Деревня, 1940 год. Учительница замечает вечно засыпающую на уроках девочку и, узнав о её беде, шаг за шагом входит в жизнь осиротевшей семьи. Её сострадание и упрямая доброта сплетают нити судеб в прочную ткань, которой суждено выдержать ледяной ветер надвигающейся войны
Морозное январское утро 1940 года затягивало стекла школы причудливыми ледяными узорами. В классе пахло мелом, деревянными партами и слабым дымком от печки-голландки. Вероника Ильинична, только неделю назад приехавшая в это село, строго обводила взглядом третьеклассников, склонившихся над листами с диктантом. Тишину нарушало лишь поскрипывание перьев и сдержанное покашливание. И вдруг — тихий, но отчетливый всхрап.
— Она опять уснула на уроке! — сдавленным от возмущения голосом произнесла молодая учительница, сидя напротив директора в его маленьком кабинете. Старый письменный стол был завален бумагами, а за окном медленно опускались хлопья снега. — Надо что-то делать, Павел Семёнович. Это уже становится системой.
Директор, мужчина лет пятидесяти с усталыми, но добрыми глазами, тяжело вздохнул и развел руками.
— А что тут поделаешь, Вероника Ильинична? — в его голосе звучала не столько беспомощность, сколько глубокая усталость от знакомых житейских драм. — Надо радоваться, что она вообще в школу ходит, не бросила учёбу. Знаете, сколько ребят её возраста уже полностью на подхвате у родителей?
— Сегодня девочка уснула во время написания диктанта, — настаивала учительница, сжимая пальцы. — Перо съехало, кляксу поставила на пол-листа, а потом… этот звук. Ребята рассмеялись, конечно. Я не понимаю, что происходит. Спрашиваю у Лидочки, почему она спит на уроках, та молчит, плечами пожимает, бормочет, что плохо ночь спала, что устала. Павел Семёнович, я намерена сходить к её родителям, увидеть своими глазами, в какой обстановке живёт ребёнок.
Директор откинулся на спинку стула, и дерево жалобно скрипнуло.
— Вероника Ильинична, вас в нашу школу перевели всего пять дней назад. Вы ещё не успели как следует изучить ребят, вникнуть в здешнюю жизнь. Что касаемо Лидии Мельниковой… — он замолчал, выбирая слова. — Там не всё так просто. Девочка осталась без матери, растёт с отцом, да ещё и братишка годовалый имеется. Малыш.
— А что же с матерью случилось? — спросила учительница, и в её голосе прозвучало неподдельное участие, смешанное с любопытством.
— Во время родов померла Танечка. Люди говорят, что вперед ногами мальчик шёл, тяжелые были роды. Вот и выходит, что отец и Лидуська в няньках у мальца. Пока она в школе, Григорий берёт сына с собой в поле, там всем колхозом за ним присматривают, как могут. А после занятий девчонка бежит в поле, забирает брата и домой с ним возвращается. И там её ждёт печка, уборка, стирка пелёнок.
— Это же ужасно, — прошептала Вероника Ильинична, качая головой. За окном снегопад усиливался, заволакивая мир белым саваном. — Семье обязательно надо помочь. Нельзя же так.
— Ужасно, но чем мы можем помочь, дорогая моя? — Павел Семёнович посмотрел на неё с печальной улыбкой. — Мать её мы не воскресим. Дедушек и бабушек рядом нет. Вернее, они есть, но… родители Григория живут далеко, в соседнем районе, да и в ссоре они. Нелюбимой была невестка, а сын вопреки воле отца и матери пошёл. Со стороны его покойной жены мать была, да сестра. Аграфены Степановны уж шесть лет как нет в живых, а сестра, Елизавета, замуж вышла за военного и укатила в дальние края. Видели её потом здесь лишь дважды — когда мать хоронила, да перед родами сестры, когда мимо проезжали. Так уж вышло, что пришлось остаться и на похороны. А потом Елизавета вновь укатила, да всё сокрушалась, что муж не позволит двух детишек забрать, да и Григорий, думаю, сам бы не отдал.
— Вы так досконально знаете историю этой семьи! — не смогла скрыть удивления Вероника Ильинична.
— Так чего же не знать, если я всю жизнь в этой деревне прожил? — Павел Семёнович улыбнулся, и в уголках его глаз собрались лучики морщин. — Все на моих глазах выросли, все друг друга знают. Разве в вашей родной Осиновке не так?
— Так, но… — учительница замолчала, её взгляд утонул в метели за окном. — Но здесь кажется, что горе какое-то особенно тихое, смиренное. Оно не кричит, а спит на уроках.
— Не переживайте вы так, — мягко сказал директор. — Справятся они, вот увидите. Да испокон веков так было, что старшие детишки за младшими приглядывали. Моя сестра Антонина четверых мальчишек вынянчила, и меня в том числе. А весной у нас группу садиковскую набирают, здание для этого уже почти достроили. Мальчонке года полтора будет, стало быть, примут его вместе с другими ребятишками. Всё Лидуське полегче будет, да и отцу тоже.
— И что же, Павел Семёнович, прямо сейчас ничем помочь нельзя? Никак? — в её голосе звучало почти отчаяние.
— Ну, вы, как учитель, можете дополнительно позаниматься с девочкой, если время найдёте. Можете… организовать какую-то помощь на дому. Только осторожно, чтобы не задеть отцовскую гордость. Григорий Ефимович мужчина суровый, но справедливый.
— Я подумаю, спасибо, — кивнула Вероника Ильинична и вышла из кабинета, унося с собой тяжесть этого разговора.
В классе уже никого не было, пустота звенела в ушах. Она села за учительский стол, раскрыла стопку тетрадей и стала проверять диктанты. Солнечный луч, пробившийся сквозь облака и иней на стекле, упал на страницу. Вот Лидочкина тетрадь… Аккуратный, старательный почерк сначала, слова, выведенные с явным усилием. Но на середине текста перо съехало, оставив не просто кляксу, а целую размазанную полосу, будто рука потеряла всякую силу. Видимо, именно в этот миг девочка погрузилась в сон. Вероника Ильинична отложила тетрадь в сторону, решив не выводить оценку красными чернилами. Ребёнок ведь не виноват, что его ночи украдены заботами, которых не должно быть в её годы.
Она пыталась отвлечься на работу, но мысли, навязчивые и тревожные, возвращались к образу девочки с тёмными кругами под глазами и к её отцу, чьё лицо она даже не могла представить. Вероника Ильинична была поздним и единственным ребёнком в семье; родители, уже немолодые, пылинки с неё сдували. Они не препятствовали, когда она, окончив школу, захотела уехать в город и учиться в педагогическом училище. Как закончила она учебу, её определили в колхоз «Ясные зори» в родном районе, но спустя полгода в село вернулась председательская племянница, имеющая то же образование. Вот и перевели молодую учительницу, поспособствовав её работе в колхозе «Огни Коммунизма». И вот она уже неделю здесь, в незнакомом месте, пятый день как приняла третий класс у старого, уставшего Бориса Андреевича, и теперь видит эту тихую девочку, которая сидит за партой с таким измученным, отрешенным видом, будто на её хрупкие плечи взвален невидимый груз. Лида уснула в первый же день, как Вероника Ильинична вошла в класс. Тогда молодая преподавательница страшно переживала — неужели она настолько плохо рассказывает, что дети засыпают? Но потом стала присматриваться только к ней, а сегодня вот на диктанте всё повторилось с обидной очевидностью.
Открыв классный журнал, учительница пробежалась тонким пальцем по графе с адресами. «Мельникова Лидия. Зелёная улица, дом 16». Совсем рядом с тем небольшим домиком, который выделили ей! После проверки тетрадей она туда и пойдет, навестит семью, предложит помощь, заодно и диктант перепишут.
Но планы — это облака в ветреный день. После проверки директор попросил её закрепить на стендах свежие, только что полученные плакаты с правилами орфографии. Потом вызвали в библиотеку — пришло долгожданное учебное пособие, которое нужно было учесть и разобрать. Освободилась Вероника Ильинична лишь тогда, когда за окном уже сгущались синие сумерки, и первые звёзды протыкали небо.
Взяв ту самую тетрадь, она пошла домой, переоделась из строгого костюма в простое шерстяное платье, умылась ледяной колодезной водой, причесала тёмные волосы и, закутавшись в большой платок, решительно направилась к дому Мельниковых.
Двор был небольшим, аккуратным, но с налётом запустения — чувствовалось отсутствие женской руки. Мужчина в потёртой телогрейке, широкоплечий и крепкий, хотя и сгорбленный усталостью, колол дрова. Топор мерно взлетал и опускался, звонко раскалывая полено. Девочки и ребёнка не было видно.
— Григорий… — она замешкалась у калитки, с ужасом осознав, что забыла отчество.
— Ефимович, — обернулся он, и его взгляд, быстрый и оценивающий, сразу смекнул, кто перед ним. Голос был низким, немного хриплым.
— Да, здравствуйте, Григорий Ефимович. Я учительница Лиды, Вероника Ильинична.
— Знаю, видел вас на линейке. По какому вы делу? Лидуська двойку получила, или плохо вела себя? — Он воткнул топор в колоду и выпрямился.
— Нет, нет, что вы. Ваша дочь ведёт себя прекрасно. Плохо она не может, потому что… — учительница запнулась. — Потому что, кажется, у неё просто нет на это сил. Она ужасно устаёт и засыпает на уроках. А что касаемо двойки, то я не могла её поставить. — Вероника Ильинична протянула мужчине тетрадь. Тот вытер ладони о брюки, взял её и открыл. Его лицо, обветренное и грубоватое, стало суровым, когда он увидел ту самую кляксу и сбой в строке. — Она уснула посреди диктанта, да так крепко, что даже всхрапнула. Дети, конечно…
Григорий Ефимович покраснел, опустил глаза и стоял, беспомощно сжимая в руках тетрадь, не зная, что сказать. Было видно, как стыд и горечь борются в нём. Наконец он выдавил из себя, глядя куда-то в сторону:
— Вероника Ильинична, вас ведь так зовут?
— Верно.
— Понимаете… Лидочка у меня теперь единственная хозяйка в доме. Она Мише моему и за мать, да порой и за отца. У него зубки лезут, по ночам плохо спит, так она его к себе на кровать берёт, качает, он и затихает. А поутру ей в школу надобно идти. Я и сам не знаю, как так выходит… — голос его дрогнул.
— Я знаю о вашей ситуации, Павел Семёнович рассказывал. Скажите, Григорий Ефимович, в состоянии ли я вам чем-то помочь? Вы же понимаете, что Лидии нужно учиться? У неё светлая голова, она всё схватывает на лету, когда не спит.
— Понимаю я всё, — прошептал он, и в этом шёпоте была вся безысходность. — Понимаю. Вот откроется группа детсадовская, Мишутка хоть там будет с утра до вечера, а Лида после школы отдыхать сможет. Это просто сейчас… такой сложный период. Переломный.
— Григорий Ефимович, девочка дома?
— Да, там, с братом.
— Разрешите мне пройти? Я хочу, чтобы она заново диктант написала. Только мы с ней, спокойно. Без отметки.
— Да, конечно, — он кивнул, оживившись. — А Мишу я заберу, на улицу, чтобы не мешал вам. Хоть на санках покатаемся.
Диктант в маленькой, чисто прибранной, но бедной горнице был написан быстро. Девочка старалась выводить буквы ровно, но рука дрожала от спешки, буквы сползали.
— Лидочка, не торопись, — мягко сказала учительница, присев рядом. — Подумай лучше, как правильно писать слово, аккуратнее пером води. У нас время есть.
— Вероника Ильинична, — девочка подняла на неё огромные, серые, усталые глаза. — Мишутку кормить надо, кашу сварить. Папа скоро с работы, а у нас ужин не готов.
И вдруг, сама от себя не ожидая, Вероника Ильинична услышала собственный голос, предлагающий:
— Давай так… Текст я наизусть помню, мы с тобой на кухню переместимся. Я потихоньку кашу сварю, а ты пиши, пока я буду на ходу диктовать. Успеем и то, и другое.
— А вы можете? — засомневалась Лида, с недоверием оглядывая учительницу в её хорошем, городском платье.
— Конечно, — улыбнулась Вероника Ильинична, и в её улыбке вдруг стало меньше строгости, а больше тепла. — Если ты можешь вести хозяйство, отчего думаешь, что мне это не под силу? Я в деревне родилась и выросла, прекрасно умею и готовить, и по дому управляться не хуже своей матери. Пойдём, покажешь, где что.
Тот вечер стал поворотным. Пока Вероника Ильинична, сняв платок и закатав рукава, разводила в печке огонь, находила крупу и молоко, она размеренно диктовала текст. И девочка, сидя за кухонным столом, уже не спешила. Казалось, она, наоборот, тянула время, наслаждаясь этой невероятной ситуацией, когда взрослая, красивая, пахнущая не домом, а чем-то чужим и прекрасным, женщина хлопочет у её печки. Наконец диктант был написан идеально, а в горшочке остывала ароматная пшённая каша, сваренная на густом козьем молоке. Лида, зачерпнув ложкой, осторожно попробовала.
— М-м-м, как вкусно! — её глаза округлились от изумления. — Такая сладкая и без комочков! Такая была только у мамы. А я вот кашу вечно с комочками варю, папа молчит, ест, но я-то вижу…
— Научишься, Лидуська, — Вероника Ильинична нежно погладила её по мягким, пушистым волосам. — Всему научишься.
— Научусь, конечно, — вздохнула девочка, и в этом вздохе была недетская усталость. — И щи вкусные научусь варить, чтобы папка, когда ел, не морщился. Он говорит, что вкусно, но ведь я и сама понимаю, что нет.
— А вот мои щи родители всегда хвалили, — сказала учительница задумчиво. — Лидочка, а хочешь, я в субботу приду, и мы с тобой наварим щей полный чугунок? Такой, чтобы папа аж глаза закрыл от удовольствия.
— А не скиснут? — с практичной опаской спросила Лида.
— Так ночи уже холодные, почти зимние. Ты их на крылечко на ночь уберешь, в сенцы, и не скиснут. Проверено.
— Вероника Ильинична, — девочка вдруг сложила руки, будто молясь. — Я вам век благодарна буду. Честное пионерское.
В субботу учительница пришла ровно к десяти. Григорий был на лесозаготовке, Лида присматривала за братом, катая ему по полу деревянную чурку-лошадку. Сунув малышу порезанное и очищенное от сердцевины мороженое яблоко, девочка с невероятно серьёзным видом повязала огромный, до пят, мамин фартук. Смотрелось это одновременно трогательно и смешно.
Вероника Ильинична не стала делать всё своими руками. Она была дирижёром, мудрым советчиком. Она объясняла, как мельче нашинковать капусту, чтобы она лучше протушилась, как обжарить лук до прозрачно-золотистого цвета, а не до черноты, когда именно положить тёртую морковку и душистый перец-горошек. Вскоре по дому поплыл такой благоуханный, насыщенный запах, что даже маленький Миша, бросив игрушку, подполз к печке и уселся рядом, заворожённо глядя на огонь. Когда щи были готовы, Лида, зачерпнув деревянной ложкой густое варево, зажмурилась от восторга.
— Даже не верится, что это я… мы…
— Видишь, как у тебя получилось, — радостно сказала Вероника Ильинична. — Просто ты последовательность неправильную выбирала, и с солью надо уметь обращаться — не сразу всё сыпать, а по чуть-чуть, пробуя. А теперь давай сварим супчик для Мишутки, на том же бульончике, но без капусты острой. Потому что рановато ему ещё такие щи есть, животик будет болеть.
— Наверное, потому он и плачет после того, как я его своими щами накормлю, — с грустным пониманием прошептала Лида.
— Да, деткам маленьким рано есть такую пищу. Но супчик из картошки и морковки — самое то.
Они сварили суп и для малыша, а потом Вероника Ильинична засобиралась домой, чувствуя странную, новую теплоту и наполненность в душе.
— Ты, Лидочка, если посоветоваться о чем захочешь, или чему опять научиться нужно, обращайся, не стесняйся. Я рядом живу.
— Вероника Ильинична, а пироги умеете делать? — вдруг спросила девочка, и в её глазах зажглись озорные искорки надежды.
— Умею. Ты хочешь что-то испечь?
— Очень хочу! Мама… мама такие яблочные пироги пекла, с сушёными яблоками. Поможете?
— Давай тогда в следующую субботу. У тебя сушёные яблоки есть? Или сливы?
— Есть! — девочка кивнула так энергично, что косы взлетели. — И яблоки, и сливы, и даже груши немного, с прошлого года остались.
— Прекрасно. В пятницу промой их хорошенько, перебери, да замочи в чистой воде, чтобы стали мягкими. Сделаем с тобой настоящий пирог из сушки. На всю улицу пахнуть будет!
А вскоре Вероника Ильинична и сама не заметила, как семья Мельниковых стала неотъемлемой, важной частью её жизни. Она помогала им не по обязанности, а по зову сердца. Показывала Лиде не только как готовить, но и как правильно штопать прохудившиеся варежки, ставить заплатки так, чтобы они не кололись. Она прибегала ночью, когда Мишенька захрипел и загорелся в жару, сбивала температуру влажными обёртываниями лучше любой местной фельдшерицы. А потом радовалась, как собственному празднику, когда весной 1941-го Мишутку, уже говорящего короткими фразами, наконец-то приняли в новенький, пахнущий сосной детский сад.
Григорий Ефимович, молчаливый и сдержанный, постоянно пытался сунуть ей в руки зажатые в кулаке рублёвые бумажки, но Вероника Ильинична сперва вежливо, а потом уже с лёгкой строгостью отказывалась.
— Не за рубли я вам помогаю, Григорий Ефимович, а оттого, что сердце моё не каменное. Мне важно, чтобы Лидочка училась, это мой учительский долг и призвание. А если ребёнку дома спокойно и сытно, то и в учёбе у него всё ладится. А ещё раз ко мне с этими бумажками сунетесь — обижусь крепко и перестану ходить!
— Вы учитель, верно, — упрямо твердил он, опуская глаза. — Но и я живой человек, я мужчина. И мне не по себе вот так глядеть, как вы, чужая женщина, с моей дочкой борщи варите, да одежду штопаете. Вот на прошлой неделе вы что делали?
— Потолок в горнице белили. Весело было.
— Потолок белили… — он качал головой. — А мне что прикажете делать? Смотреть, а потом простым «спасибо» отделаться? Не берёте рубли, так скажите, что я могу для вас сделать. Или… не приходите тогда вовсе. Не могу я быть вечным должником.
В его голосе звучала не грубость, а отчаянная мужская гордость, и Вероника Ильинична это слышала.
— Ну, раз вы не можете без отдарков, — сдалась она, — то тогда почините мне забор, который покосился. Да крышу на сарае подлатать надо, три доски там сгнили. Работы, думаю, вам надолго хватит.
— Замётано, — сразу согласился Григорий, и в его глазах мелькнуло облегчение.
Всё село, конечно, заметило эту странную дружбу. Кумушки на лавочках судачили, прочили молодую учительницу в жёны вдовцу, но та всячески пресекала эти разговоры, горячо краснея.
— А то не видим мы ничего, Вероника Ильинична, — подначивали её соседки. — Ты ж почти мамкой детишкам стала. А мужик-то… Кто знает, может, и он твоего внимания удостоен, глядит на тебя как-то по-особенному.
— Да что вы такое говорите! — чуть ли не плача от неловкости, отвечала учительница. — Дети без матери остались, тяжело им. А мне что делать одной в своей тихой избе? С тоской по родителям сидеть? В доме Мельниковых хоть жизнь кипит, смех детский звучит, не то что в моём, где только часы тикают. И всё.
— Так мы о чём — выходи за Григория, и будет тебе и жизнь, и смех в собственном доме.
— Глупости какие! — сердилась Вероника Ильинична, но сердце её предательски замирало. — Ничего меж нами нет, и быть не может. Жену он свою покойную любил без памяти, и забыть не может. Я вижу это по его глазам, когда он на её фотографию смотрит.
Она разворачивалась и уходила, чувствуя странную тоску. К Григорию она и правда испытывала тёплые, нежные чувства, которые росли с каждым днём. Но он никогда — ни словом, ни взглядом — не намекнул на возможность взаимности. Она знала, что его сердце всё ещё там, в прошлом, с той девушкой, которую он любил вопреки всему.
— Вероника Ильинична! Вероника Ильинична! — В один из погожих воскресных дней июня 1941 года к учительнице во двор вбежала Лида. Волосы её были растрёпаны, глаза горели не то от ужаса, не то от возбуждения, щёки пылали багровым румянцем.
— Что случилось, девочка? Отчего ты так выглядишь, будто за тобой гонятся?
— Война, Вероника Ильинична! — выпалила Лида, задыхаясь. — Только что по радио у сельсовета передавали. Сейчас там сбор будет. Я за вами и примчалась.
— Ты что такое говоришь? Какая война? — у Вероники Ильиничны похолодело внутри, будто её окатили ледяной водой.
— Немцы… напали на нашу страну. На Советский Союз. Пойдемте, скорее!
Учительница побежала вслед за девочкой, надеясь, убеждая себя, что та что-то не так расслышала, перепутала. Но у здания сельского совета уже столпилась почти вся деревня. Стоял там, прижимая к груди сонного Мишку, и Григорий Ефимович. Он стоял отдельно, мрачный и неподвижный, словно вырубленный из тёмного дерева. В его глазах, устремлённых в одну точку, читалось столько тоски и обречённой печали, что Вероника Ильинична поняла всё без слов. Страшная правда, холодная и неумолимая, повисла в воздухе. Она заплакала, не в силах сдержаться, и прижала к себе дрожащую Лиду.
— Разве можно вас призывать? — на следующий день она возмущённо ходила по тесной горнице Мельниковых. — У вас двое малых детей на руках, они практически сироты и так!
— Знаете, сколько детишек сиротами станут, прежде чем мы эту нечисть с нашей земли прогоним? — тихо, но твёрдо произнёс Григорий. Он сидел на краешке стула, сложив на столе натруженные руки.
— Но всё же… у вас двое! Вы — единственный их кормилец и защитник. Как же так?
— Вероника Ильинична, у моих детей есть родные бабушка и дедушка, — он поднял на неё взгляд, в котором бушевала внутренняя буря. — Как, впрочем, и у Савельева, у которого отец шестерых. Есть бабушки-дедушки — детей к ним, и на фронт иди. И знаете… я ведь не против идти. Одна мысль, что пока мои товарищи, друзья детства, будут Родину защищать, а я тут за детскими спинами прятаться, — она изводит меня, как ржавчина.
— Ни разу я их здесь не видела, ваших родителей, — с горечью сказала Вероника Ильинична. — Хорошо, допустим, они есть. Даже если дети к ним попадут, будет ли им там хорошо? Примут ли они Лиду, которая вылитая покойная мать? — Она посмотрела ему прямо в глаза и вдруг всё поняла: правило о непризыве вдовцов с малолетними детьми ещё действовало. Он врал. Григорий сам пошёл в военкомат, сам напросился. Вот почему вчера он просил её за детьми присмотреть, сославшись на дела в райцентре! Теперь всё сходилось. Детей же… видимо, он надеялся, что родители в столь грозное время смягчатся и примут внуков. Мужская гордость, конечно. Как же — другие пойдут проливать кровь, а он будет дома отсиживаться?
— Вероника Ильинична, спокойно будет тогда, когда эта война, эта Великая Отечественная, закончится нашей победой, когда враг с земли нашей убежит, поджав хвост. А пока всем надо терпеть и делать, что должно. Завтра поеду к родителям, помирюсь с ними, объясню, как дело сложилось. У меня есть ещё шесть дней до отправки. Кто бы подумал, — он горько усмехнулся, — что именно война сможет помирить меня с отцом.
Вероника Ильинична смотрела на этого сильного, сломленного обстоятельствами мужчину и испытывала острую, щемящую жалость, переходящую в нечто большее. Она никогда не спрашивала подробно о его семье, но от соседей знала, что Григорий из соседнего, богатого колхоза, что отец его, Пётр Иванович, был там человеком уважаемым, чуть ли не председателем, и мечтал женить старшего сына на дочери своего друга. А тот возьми, да влюбись в местную девчонку Таню, про которую злые языки пустили нехорошие слухи. Пётр Иванович о такой невестке и слышать не желал. Григорий же, проявив характер, ушёл из дома. Отец тогда поклялся, что сын для него мёртв. Кроме Григория у Петра Ивановича и его жены Натальи было ещё трое сыновей и две дочки, те жили по указке, радовали родителей, а старший, гордый и упрямый, выпал из семейного круга. Внуков от «непутёвой» невестки видеть отказывались. А Григорий, тоже не обделённый гордостью, не сообщил им ни о смерти жены, ни о рождении сына. Теперь же настало время, когда гордость нужно было отложить в сторону…
— Григорий Ефимович, а что если вы… — она замолчала, сердце бешено колотилось, но собралась с духом: — Что если вы женитесь на мне?
Он посмотрел на неё с таким изумлением, что она сама испугалась своей смелости.
— Это как так? Зачем вам это?
— Вот так. Вы через шесть дней на фронт отправитесь. А дети… Я хочу быть с ними, хочу их опекать, защищать. Но кто я им сейчас? Добрая соседка, учительница. Душевную привязанность к делу не пришьёшь, а документы — сила. А так они останутся со мной на законных правах. Я уж за эти месяцы будто сроднилась с ними, как с родными.
— А что же дальше будет, Вероника? — впервые за всё время знакомства он назвал её просто по имени, без отчества, и в его голосе прозвучала нежная тревога.
— Григорий… что будет дальше — жизнь покажет. Я о детях думаю сейчас. Даже если ваши родители смилостивятся, а я уверена, в такое время они смилостивятся, то Лида и Миша… Они же их не знают совсем. Для них это будут чужие люди. Их заберут в другой дом, в другую жизнь, оторвут от всего, что им дорого. Лида будет тосковать, Миша плакать. А я… я не переживу этого.
— А как же потом, после войны? — он встал и подошёл к окну, глядя на играющих во дворе детей.
— А потом… мы сможем развестись, если… если вы того захотите. Я ведь не по-настоящему вам предлагаю пожениться, а только ради детей, ради их спокойствия здесь и сейчас. Я верю, Григорий, я твёрдо верю, что вы вернётесь. И что всё у нас будет хорошо. Это всё ненадолго, — голос её дрогнул, и слёзы покатились по щекам.
Григорий медленно повернулся, подошёл и взял её холодную руку в свои тёплые, шершавые ладони.
— Вы чудесная женщина, Вероника. Моя жена, Царствие ей Небесное, была такой же доброй и отзывчивой, с сердцем, открытым для всего мира. А теперь, видно, судьба послала мне вас, чтобы я знал — о детях моих есть кому позаботиться.
— Я никогда не заменю им родную мать, — прошептала она. — Не стану пытаться занять её место в их сердцах. Но я подарю им всю свою любовь и ласку, всю заботу, покуда вы будете сражаться за нашу землю, за наше будущее.
На следующий день они отправились в сельский совет, где их, почти без слов, быстро расписали. И в тот же вечер, как будто почувствовав сдвиг в мироздании, в деревню на подводе прибыли родители Григория — Пётр Иванович и Наталья Фёдоровна. Они только что проводили на фронт троих своих младших сыновей и приехали с последней, отчаянной надеждой помириться со старшим, которого, возможно, больше не увидят.
— Правильно, что приехали, — сухо, но беззлобно произнёс Григорий, встречая их у калитки. — Сам к вам собирался.
Наталья Фёдоровна, женщина с усталым, но ещё красивым лицом, беспокойно оглядывала двор, будто кого-то высматривая.
— Не Таню ли ищешь? — спросил сын, и голос его прозвучал неожиданно мягко.
Она молча опустила глаза.
— Её здесь нет. Уж полтора года как в сырой земле лежит. Схоронил я любовь свою и мать своих детей.
— Что ты говоришь, сынок? — отец, суровый, седой мужчина, сделал шаг вперёд. Мать вскрикнула, схватилась за сердце. — Почему же нам весть не сообщил?
— А надо было? — Григорий усмехнулся, но в усмешке была бездна боли. — Вы ведь Таню так невзлюбили, что и от меня пожелали отказаться. Когда моя первенец, Лидуська, родилась, я вам весточку послал, поздравил с тем, что вы бабушка и дедушка. Тишина в ответ. Будто ветром ту бумажку унесло. Потом писал, когда сын родился… Тихо. Десять лет, мама, папа, вы только вдумайтесь — десять лет! Гордыня ваша была крепче родственной крови. Вот и не стал писать, когда Таня умерла. У меня тоже гордость имеется. Не железная, но есть.
— Прости, сыночек, прости нас, старых и глупых, — зарыдала Наталья Фёдоровна. Пётр Иванович стоял, потупившись, и суровое лицо его дрожало. Что можно было сказать? Он сам взрастил эту стену, сам лелеял обиду все эти годы, нянча внуков от послушных детей и отгораживаясь от тех, кого не принял. И только война, эта всесокрушающая сила, заставила эту стену дать трещину.
— Забирают меня, — перебил поток материнских слёз Григорий. — Скоро ухожу.
— А дети как же? С кем дети-то останутся? — испуганно спросила мать.
— С моей новой женой. Её Вероникой звать. Она учительница Лидина, хорошая женщина.
— Хорошая? — с привычной настороженностью переспросила Наталья Фёдоровна.
— Лучшей, наверное, и не сыскать, мама, — в его голосе впервые за весь разговор прозвучала теплота.
— Конечно, конечно… Только вот теперь, раз мы помирились, мы можем забрать твоих детей к себе. Нечего им с мачехой жить, небось, обижать станет. Ты говорил, старшую Лидой звать, а сына?
— Мишей. Михаилом. Только видишь как, мама, получается, — Григорий говорил медленно, стараясь быть убедительным. — Дети вас не знают. К Веронике они привыкли, как к родной. Она для них уже семья. Им с ней будет хорошо, я это знаю. Обижать она их не будет, я вам клянусь.
— Он прав, мать, — наконец, глухо проговорил Пётр Иванович. — В нашем доме теперь и без того тесно — Сашкины и Андрюшины жёны с ребятишками живут, мест всем не хватает. Может, и впрямь лучше, чтобы они с этой учительницей пожили. Она человек образованный, детям на пользу.
Узнав о приезде родителей Григория, Вероника Ильинична не пошла к нему в дом. Пусть она теперь его законная жена, но это был брак-договорённость, фикция для спасения детей. К тому же её коробило от людей, которые вычеркнули сына из жизни на долгие годы из-за предрассудков. А вдруг и она им не понравится? Пусть уж лучше бабушка с дедушкой пообщаются с внуками наедине. И она не ошиблась в своих опасениях.
Наталья Фёдоровна, увидев Лиду, не смогла скрыть холодности. Девочка была удивительно, до боли похожа на свою мать, на ту самую «непутёвую» Таню, которую свекровь так и не приняла. А вот Мишеньку бабушка не выпускала из рук, затискала, зацеловала. Лида же, чуткая и ранимая, сразу почувствовала эту ледяную стену и, ревниво оберегая брата, держалась от них настороженно.
— А где же супруга твоя? Неужто не придёт познакомиться? — Пётр Иванович качал головой, сидя за столом.
— Она папина жена по документам, а вообще Вероника Ильинична моя самая любимая учительница, и живёт она пока в своём доме. Мы перейдём к ней, когда папа уедет, — чётко, с вызовом в голосе ответила Лида.
— Невоспитанная ты, Лидия, — строго заметила Наталья Фёдоровна. — Дедушка отцу вопрос задавал, а ты встреваешь.
— Мама, Лида правду говорит, — вмешался Григорий. — Вероника сейчас моя жена по документам, но живём мы пока раздельно. Так удобнее.
Они остались до самого дня проводов. Познакомились с Вероникой, зайдя к ней в дом. Разговаривала она с ними сдержанно и холодно, потому что сразу уловила их несправедливое отношение к девочке. Это ранило её до глубины души. Когда родители Григория уехали, Вероника, по решению сельсовета, перешла жить к нему — её собственный домик забрали для новой, многодетной семьи беженцев. «Замуж вышла? Ступай к мужу. Нечего на два дома добро рассеивать».
— А говорила, что не выйдешь за Гришку, — не унимались кумушки. — А оно вон как вышло-то!
— Я вышла за Григория ради детей. Только вам, видно, этого никогда не понять, — отрезала Вероника, но в душе уже и сама не была так уверена в своих словах.
Она писала письма на фронт своему ненастоящему, но такому дорогому теперь мужу. И в этих письмах постепенно стиралась грань между договором и реальностью. Она описывала, как Лида прочла всего «Дубровского» и теперь мечтает стать учительницей, как Мишка впервые сам завязал шнурки на валенках и очень этим гордился. Как они вместе сажали картошку на огороде, как Лида испекла первый, почти удачный, пирог. Шли дни, недели, месяцы, а затем и годы. 1942-й, 1943-й… Надежда на скорое возвращение таяла с каждым похоронным извещением, приходившим в деревню.
Декабрь 1943 года. В доме стоял колючий, пронизывающий холод. Дров не хватало, жечь было нечего, кроме собранного по лесу хвороста.
— Вы мне не просто любимая учительница, — шептала Лида, сидя рядом с Вероникой на русской печи и прижавшись к ней. — Вы мне как вторая мама. Настоящая.
— Лидочка, я сама порой думаю, как же я жила до вас? Без твоего смеха, без Мишкиных вопросов, без этого вечного беспорядка и такого живого тепла…
— Есть хочется, — просто, без надрыва, сказала девочка, положив руку на впавший, бурчащий живот.
— Знаю, родная, знаю. Но если мы сейчас съедим последнюю горсточку крупы, то завтра утром будет совсем пусто. Потерпи немного, я согрела молочка, попей.
— Молоко — оно сытное, только от него потом… нехорошо. Воротит от него уже.
— Не гневи Бога, девочка, — тихо пожурила её Вероника, поправляя на груди, под платьем, тонкую серебряную цепочку.
— А Он есть? Вы же всегда на уроках говорили, что Бога нет, что это предрассудок.
— Говорила, — кивнула Вероника Ильинична, глядя на отсветы пламени в печурке. — Лукавила. Потому что так было надо. А сама всегда в душе верила. Видишь, крестик ношу? Только никому, слышишь, ни словечка. Учителям нельзя. Но теперь, когда и власти смягчились, храмы открывают… на душе легче. Молюсь я за вашего папку, за вас, за всех наших. И прощения прошу за то, что скрывала свою веру.
— А можно… можно я с вами помолюсь? Научите меня хоть самым простым словам?
— Научу. Но самые главные молитвы — те, что идут от самого сердца, своими словами…
Вдруг снаружи раздался громкий скрип снега под тяжёлыми, быстрыми шагами. Затем резкий стук в оконное стекло. Вероника, накинув платок, поспешила открыть.
— Вероника Ильинична, это вам, — седой, осунувшийся почтальон Никитич протянул ей не письмо-треугольник, а серый, казённый конверт. Лицо его было каменным. — Почты много накопилось, не успел вчера разнести.
Сказав это, он резко развернулся и почти побежал прочь, не глядя ей в глаза. Руки у Вероники задрожали, ещё не понимая, но уже зная. Это было похоронное извещение. Мельников Григорий Ефимович пропал без вести. Спустя несколько недель пришло уточнение: «…погиб смертью храбрых».
— Вероника Ильинична, вы как восковая… Кто приходил? — испуганно спросила Лида, когда та, шатаясь, переступила порог.
— Ошиблись, родная, дом перепутали, — выдохнула она, судорожно засовывая страшную бумагу в карман. Как сказать этому исхудавшему ребёнку, что отца больше нет? Как вынести это ей, уже потерявшей так много? — Это от холода и голода. Вспомнила про жареную картошку с лучком, вот и дурно стало.
— Эх, я бы тоже от жареной картохи не отказалась, — с тоской вздохнула девочка, не заподозрив ложь.
Но правду скрыть невозможно. Через три дня Лида влетела в дом, с которой она и дети теперь ютились у доброй соседки Зинаиды (после истории с тёткой), с лицом, искажённым страданием.
— Это правда?! Скажите, это правда?!
— О чём ты, Лидочка?
— Что папу моего убили? Что он погиб?!
— С чего ты взяла? — прошептала Вероника, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
— Председателя встретила! Он сказал, чтобы вы шли получать продуктовый паёк для семьи погибшего солдата! Муку, пшено… Вот тогда почему вы были такой бледной? Вот зачем вы ездили к бабушке с дедушкой — сообщать им о сыне? — И прежде чем Вероника нашла слова, девочка, вскрикнув, рухнула на пол в глубоком, беспамятном обмороке.
Горе было всепоглощающим. Но жизнь, суровая и требовательная, не оставляла времени на бесконечные слёзы. Лида, повзрослевшая за одну ночь, сжалась в комочек боли, но не сломалась. «Мы не одни такие, — говорила она, вытирая щёки. — Надо жить. Папа бы этого хотел». Теперь она называла Вероник
