Её травили за старую одежду и бедность. Она поклялась, что это им дорого обойдется. И вот, спустя годы, она вошла в тот же класс. Теперь смех замер в их глотках
В её мире не было места лишним звукам. Всё было выверено, сжато до тихого шепота скрипящих половиц и мерного дыхания спящей матери. Детство Виолетты растворилось в туманном утре, когда отец, человек по имени Роман, переступил порог их маленького мира в последний раз. Ей только-только исполнилось семь. Мать, Людмила, сказала тогда что-то простое, какое-то обтекаемое, похожее на оправдание, которого девочка не могла понять. Как можно было считать что-то лучшим, если исчезли вечерние сказки, совместное решение задачек в тетрадке в крупную клетку, особенный субботний ритуал с ванильным эскимо на палочке?
Годы, пропитанные запахом дешёвого мыла и лекарственной настойки, расставили всё по своим местам. Виолетта, уже почти девушка, сама складывала разрозненные фрагменты родительской истории в грустную мозаику. Они были слишком юны, когда всё случилось, наивны и опрометчивы, как герои плохого романа. Людмила тогда училась в техникуме, а Роман говорил о времени, которое всё должно было расставить по местам. Но судьба распорядилась иначе, и молодые люди, связанные внезапно вспыхнувшей ответственностью, зарегистрировали свой союз, сняли крошечную комнатушку в старом квартале и попытались начать общую жизнь.
После рождения дочери учёба для Людмилы осталась где-то в прошлой жизни. Её мир сузился до размеров работницы, хозяйки, матери — бесконечный круг, в котором не находилось ни минуты для самой себя. Роман трудился, брал дополнительные смены, но деньги, будто живые, утекали сквозь пальцы, оставляя лишь ощущение песка на ладонях. Потом в нём поселилась постоянная раздражительность, он всё чаще задерживался «на сверхурочных», а в дом приносил всё меньше и меньше, причём не только купюр, но и тепла.
— Чего ты от меня ждёшь? — звучало из темноты прихожей усталым, обезличенным голосом. — Я, между прочим, вкалываю. А ты здесь сидишь, в четырёх стенах, ждёшь, когда тебе всё на блюдечке преподнесут.
— А кто с нашей девочкой будет? — чуть слышно спрашивала Людмила, но ответом ей служил лишь хлопок входной двери.
Когда их выставили с той самой комнаты, спасительным кругом оказалась вакансия дворника. Прилагающаяся к должности служебная квартирка в старом кирпичном доме казалась тогда дворцом. Сырость, проступающая пятнами на обоях, скрипучий пол, узкие окна, подоконники которых всегда были холодными, — но это было своё, неприкосновенное пространство.
Каждое утро Людмила Павловна выходила на рассвете, вооружившись широкой метлой и тяжелым совком. Она посыпала скользкие дорожки жёлтым песком, с грубым скрежетом отбрасывала снежные заносы от подъездов, её дыхание превращалось в облачко пара в морозном воздухе. Возвращалась она всегда измождённой, но на пороге старалась преобразить лицо в тёплую улыбку, обращённую к дочери.
— Всё в порядке, Вилочка, мама со всем справится, — звучал её вечерний заклинание, хотя с каждым днём ей становилось труднее дышать, а рука всё чаще невольно тянулась к груди, будто пытаясь успокоить непокорное сердце.
Потом стало ещё тяжелее. Дешёвые аптечные пузырьки выстраивались на полке в ряд, силы утекали, как вода из треснутой чашки. Иногда женщина падала, будто подкошенная, прямо в тесном коридорчике, но через мгновение поднималась, отряхивалась и продолжала заниматься делами, делая вид, что ничего не произошло.
А Роман однажды растворился в серой городской мгле. Оставил лишь клочок бумаги с безликой фразой: «Не ищи. Так будет правильно». И всё. Людмила не пошла ни в полицию, ни к юристам — на это не было ни сил, ни внутренней потребности. Она работала из последних сил, а дома учила дочь смотреть на мир сухими глазами.
Виолетта взрослела стремительно и молча. Она сама будила себя по утрам, кипятила воду в эмалированном чайнике, аккуратно намазывала на чёрный хлеб тончайший слой масла, осваивала премудрости глажки и стирки в тазу. Она не позволяла себе жалоб и не мечтала о нарядах — ей казалось, что жалость лишь глубже вгоняет осколки стыда в душу.
Школьные годы не были для неё уютным пристанищем. Девочка обладала ясным, цепким умом, схватывала знания на лету, замечала мельчайшие детали. Даже строгая царица наук — математика — покорялась ей легко и изящно. В тетрадках с контрольными work red пятёрки расцветали, как редкие алые цветы, а на переменах к ней тихо подходили те, кто просил помощи, и она помогала, не возвышая себя. Она умела слушать, не перебивая, и шутить так, что улыбка появлялась даже у самых угрюмых, а в её глазах читалась взрослая, не по годам, умудрённость.
Именно это спокойное, несгибаемое достоинство и раздражало некоторых. В любом коллективе находятся те, кто ищет мишень для собственных комплексов, — и Виолетта подходила на эту роль идеально. Без защиты, без модных атрибутов, с телефоном древней модели и аккуратно, но явно поношенной одеждой.
— Интересно, где это ты откопала такое платье? На распродаже для бабушек? — звенел насмешливый голос Кристины, девочки с всегда идеальным маникюром и уверенностью, заполняющей всё пространство вокруг.
— Наверное, по наследству досталось, жалко же стало, — вторила её неизменная спутница.
Виолетта хранила молчание. Она уже усвоила простую истину: любая ответная реплика лишь разжигает огонь, превращая искры в настоящее пламя.
Особенно ядовитыми насмешки становились после объявления результатов контрольных. Когда классный руководитель, Анна Викторовна, зачитывала вслух лучшие сочинения, в которых фамилия «Орлова» звучала с завидной регулярностью, в классе пробегал сдержанный шёпот.
— Ну, понятное дело, старается из всех сил, — как-то раз громко, на всю аудиторию, произнесла Кристина. — Мечтает, что какой-нибудь принц на белом мерседесе сжалится и увезёт её из этой трущобы. А то кому такая Золушка без туфелек нужна? Повторит судьбу своей мамаши — останется у разбитого корыта.
Слова, острые как лезвие, пронзили насквозь. У Виолетты задрожали уголки губ, но она сжала зубы и выдержала удар. Лишь когда Анна Викторовна вывела нарушительницу спокойствия в коридор для серьёзного разговора, девочка опустила голову на сложенные на парте руки, чувствувая, как горячие слёзы подступают к самым глазам.
Учительница потом долго говорила с ней, положив тёплую руку на её худое плечо, предлагала реальную помощь. Благодаря ей Виолетта стала получать бесплатные обеды, семью освободили от всех школьных поборов, а из дома Анны Викторовны периодически приносились аккуратные стопки книг и вещи, из которых выросла её собственная дочь.
Но на родительских собраниях всё равно раздавались недовольные голоса:
— А почему мы должны за кого-то платить? Если уж такая бедствующая, пусть социальные службы вмешаются.
С тех пор тишина стала для Виолетты не просто привычкой, а кольчугой, защитным панцирем. Она входила в класс, занимала своё место у окна и растворялась в пространстве, стараясь не привлекать внимания. Но однажды мать попросила помочь донести до дома маленький столик, найденный у мусорных контейнеров. Деревянный, крепкий, лишь слегка поцарапанный — чья-то ненужная вещь, обретшая шанс на вторую жизнь.
Не успели они, поддерживая находку с двух сторон, дойти до родного подъезда, как их заметила Кристина в компании подруг.
На следующий день в классе разыгрался спектакль, режиссёром которого была она.
— От неё прямо ветром с помойки несёт, можно я переседу? — громко, нарочито брезгливо заявила она, даже не удостоив взглядом учительницу.
В классе воцарилась мёртвая, давящая тишина. Виолетта почувствовала, как жар стыда заливает её щёки, и пыталась стать меньше, спрятаться за раскрытым учебником.
— Кристина, прекрати немедленно, — начала было Анна Викторовна, но девочка уже демонстративно собирала свои вещи, направляясь к свободному месту в другом ряду.
И тогда произошло нечто, перевернувшее всё с ног на голову. Со своей парты поднялся Степан Лазарев — высокий, со спокойным взглядом и лёгкой, всегда чуть отстранённой улыбкой, объект тайных вздохов многих одноклассниц.
— А мне вот на этой задней парте всегда нравилось, — произнёс он ровным, уверенным голосом и, не обращая внимания на внезапно возникший смешок, пересел рядом с Виолеттой.
Кристина не сдавалась:
— Степан, тебе бы противогаз не помешал!
— Обязательно надену, как только решу к тебе приблизиться, — лениво парировал он. — А то от твоего парфюма даже мухи дохнут.
Класс взорвался смехом, и в этот миг Виолетта впервые за долгие месяцы ощутила невероятное, почти физическое чувство — за неё есть кому заступиться. Кто-то встал на её сторону без просьб и мольбы.
С тех пор Степан действительно сидел рядом. Сначала она ждала подвоха, насмешки, жестокой шутки, которая вот-вот откроется. Но он вёл себя просто и по-человечески. Объяснял сложные темы по физике, делился конспектами, иногда, наклоняясь к листу с её изящным почерком, говорил так тихо, что слышала только она:
— У тебя, кстати, очень красивый почерк. И вообще… не обращай на них внимания. Это просто фон, не больше.
Она терялась, не зная, как реагировать. От смущения путалась в формулировках, слова застревали в горле. Он давно нравился ей, но она даже мыслей таких не позволяла, отгоняя их как несбыточные грёзы.
Раньше, когда он проходил мимо, она инстинктивно натягивала рукава, пряча поношенные манжеты, и ставила на пол старую сумку, чтобы её не было видно. Страх нового удара был сильнее всякой надежды — боялась, что если узнают правду о болезни матери, насмешки сменятся унизительной, ядовитой жалостью.
На одной из перемен Степан подошёл к ней и завёл разговор о чём-то обыденном — о домашнем задании, о новой теме по литературе, о просмотренном накануне фильме. Но она, не дав договорить, собрала книги и поспешно вышла в коридор, делая вид, что опаздывает в библиотеку. Так повторялось несколько дней подряд. И всё же что-то незримое сдвинулось внутри. Теперь по утрам она вставала на десять минут раньше, дольше возилась у зеркала, заплетая тугую ровную косу, тщательно отглаживала воротничок школьной блузки. Ей хотелось, чтобы в её отражении было чуть больше аккуратности, чуть больше света.
Она и раньше была правой рукой для матери — носила воду, готовила простые обеды, стирала бельё, — но теперь решила взять на себя ещё и часть её дворницких обязанностей. Хотела скопить хоть немного — на новую заколку, на перчатки без вечных заплаток, на что-то своё, не продиктованное суровой необходимостью.
Но где-то в самой глубине, за стенами выстроенной крепости, жил чёрвь сомнения. Она боялась, что Степан — лишь искусный кукловод в этой странной пьесе. Что он ждёт, когда она поверит в искренность, распахнёт душу, а потом наступит кульминация — всеобщий хохот над доверчивой простушкой. Подобное уже случалось в её жизни, пусть и в менее изощрённой форме.
Поэтому, обнаружив однажды между страницами своего дневника аккуратно сложенный квадратик бумаги с лаконичной строчкой: «Мне с тобой интересно. Давай дружить?», — Виолетта испытала не радость, а приступ холодной, обидной злости.
— Тебе вроде репетитор не требуется, сам соображаешь неплохо, — резко выпалила она, подойдя к нему на пустой после уроков лестнице. — В чём дело? Собираешь материал для нового анекдота? Сказка про «Принца и Золушку» уже всем приелась.
Степан лишь улыбнулся, и в его глазах не было ни тени насмешки.
— Нет, не про Золушку. Скорее, про заколдованную принцессу, — тихо сказал он. — Тебя будто кто-то заворожил когда-то, и ты теперь сама не веришь, что можешь быть прекрасной.
Она замерла, не находя слов. Просто стояла, чувствуя, как в груди что-то болезненно и сладко сжимается — смесь растерянности, стыда и какого-то нового, незнакомого чувства, похожего на предрассветный свет.
Той ночью сон не шёл к ней. В голове, будто первые весенние ручьи, зазвучали новые мысли: а ведь всё может сложиться иначе. Можно поступить в университет, овладеть профессией, найти средства на лечение для матери, построить жизнь, где не нужно считать каждую копейку и сжиматься от страха перед завтрашним днём.
Через несколько дней Степан будто случайно пошёл рядом, когда они покидали школьный порог.
— Тебе далеко? — спросил он просто.
— До автобусной остановки.
— Мне как раз в ту сторону.
Так они дошли до самого её дома. По дороге он рассказывал о старшем брате-программисте, об отце, который коллекционирует старые карты, о их семейной поездке на побережье Чёрного моря, где пахло солёным ветром и кипарисом.
Виолетта слушала, кивая, и чувствовала ту самую пропасть между их мирами. Его семья живёт в просторной квартире с большими окнами, путешествует, у него всегда начищенные ботинки, а она по вечерам помогает матери счищать наледь с асфальта. Но Степан, казалось, не замечал этой пропасти или не придавал ей значения.
Выпал снег, густой и обильный, за ночь превративший двор в белое безмолвное царство. Рано утром они с Людмилой Павловной, кутаясь в поношенные пальто, вышли расчищать дорожки, пока остальные обитатели дома видели сны.
И вдруг позади раздался знакомый, теперь уже такой узнаваемый голос:
— Морозец сегодня! А я Бакса выгуливаю, не усидел дома, — Степан махнул рукой в сторону резвой ирландского сеттера. — Давайте одну лопату, а то замерзну совсем.
— Если замёрз — так иди грейся, чай пей, — буркнула Виолетта, не оборачиваясь, яростнее вгрызаясь лопатой в снежную целину.
Но он не ушёл. Просто взял второй инструмент и встал рядом. Они работали молча, в такт, и только их учащённое дыхание нарушало тишину утра. Через пару часов щёки горели от мороза, а от шапок поднимался лёгкий пар.
Мимо, осторожно ступая по уже расчищенной тропинке, шла пожилая соседка.
— Молодцы, ребятушки! Здорово работаете. Респект вам и уважение, — сказала она с одобрительной улыбкой.
Степан посмотрел на Виолетту, и в его взгляде вспыхнула неподдельная, boyish гордость.
— Слышала? Нам народную благодарность выразили, — произнёс он, и в голосе зазвенела шутливая нота.
На следующее утро он пришёл снова.
— А мне, знаешь, приятно, когда меня хвалят, — заявил он с деланной серьёзностью. — И потом, где моя именная лопата? Надо третью заводить, семейный подряд получается.
Людмила Павловна рассмеялась, своим смехом, лёгким и звонким, который Виолетта слышала так редко в последние годы, и пригласила обоих в свою крошечную дворницкую погреться.
Они сидели за старым деревянным столиком, пили крепкий чай из гранёных стаканов в жестяных подстаканниках. На лице Виолетты играл румянец — не только от колючего зимнего воздуха, но и от чего-то иного, тёплого и светлого.
И когда позже они шли в школу, ей впервые за многие-многие месяцы не хотелось прокрадываться сзади, стараясь быть невидимкой. Она шагала рядом, и в этом не было ни капли стыда.
С этого утра мир начал медленно, но неотвратимо менять свои очертания. Теперь у Виолетты появилось чуть больше времени: Степан помогал разбирать сложные темы, приносил книги из домашней библиотеки, а она с удвоенной энергией взялась за изучение английского. Казалось, каждое новое выученное слово, каждая освоенная грамматическая конструкция — это кирпичик в мосту, ведущем к той самой иной жизни, о которой она теперь позволяла себе мечтать.
Спустя несколько месяцев Виолетта стала победительницей сначала школьной, затем районной, а потом и городской олимпиады по литературе. Её фамилию объявили на общешкольной линейке, и даже Кристина слушала, не сводя глаз с пола, без привычной кривой усмешки.
А когда Степан, немного смущаясь, пригласил её в кино на показ старого французского фильма, она просто кивнула. И в этой улыбке, которой она ответила, было всё: и остатки прежней неуверенности, и робкая, но уже неподдельная радость.
Девочки, которые раньше перешёптывались за её спиной, теперь делали это значительно тише и украдкой. С того самого дня, когда Степан занял место рядом с Виолеттой, в классе изменилась расстановка сил. Стоило кому-то бросить в её сторону колкую реплику, как он, спокойный и невозмутимый, парировал её таким тоном, что желание продолжать пропадало мгновенно. Постепенно к нему присоединились и его друзья, создав незримый, но прочный щит.
Так весь коллектив уяснил простую вещь: любая попытка задеть Виолетту будет встречена мгновенным и твёрдым отпором.
Учебный год подошёл к концу. Выпускные экзамены оба сдали блестяще и, обсудив всё заранее, подали документы на факультет лингвистики. Виолетта видела себя переводчиком, человеком, создающим мосты между культурами, а Степан, по его собственным словам, хотел «слышать музыку мира на языке оригинала».
Тёмная, холодная полоса в её жизни завершилась — без фанфар и громких слов, просто однажды закончилась, уступив место иному времени.
В университете она будто расправила крылья, о существовании которых даже не подозревала. Стала увереннее, её смех звучал чаще и свободнее, она не прятала руки в карманы и спокойно встречала взгляды. Её трудолюбие и врождённое чувство языка заметили преподаватели, её приглашали участвовать в научных конференциях, хвалили за переводы, где важно было передать не только смысл, но и душу текста.
После выпуска Виолетта полностью погрузилась в профессию. Она переводила художественную литературу — романы, рассказы, эссе, те самые сложные, многослойные тексты, где каждое слово дышит и живёт своей жизнью. Это была уже не просто работа, а искусство, и она владела его тончайшими инструментами с поразительной чуткостью.
Степан же нашёл себя в предпринимательстве, открыв небольшое, но амбициозное туристическое агентство. Знание языков, деловая хватка и врождённое обаяние помогли бизнесу быстро встать на ноги. Через несколько лет у него была слаженная команда, светлый офис в центре и лояльные клиенты, доверявшие ему, как близкому другу.
Свою свадьбу они сыграли почти сразу после получения дипломов — скромно, без пафоса и многолюдных торжеств. В свадебное путешествие отправились в Венецию, и там Виолетта впервые увидела город, плывущий по воде, и поняла, что чудеса иногда принимают самые реальные, осязаемые формы.
Годы текли, мягкие и наполненные смыслом. В их жизнь пришёл достаток — не внезапный, ослепляющий, а тот, что строится кирпичик за кирпичиком, день за днём, на фундаменте усердия и взаимного уважения. Сначала они приобрели небольшую уютную квартиру, потом, когда родился первый ребёнок, переехали в более просторную, а старую, отремонтированную и обставленную, подарили Людмиле Павловне.
После нескольких курсов лечения в хорошей клинике здоровье матери заметно окрепло. Она словно сбросила десять лет — записалась в клуб любителей вышивки, ходила в гости к новым подругам, звонила дочери по вечерам просто так, чтобы услышать её голос.
В доме Виолетты и Степана росли двое детей — мальчик и девочка. Пространство наполнилось звуками: неуверенными гаммами на пианино, звонким смехом, сдержанным шепотом доверительных бесед поздними вечерами. Виолетта много работала дома, погружаясь в миры чужих книг, а Степан, видя её увлечённость, нашёл замечательную женщину, которая помогала по хозяйству. В доме царила атмосфера покоя и глубокого, выстраданного тепла, к которому они оба шли долгим путём.
На первые вечера встреч выпускников они не ходили — то были заняты делами, то семейными заботами. Но когда наступил пятнадцатый год со дня окончания школы, решили сделать исключение.
Виолетта долго выбирала наряд — остановилась на платье цвета морской волны, из мягкой струящейся ткани, которое оттеняло глубину её глаз. Перед зеркалом она на мгновение задержала взгляд на своём отражении — зрелой, спокойной, красивой женщины — и улыбнулась тихой, благодарной улыбкой самой себе и всей прожитой жизни.
Встреча проходила в уютном ресторанчике в центре города. Было странно и немного сюрреалистично видеть повзрослевшие, обременённые жизненным опытом лица вместо юных, беззаботных образов из памяти. Мужчины с проседью у висков, женщины с мудрым, иногда усталым блеском в глазах.
Степана узнали моментально. А вот Виолетту — не сразу.
— Боже, Лазарев, ну ты даёшь, — усмехнулся один из бывших одноклассников, разглядывая её. — Мы думали, ты с топ-моделью пришёл, чтоб нас потроллить.
Степан лишь улыбнулся, положив руку на руку жены.
Виолетта сидела чуть в стороне, рядом с теми самыми девушками, чьи насмешки когда-то жгли её душу. Теперь они разглядывали её украдкой — взглядами, в которых удивление смешивалось с лёгкой, неосознанной завистью.
Разговор неизбежно свернул к обсуждению прожитых лет. Каждая делилась своей историей. У одной не сложилось с семьёй, у другой карьера зашла в тупик, третья жаловалась на одиночество.
А у Кристины, той самой, что когда-то с презрением отвернулась от «помоечной принцессы», жизнь сложилась, пожалуй, труднее всех: неудачный брак, закончившийся тюремным сроком для супруга, трое детей, вечная нехватка денег и изматывающие подработки.
Она пыталась сохранять маску беззаботности, но в её потухшем взгляде читалась такая глубокая усталость, которую уже невозможно было скрыть ни косметикой, ни наигранным смехом.
Пили вино, вспоминали смешные школьные эпизоды. Степан время от времени поглядывал на часы.
— Нам, пожалуй, пора, — сказал он наконец. — Дети заканчивают занятия в музыкалке, нужно встретить.
— Что так рано? — с натянутой живостью спросила Кристина.
— Мы и так задержались, — мягко, но твёрдо ответил Степан. — Но было очень приятно всех увидеть.
После их ухода в зале повисла странная, задумчивая тишина.
Кто-то, обращаясь к Кристине, спросил небрежно:
— Вы с Виолеттой, кажется, за одной партой когда-то сидели?
Та лишь отвела глаза в сторону и, глядя куда-то в стол, тихо, почти шёпотом выдохнула:
— Да… сидела. Очень давно.
Улицы города встретили их тёплым светом фонарей и ласковым ночным ветерком. Виолетта шла, держась под руку с Степаном, неспешно, словно боясь спугнуть то самое чувство полного, глубокого умиротворения, что опустилось на её душу.
— Странное ощущение, — тихо проговорила она. — Столько лет пролетело, а внутри будто всё та же девочка. Те же лица, та же обстановка… только злости уже нет.
Степан бережно сжал её ладонь.
— Потому что теперь ты смотришь на это всё с другой высоты. Не свысока — просто выросла выше этого.
Они остановились у пешеходного перехода, дожидаясь зелёного сигнала. Откуда-то из переулка доносились звонкие детские голоса — это их собственные дети возвращались домой.
— Слушай, — улыбнулась Виолетта, — это же они. Узнаю их смех.
Когда вся семья собралась в просторной светлой гостиной, Людмила Павловна уже ждала их с горячим яблочным пирогом, от которого пахло корицей и домашним счастьем. Дочь обняла мать, и в этом объятии было то самое, давно забытое чувство абсолютной, ничем не омрачённой безопасности.
— Мам, всё хорошо, — прошептала Виолетта ей на ухо, — всё и правда хорошо.
Позже, когда дети уснули, а Степан разбирал бумаги в кабинете, она вышла на балкон. За стеклом, будто россыпь драгоценных камней, сверкали огни ночного города, и в этот миг её осенила простая и ясная истина: всё, что когда-то казалось безвозвратным концом, на самом деле было необходимым, трудным началом.
Нужда, насмешки, долгие зимы в промёрзлой квартирке — всё это теперь было похоже на черновые наброски, из которых родилась чистая, исписанная ясным почерком страница новой жизни.
Она вспомнила слова Степана, сказанные им когда-то на холодной школьной лестнице: «Ты сама не веришь, что можешь быть прекрасной».
Теперь она верила. Не потому, что он сказал, а потому что прошла весь этот путь сама и стала той, кем всегда хотела и могла быть — сильной, любимой, нашедшей своё место под солнцем.
Внизу, на скамейке у детской площадки, пожилая женщина, кутаясь в клетчатый плед, раскрошила булку для бродячей кошки. Из приоткрытого окна на втором этаже доносились робкие, но упорные звуки разучиваемой на пианино мелодии — их дочка осваивала новую пьесу.
Виолетта смотрела на эту живую, настоящую картину своей жизни, и на её губах играла тихая, светлая улыбка.
Иногда настоящее счастье не гремит фанфарами и не требует всеобщего признания. Оно живёт тихо, неприметно, в простых вещах: в тёплом прикосновении руки любимого человека, в сладком запахе домашней выпечки, переполняющем кухню, в беззаботном смехе детей, раздающемся из соседней комнаты, в том, наконец, чувстве, что вчерашние страхи остались в прошлом, а завтрашний день не вызывает трепета.
И, возможно, где-то высоко-высоко, за пределами звёзд и облаков, действительно существует чья-то добрая воля, которая однажды взглянула на одинокую девочку в заштопанной форме и тихо произнесла: «Довольно. Пора дарить ей свет». И свет этот, пройдя сквозь все бури и метели, нашёл её, согрел и остался с ней навсегда, превратившись в ту самую внутреннюю тишину, которая научилась петь самую красивую в мире песню — песню спокойной, обретённой, настоящей жизни.
