла мимо.
Не склонив головы.
Впереди была только она сама.
Своя квартира.
Своя жизнь.
Свое будущее.
И этого пока было достаточно.
Более чем.
