Его фарфоровая кукла расплылась в добрую пухлую тетку, и он сбежал, как крыса с тонущего корабля — теперь он сам тонет в пивном животе, а она плывет по жизни, как королева на своем новом пароме
Они казались сошедшими со страниц глянцевого журнала, эта пара, что так часто мелькала на центральных улицах города. Когда они проходили мимо, казалось, сама улица замирала на мгновение. Она — высокая, с фигурой, напоминающей гибкий ивовый прут, а ее волосы, цвета спелого каштана, казалось, впитывали солнечный свет, чтобы отдавать его мягким сиянием. Ее кожа была подобна тончайшему фарфору, чуть тронутому румянцем. Он — воплощение уверенности, статный, с улыбкой, которая обещала тысячу приключений и вселяла необъяснимое спокойствие. Их звали Агата и Лев.
Лев не просто испытывал к Агате нежность. Он возводил ее на пьедестал, сотканный из восхищенных взглядов посторонних. Но, если вглядеться пристальнее, объектом его поклонения было не живое существо со своими мыслями и чувствами, а прекрасное отражение в зеркале, идеальная картинка, которой он так гордился.
— Ты — само совершенство, — шептал он по вечерам, медленно перебирая шелковистые пряди ее волос. — Настоящая королева. Ты видишь, как на тебя смотрят? Я — самый счастливый человек под солнцем.
Агата же отдавала свое сердце без остатка. Ее любовь была глубокой, искренней, полной безоговорочного доверия. Ей грезилось, что их союз зиждется на чем-то несокрушимом, на фундаменте, который не может пошатнуть течение времени или изменение внешних оболочек.
Их свадьба стала событием, которое обсуждали неделями. Платье невесты, воздушное и сияющее, словно сотканное из лунного света, казалось, было создано исключительно для нее. Лев сиял, как драгоценный камень в идеальной оправе, его гордость была palpable, почти осязаемой.
Спустя полгода Агата узнала радостную весть: под ее сердцем зародилась новая жизнь. Лев, услышав это, подхватил ее на руки и закружил в безумном, счастливом танце.
— У нас будет сын! — воскликнул он, и его глаза горели. — Наш наследник! Он непременно унаследует твою неземную красоту!
Первые месяцы ожидания пролетели как один миг, окутанный нежной заботой. Лев приносил ей сочные фрукты, исполнял малейшие прихоти, нежно гладил еще плоский живот, словно разговаривая с будущим ребенком. Но время, неумолимый художник, начало наносить свои мазки на холст ее тела.
К пятому месяцу фигура Агаты округлилась, наполнилась мягкими, женственными линиями. Это было естественно и прекрасно, но для Лева стало первым тревожным звонком, нарушающим гармонию идеальной картины.
— Милая, ты, пожалуй, могла бы быть немного умереннее в сладком, — заметил он как-то за ужином, наблюдая, с каким удовольствием она откусывает кусочек домашнего пирога. — Фигура требует внимания, ты же понимаешь.
— Дорогой, я ношу ребенка, — мягко улыбнулась она в ответ. — Мне нужно думать о двоих. Доктор говорит, что все идет своим чередом, и мое состояние абсолютно нормально.
К седьмому месяцу на поверхности кожи появились первые знаки — тонкие, словно паутинки, фиолетовые линии, извивающиеся на животе и бедрах. Лев, увидев их впервые, не смог скрыть легкой гримасы.
— Боже, что это такое? Тебе нужно немедленно начать использовать специальные средства. Это выглядит… неэстетично.
Агата старалась. Баночки с кремами и флакончики с маслами выстроились на ее туалетном столике. Но природа, с ее мудрыми и неизменными законами, брала свое. Ее формы становились более мягкими, лицо — более округлым и спокойным.
Лев начал терять свое обычное спокойствие. Его объятия становились все более редкими и формальными, а в постели он все чаще поворачивался к ней спиной.
— Ты стала… совсем иной, — вырвалось у него однажды, когда он наблюдал, как она выбирает просторное платье. — Не такой, какой я тебя знал.
— Я дарю жизнь нашему ребенку! — в голосе Агаты впервые прозвучала обида. — Это временно. Все вернется на свои места, когда наш малыш появится на свет.
Роды стали испытанием на прочность, долгими и трудными. Но в результате на свет появился крепкий, громко кричащий мальчик, которого назвали Марком. Агата, уставшая и обессиленная, ощущала всепоглощающее счастье. Глядя на личико сына, она понимала, что обрела новый, неисчерпаемый источник смысла.
Однако, вернувшись домой и впервые за долгое время внимательно посмотрев в большое зеркало в прихожей, она увидела отражение незнакомки. Тело, хранящее память о великом чуде, изменилось: появились новые объемы, кожа, еще не вернувшая упругость, а на лице лежала печать благородной усталости.
Лев встретил их с огромным букетом, но в глубине его глаз, которые она когда-то считала бездонными, Агата прочла не радость, а холодное разочарование.
— Ну что ж… ты серьезно изменилась, — произнес он, тщательно подбирая слова. — Придется всерьез заняться собой, мамочка. Спортзал, диета…
Агата проглотила горький комок, подступивший к горлу. «Ничего, — убеждала она себя. — Все наладится. Гормоны придут в норму, я найду время для себя».
Но времени не было. Марк требовал постоянного внимания, ночи были разорваны на части его пробуждениями. Агата двигалась по кругу: кормление, убаюкивание, бесконечная стирка, приготовление еды. Лев почти не участвовал в этом хороводе жизни. Он возвращался с работы, раздражался от звука детского плача и удалялся в кабинет, чтобы «немного отдохнуть и разобраться с делами».
Месяц сменялся месяцем. Вес уходил медленно, нехотя, оставляя после себя следы пережитого. Растяжки побледнели, превратившись в серебристые напоминания, но не исчезли. Грудь изменила форму после кормления. Агата приняла и это. Она обновила гардероб, выбрав элегантные вещи, которые подходили ее новому, более зрелому облику. Она научилась новым хитростям макияжа, чтобы подчеркнуть сияние глаз, в которых снова загорелись искорки. Она начала улыбаться своему отражению, потому что видела в нем не просто женщину, а мать — сильную, любящую и прекрасную в своей новой роли.
А Лев… Лев постепенно превращался в сурового и пристрастного критика.
— Это платье делает тебя похожей на бесформенный мешок, — бросал он, когда они собирались на ужин к друзьям. — У тебя же были такие изумительные вещи. Неужели нельзя надеть что-то более… скрывающее?
— Мне комфортно в этом, — спокойно парировала Агата. — И цвет мне очень к лицу.
— Комфорт, — передразнил он с холодной усмешкой. — Главное — твой комфорт. А как же мой эстетический комфорт? Рядом со мной когда-то шла модель, а теперь…
Он стал задерживаться после работы. Возвращался глубокой ночью, и от него веяло чужими ароматами, смешанными с запахом алкоголя. На робкие вопросы отвечает отрывисто и грубо.
— Где я был? Зарабатываю на хлеб! Чтобы содержать тебя и твоего сына! Хотя, глядя на тебя, этот хлеб явно пошел не впрок.
Шутки, уколы, колкие замечания о ее внешности стали привычным фоном их общения. В компании он мог громко пошутить:
— Осторожнее, не угощайте Агату десертом, а то нам потом дверные проемы расширять придется!
Друзья смущенно переглядывались, Агата чувствовала, как жарко пылают ее щеки, но молчала. Ради сына. Ради призрака семьи, который она еще пыталась удержать.
Последней каплей, переполнившей чашу, стал вечер, посвященный их третьей годовщине со дня свадьбы.
Агата приготовила изысканный ужин, надела красивое нижнее белье (сделав скидку на изменившиеся формы), укачала и уложила спать Марка.
Лев появился на пороге далеко за полночь. Он был пьян.
Его взгляд скользнул по накрытому столу, задержался на Агате в кружевном халате, и вдруг его тело содрогнулось от грубого, неприятного смеха.
— Что это? Попытка соблазнения? — Он небрежно ткнул пальцем в сторону ее живота. — С помощью… этого? Дорогая, ты только взгляни на себя. Ты растеряла все, что у тебя было. Я — мужчина, мне нужна гармония, красота, а не это бесформенное… существо.
Агата стояла неподвижно. И в тот самый момент, казалось, плотная пелена, застилавшая ей глаза все эти месяцы, окончательно разорвалась. Перед ней стоял не тот человек, в которого она когда-то влюбилась, а мелкий, жестокий и пустой незнакомец. Он любил не ее душу, не ее суть, а красивую рамку. И теперь, когда рамка потускнела и изменилась под давлением настоящей жизни, он вымещал на ней свою злобу за то, что она оказалась живой, настоящей, способной меняться.
— Иди спать на диване, — прозвучал ее голос, тихий, но не допускающий возражений. — Ты не в себе.
— С огромным удовольствием! — Он тяжело плюхнулся на диван. — Хоть высплюсь, и глаза не будут уставать от этого… великолепия.
Утром его разбудил резкий, знакомый звук застегиваемой молнии. Агата укладывала вещи в его дорожную сумку.
— Что это значит? — прохрипел он, сжимая виски от пульсирующей боли.
— Я собираю твои вещи, — ее тон был ледяным и спокойным.
— Зачем? Мы куда-то отправляемся?
— Отправляешься ты. Отсюда. Навсегда.
Лев с трудом приподнялся, встряхнул головой.
— Ты лишилась рассудка? Куда я денусь? Это моя квартира! (Жилье было съемным, но аренду оплачивал он).
— Квартира оплачена до конца месяца. Марк и я остаемся здесь, пока не найдем новый вариант. А ты — уходишь. Немедленно.
— Из-за какой-то ерунды? Из-за пары слов? Я лишь сказал то, что думаю! Если тебе не нравится правда — займись собой, а не истерики закатывай!
Агата медленно подошла к входной двери и распахнула ее настежь. В проеме виднелась пустая лестничная клетка.
— Уходи, Лев. И найди себе ту, чей вес будет всегда неизменным, чья кожа не познает времени, и чей язык не посмеет возразить тебе. Найди свою идеальную, бездушную куклу. А я — живой человек. И я больше не позволю превращать свою жизнь в помост для твоего тщеславия.
Лев вскочил, его лицо исказила гримаса ярости. Он начал кричать, его слова, грубые и обидные, раскатывались по стенам.
— Да кто ты такая теперь? Кому ты сдалась, с ребенком на руках? Одумаешься! Будешь ползать на коленях и просить вернуться!
— Я никогда не одумаюсь настолько, — отрезала Агата. — Вон.
Она вытолкнула его сумку за порог. Лев, непрерывно сыпля проклятиями, оказался следом за ней на площадке.
— Дура! Ты еще пожалеешь! Сгниешь в одиночестве!
Агата захлопнула дверь. Щелчок замка прозвучал на удивление громко в тишине квартиры. Она прислонилась спиной к прочной деревянной поверхности и медленно опустилась на пол. И тогда, к своему собственному удивлению, она рассмеялась. Это был чистый, освобождающий звук. В ее душе не было страха. Была лишь невероятная, крылатая легкость.
Прошло пять лет.
Агата неспешно шла по аллее старого городского парка. Майский день был теплым и ласковым, солнечные лучи, пробиваясь сквозь свежую листву, рисовали на земле причудливые кружева.
Она выглядела потрясающе. Нет, она не вернулась к тому хрупкому изяществу юности. Ее формы остались мягкими, женственными, в них чувствовалась сила и природная грация. Но это была иная красота — красота человека, который знает себе цену, который счастлив и умиротворен. Она была одета в элегантное платье цвета глубокой морской волны, которое идеально сидело на ней, подчеркивая достоинства. Ее волосы, уложенные в небрежную, но изысканную прическу, сияли здоровьем. Кожа дышала спокойствием, а в глазах, тех самых, что когда-то покоряли сердца, горел теплый, живой свет.
Впереди, смешно гоняясь за разлетающимися голубями, бежал пятилетний Марк — крепкий, заливисто смеющийся мальчуган, в котором угадывались материнские черты, но отец подарил ему свои пронзительные, серые глаза.
— Мама, смотри-смотри! Там белочка прыгает! — кричал он, взволнованно указывая на вершину старого дуба.
— Вижу, солнышко мое, вижу! — ее смех, звонкий и искренний, сливался с шелестом листьев.
Навстречу им, опустив голову и уткнувшись в экран смартфона, шел мужчина.
Это был Лев.
Жизнь без «растолстевшей жены», которую он так презирал, не принесла ему ни счастья, ни удовлетворения. Время безжалостно поработало над ним. Он казался постаревшим на добрый десяток лет. Волосы заметно поредели, открывая бледную кожу макушки. Под глазами залегли глубокие, синеватые тени, а лицо стало одутловатым, землистого оттенка. Но самым красноречивым свидетельством был выступающий вперед живот, тот самый, за который он когда-то так безжалостно критиковал Агату, — теперь он беззастенчиво выпирал из-под мятой футболки.
Он шел, погруженный в виртуальный мир, и чуть не столкнулся с проносившимся мимо вихрем в виде маленького мальчика.
— Эй, осторожнее! — буркнул он раздраженно.
Марк замер, поднял на него свои большие глаза.
— Простите, дядя.
Лев оторвался от телефона и увидел Агату.
Он застыл на месте, словно вкопанный. Его рот слегка приоткрылся от неожиданности.
Он, должно быть, ожидал увидеть уставшую, опустившуюся женщину, «развалину», как он когда-то мысленно называл ее. Но перед ним стояла Королева. Еще более прекрасная, чем в дни их первой встречи, потому что теперь ее красота была не просто даром природы, а отражением внутреннего света, душевной гармонии и hard-earned счастья.
Она шла легкой, летящей походкой, и на ее губах играла едва уловимая улыбка, обращенная к миру, к сыну, к самому дню.
— Агата? — хрипло, почти неслышно, вырвалось у него.
Агата скользнула по нему взглядом. Это был взгляд, полный абсолютного равнодушия, каким смотрят на давно знакомый, но неинтересный предмет — на фонарный столб или скамейку в парке. В ее глазах не вспыхнуло ни искры узнавания, ни тени былой боли, ни торжествующего презрения. Он просто не существовал для нее. Он растворился в прошлом, как утренний туман, и не оставил после себя ничего, что стоило бы помнить.
— Маркуша, не забегай так далеко, я не успеваю! — ласково окликнула она сына и прошла мимо, оставив за собой лишь тонкий, едва уловимый шлейф дорогого парфюма с нотами жасмина и чего-то неуловимо светлого — счастья, свободы, душевного покоя.
Лев так и остался стоять посреди аллеи, словно вросший в землю. Он медленно обернулся и смотрел вслед двум удаляющимся фигуркам.
Смотрел на сына, которого не видел пять долгих лет. Смотрел на женщину, которую когда-то назвал своей и потерял навсегда из-за собственной слепоты, мелкого тщеславия и душевной скудости.
В памяти с болезненной ясностью всплыли его собственные слова, брошенные когда-то в сердцах: «Кому ты такая нужна?». Оказалось, нужна. Прежде всего — самой себе. Нужна своему сыну, который обожал ее. Нужна этому миру, который дарил ей улыбки и восхищенные взгляды.
А он? Он влачил одинокое существование, меняя одну за другой молодых спутниц, безупречных внешне и пустых внутри, которые неизменно покидали его, не выдерживая тяжести его характера. Он гнался за идеальной картинкой, за отражением в зеркале, и в этой погоне упустил саму суть — живую, дышащую, настоящую любовь. Он променял бриллиант на его блестящую, но фальшивую имитацию.
Марк подбежал к матери, доверчиво вложил свою маленькую руку в ее ладонь, и они скрылись за поворотом, их смех еще долго звенел в воздухе, смешиваясь с пением птиц.
Лев простоял еще несколько минут, и впервые за многие годы он почувствовал себя не просто одиноким, а бесконечно маленьким и ничтожным. Он ощутил тяжесть собственного тела, пустоту в груди и леденящий холод жизни, которую построил своими руками. Потом он сплюнул, шаркая ногами, побрел прочь, в свою бесцветную, безрадостную реальность, где единственным его собеседником и судьей оставалось большое зеркало в прихожей, беспристрастно показывающее ему правду — жалкого, увядающего человека, который когда-то имел все и не сумел разглядеть самого главного.
Агата же шла дальше, навстречу солнцу, чувствуя, как ее душа, наконец освобожденная от теней прошлого, расправляет крылья. Она поняла простую и великую истину: самая красивая история начинается не тогда, когда тебя любят за безупречную оболочку, а тогда, когда ты сама становишься источником света, и этот свет, преломляясь сквозь призму прожитых бурь и обретенных побед, создает такую красоту, перед которой меркнут любые, даже самые совершенные, отражения.
