Победа пришла с запозданием в четыре года — и первым в калитку постучался не муж, а худая девчонка с куклой из тряпок
Весна 1941 года пришла на Алтай неспешно, словно осторожная гостья, ступающая на промерзлую, но уже готовую к пробуждению землю. Воздух, чистый и звонкий, будто хрусталь, наполнялся теплым дыханием южного ветра, а небо, простиравшееся над бескрайними просторами, отмывалось от зимней свинцовой тяжести до пронзительной, бездонной синевы. Именно в такую пору молодая хозяйка Варвара вышла во двор своего дома, стоявшего на отшибе села, у самого подножия гор. Её сердце, зажатое всю долгую зиму ледяным кольцом тревог, неожиданно и сладко дрогнуло, наполнившись тихой, смутной радостью. Причина тому была проста и прекрасна: молодая яблонька, посаженная три года назад у самого крыльца, щедро и буйно набрала цвет.
Зима выдалась лютой, с крепкими, режущими, как сталь, морозами и глубокими, непроходимыми снегами. Варвара ночами ворочалась без сна, прислушиваясь к завыванию вьюги и представляя, как хрупкие ветви её саженцев ломаются под тяжестью ледяного панциря. Но дерево выстояло. И теперь его ветви, гибкие и упругие, были усыпаны нежнейшим облаком бело-розовых бутонов. Они трепетали на легком ветерке, издавая едва уловимый, медовый аромат, обещавший осенью сочные, румяные плоды. Девушка стояла, запрокинув голову, и смотрела на это чудо, и улыбка, непроизвольная и светлая, не сходила с её губ.
– Быть нынче яблочкам сладким да крупным, – раздался из-под дерева спокойный, хрипловатый голос, будто угадавший её сокровенные мысли. На старинной, потрескавшейся от времени лавочке, вбитой в землю прямо под сенью цветущих ветвей, сидел дед Никифор. Это было его царство, его наблюдательный пост, с которого он видел весь двор, дорогу и большую часть своей долгой жизни. Прищурив старческие, но still ясные глаза от яркого солнца, он медленно раскуривал свою вечную трубку. – Цвет богатый, сильный. Дерево благодарное, Варюша. Чувствует заботу.
– По всей видимости, дедушка, – отозвалась Варвара, и её голос прозвучал мягче обычного. – А где… где Леонид?
– Так в школу же отправился, с первыми петухами. Ты еще почивала, а тут Любаська забегала, с просьбой. Парты новые подвезли для ребятни, карты географические… Тяжелое всё, мужской силы требует. Вот и позвала на подмогу.
Варвара нахмурилась. Лёгкая тень, знакомая и горькая, скользнула по её лицу, затуманив на мгновение сияние глаз.
– Тебе-то что за печаль, деда? Читать-писать ты не обучен, а в таком возрасте за парту – только смех один. Не твоя это забота.
– А как же не моя? – оживился старик, стукнув трубкой о лавку. – Правнуки пойдут, грамоте учиться. Глядишь, и старого деда азбуке научат. Вот о чем думу думаю. Скоро, Варенька, правнуками-то порадуешь старика?
– Если к Любасе меньше бегать станет, так, может, и скоро, – бросила Варвара с внезапной резкостью и сделала шаг к калитке, будто собираясь тут же отправиться в село.
– Стой! – голос деда прозвучал suddenly твердо и властно, заставив внучку замереть на месте. – Погоди. Обратно иди.
– Чего? – обернулась она, не смея ослушаться.
– В школу намылилась? Сиди тут. Жди. Ишь, фурией нахохлилась. Не съест Любаська твоего Лёньку.
– А других мужчин в селе не осталось? Пусть своего мужа заведет, коли помощь нужна, – пробормотала Варвара, но уже без прежней горячности.
– Друг он ей, вот и вся причина. С малых лет дружили, как брат с сестрой. Неужто не помнишь? Вместе по оврагам лазили, по грибы ходили!
– Детство прошло, – буркнула Варвара, опуская глаза.
– У тебя, выходит, не прошло, коли ведешь себя словно махонькая. Сиди. И выговаривать ему не моги! Лучше ступай, щей навари. Да с капустой квашеной, знатную я её засолила нынче. Заняты будут руки – ум от глупостей отдохнёт. И старику поесть охота, даром что светлой порой!
Под добродушное, но не терпящее возражений ворчание Варвара направилась в низенький, но крепкий дом, пахнущий dried травами, тёплым хлебом и вековой древесиной. Она любила деда безмерно и благоговела перед ним. Он был её скалой, её корнями. Он один поднял её, крошечную, оставшись вдовцом с внучкой на руках. Бабушку свою, Аксинью, Варвара не знала вовсе – та упокоилась за три года до её рождения. Когда девочке был годик, в бурной, коварной алтайской речке Катуни утонул её отец. А спустя три зимы чахотка забрала и мать. Дед Никифор, отец её матери, стал для неё и отцом, и матерью, и целым миром. Родня по отцовской линии осталась где-то в далёких белорусских краях, и память о них стерлась, как старая надпись на песке. Так и жили они вдвоём: дед, год от года становившийся более призрачным и лёгким, но не утративший твердости духа, и внучка, расцветавшая, как майский цвет.
В семнадцать Варвара всем сердцем прилепилась к Леониду, механизатору из соседней улицы, парню на четыре года старше её, с тихим голосом и золотистыми от солнца руками. Чувство было взаимным, ярким и честным. Через год дед Никифор, надев свой единственный праздничный кафтан, лихо поднимал стопку за здоровье молодых, и глаза его блестели от счастья и облегчения. Условие он поставил лишь одно: жить молодожёнам под его кровлей. Сыновей у него не было, дом – просторный, добротный, срубленный ещё его дедом. Леонид же был из многодетной семьи, где в единственной избе теснились родители, пятеро братьев и сестёр. Решение было мудрым и удобным для всех: и молодым простор, и старику уход в его немощи.
Но если любовь Варвары к мужу была безгранична и глубока, то ревность её, тёмная и беспричинная, порой достигала той же силы. Особенно выводили её из себя просьбы Любови, сельской учительницы. Та то просила помочь с расстановкой тяжёлых парт, то с покраской школьного забора, то с переносом книг в библиотеку. Любовь была девушкой особой: уехав после школы в город, она выучилась на педагога и вернулась в село обучать младших ребятишек. Мужем она не обзавелась, держалась всегда с каким-то городским, чуть отстранённым достоинством, носила скромные, но изящные платья, и улыбалась светло и открыто. Все в селе знали, что она и Леонид – друзья детства. И хотя некоторые поговаривали, что пара из них выйдет славная, дальше дружбы дело не зашло. Когда Любовь вернулась из города с дипломом, Варвара и Леонид уже полгода как были мужем и женой. И эта дружба, чистая и очевидная для всех, кроме самой Варвары, отравляла её счастье едкой, необъяснимой подозрительностью. Дед Никифор лишь посмеивался в седые усы, а Леонид ласково называл её ревнивицей и просил не накручивать себя попусту.
Сварив густые, наваристые щи, Варвара взяла спицы и клубок шерсти, вышла на крыльцо и уселась на лавку под яблоней. Дед возился в сарае, готовя удочки к вечерней рыбалке, и напевал под нос протяжную, старинную песню.
Скрипнула петля калитки, и во двор шагнул Леонид. В руках у него был пушистый букет сирени, тёмно-лиловой и белой, собранной, видимо, у чужого забора.
– Явился? – нахмурившись, встретила его Варвара.
– Ты чего, Варя? – удивился муж её тону. – Встречаешь, будто я не с работы, а с гулянки недельной.
– Леонид, где был? – спросила она, стараясь говорить ровно.
– В школе. Помогал, как и договаривались. Варенька, опять ревность гложет? Брось ты это. Давай сюда! – он решительно подошёл, взял её за руки, поднял с лавки и, крепко обняв, вручил душистый букет. – Глянь-ка на себя. Краше цветущего сада. Варя… а ты, случаем, не… не в положении? Капризничаешь что-то, настроение меняется. У мамки моей так же было, когда она братьев-сестёр носила.
– Вот перестанешь к Любке бегать, тогда и рожу. А то как бы не так! Заберéменею, а ты к ней и сбежишь!
Леонид рассмеялся, и смех его был таким искренним и громким, что даже дед Никифор высунулся из сарая.
– Ой, Варюша, умора! Люба ведь мне как родная сестра. Когда же ты это поймёшь? Мы с пелёнок друг за друга горой. И если бы нам понадобилась её помощь – она бы, не задумываясь, пришла. Давай не будем, а? – он притянул её к себе, и горечь в сердце Варвары стала понемногу таять под теплом его объятий. Они позвали деда, и за обедом, под щебет ласточек, царившим в цветущей кроне яблони, всё казалось простым и ясным.
Но вскоре ветрам ревности и мелким обидам было суждено рассеяться, унесённым другим, вселенским вихрем. Началась война. Грозное, чужое слово ворвалось в жизнь села с треском радиорепродуктора и официальными бумагами из военкомата.
Леонида призвали в первых числах июля. Варвара провожала его молча, сжав губы до боли, чтобы не разреветься на людях. А когда грузовик с призывниками, поднимая облако пыли, скрылся за поворотом, её будто подкосило. Дни слились в одну бесконечную, тоскливую полосу. Она плакала в подушку, плакала у колодца, плакала, глядя на пустую половину кровати. Пока однажды дед Никифор не вошёл в горницу, не стукнул сухой, жилистой ладонью по столу так, что задребезжала посуда.
– Довольно! – прогремел он, и голос его звучал железно. – Негоже так! Жив он, твой Лёнька, живым и вернётся. А ты нюни распустила, будто всё кончено! У тебя одной муж на фронте? Всех проводили. А жизнь-то идёт. Работать надо, дом держать, детей растить… если они будут. А не слёзы лить да беду накликать!
– Дедушка, а вдруг… – всхлипнула Варвара.
– Молчать! – он резко махнул рукой. – Хватит! Коли голова дурными мыслями забита – займи её делом. Руки займи.
– Да я только с поля, устала…
– Небось, на пашне ревела? Ничего. Бери клубок, вяжи. Носки, варежки. В посылку соберём, ему на фронт.
– Дедушка! – Варвара вскочила, глаза её расширились. – Он же к осени вернётся! Обещал! Наша армия сильнейшая, они этих… фрицев быстро разобьют!
– Вот об этом и думай. А слезы – убери. Дитя родится плаксой, глядя на тебя.
– Дедушка? – прошептала она, не понимая.
– Глупая ты, внучка, или притворяешься? Разве не видишь? Утром тошнит, от еды воротит, голова кружится. Третий день замечаю.
– Так это от переживаний…
– Ага, от переживаний, – фыркнул старик. – Ступай к Марфе, фельдшерице нашей. Пусть посмотрит. Помяни моё слово: к зиме правнуком порадуешь. А вернёшься – за вязание садись. Понадобятся нашему Лёне тёплые вещи…
Дед, как всегда, оказался прав. Он обладал каким-то особым, тихим знанием, проникавшим в самую суть вещей. Порой он садился под яблоней, смотрел куда-то вдаль и говорил что-то простое, а позже его слова сбывались с пугающей точностью. Так было и теперь. Варвара, поглощённая страхом и тоской, не заметила изменений в себе. А оказалось, что внутри уже теплилась новая жизнь, маленькая, хрупкая и бесконечно важная надежда.
Прошло два месяца. Выйдя как-то утром во двор, Варвара увидела необычную картину: у покосившегося забора толпились четверо мальчишек и две девчонки лет по тринадцать. Ими уверенно командовала Любовь.
– Что здесь происходит? – спросила Варвара, подходя.
– Варенька, здравствуй, – учительница обернулась, и на её лице появилась лёгкая, смущённая улыбка. – Ребят я собрала. Вчера мимо шла, вижу – трава у забора в рост человека, да и сам забор от последнего ветра покосился изрядно. Знаю, тебе тяжело сейчас, Марфа говорит, беременность сложная. Вот и решили помочь. Мальчишки воду натаскают, зачем деду Никифору с его радикулитом вёдра таскать? А мы с девчонками траву выполем, забор поправим.
– Ты хочешь сказать, я плохая хозяйка? – в голосе Варвары вновь зазвучали старые нотки.
– Нет, что ты! – Любовь искренне испугалась. – Я же вижу, как ты стараешься. И дедушка твой не молодеет. Мы с Леонидом всегда друг другу помогали. Позволь и мне теперь доброе дело сделать. Ребята справятся быстро.
И правда, работа закипела. Девчонки с Любой ловко выпалывали бурьян, мальчишки, сопя от усердия, таскали воду из колодца и вбили новые колья, укрепив ограду.
– Спасибо вам, молодцы, – кивал дед Никифор, наблюдая с крыльца.
– И правда, большое спасибо, – добавила Варвара, чувствуя неловкость. – Но вам, наверное, больше помощь нужна старикам в селе. Бабе Ульяне, сторожу Федосеичу…
– Нам не трудно, – хором ответили ребята. А самый бойкий, сын соседей-скотников, подмигнул и шепнул Варваре: – Любовь Петровна нас с урока истории отпросила. А я домашнее задание не сделал. Так что всем хорошо!
Варвара невольно рассмеялась. И в этот момент что-то в ней дрогнуло и перевернулось.
Как ни парадоксально, именно с этого дня Варвара начала испытывать к Любови чувство, которого никак не ожидала, – глубокую, тихую благодарность. Именно учительница, пользуясь своим авторитетом, прошла по всем инстанциям: в правление колхоза, в сельсовет, – и добилась, чтобы Варвару, с её сложной беременностью, освободили от тяжёлых полевых и фермерских работ. Новости с фронта приходили тревожные, сердце сжималось от каждой сводки, и силы таяли на глазах. Дед Никифор говорил, что она, видно, в мать пошла – та тоже всю беременность пролежала, еле выносив.
Освободившись от тяжкого колхозного труда, Варвара сама пошла к Любови – помогать. Она рисовала с детьми плакаты для школы, занимала малышей, чьи родители день и ночь трудились в поле. Теперь у Любови было больше времени на подготовку к урокам и проверку тетрадей. А дед Никифор не оставался в стороне: он приходил к школе и учил мальчишек столярному делу – мастерил с ними скворечники, чинил табуретки, показывал, как держать рубанок. Тяжёлое, голодное время не разобщало людей, а, наоборот, сплачивало, заставляя забыть о мелких обидах.
Варвара смотрела на Любовь теперь другими глазами. И вместо ревности в её сердце зародилась жалость. Молодая женщина весь день возилась с чужими детьми, а вечером возвращалась в свою маленькую, холодную комнатку при школе, где её ждала лишь тишина и стопка непроверенных тетрадей. Не было у неё человека, о котором болела бы душа, некому было излить свои тревоги. Как-то раз Варвара спросила, почему та не живёт в родительском доме. Любовь лишь грустно улыбнулась: «Там семеро по лавкам, младшие братья-сестрёнки орут, мать у плиты. Где уж там тетради проверять или урок готовить?»
Именно Любовь была рядом, когда в конце февраля, в самую стужу, Варвара родила сына. Крепкий, громко кричащий мальчик появился на свет в их горнице, при свете керосиновой лампы, под присмотром старенькой фельдшерицы Марфы.
– Мальчонка… – дед Никифор плакал, не стесняясь слёз, и его морщинистые руки дрожали, когда он принимал завёрнутый в чистую пелёнку свёрток. – Мальчонка, гляди-ка ты!
– Правнук, дедушка, как ты и предсказывал, – слабо улыбнулась измождённая Варвара.
– Самый славный ребёнок на свете, – вытер старик лицо рукавом. – Теперь и помирать не страшно.
– Дедушка, что ты! – испугалась Варвара. – Тебе ещё правнука растить, и Леонида с победой встречать!
– Верно, внучка, ради этого и жить стоит, – кряхтя, поднялся он. – Я, пожалуй, к Леониду схожу, письмо мысленное отправлю. Обмыть надо такое событие.
– Иди, дедушка, иди.
Когда старик вышел, в комнату бесшумно вошла Любовь, проводившая Марфу.
– Варя, ты спи. Я побуду рядом, за малышом присмотрю. Имя уже решила?
– Никифором хочу назвать. В честь дедушки. Пусть вырастет таким же мудрым и добрым, – прошептала Варвара, и веки её сами собой сомкнулись от усталости. В полудрёме, слыша тихое покачивание люльки и мягкие шаги Любови по комнате, она наконец-то поняла сердцем то, что умом давно знала. Она поняла, почему её муж так дорожил этой дружбой. Любовь была тем редким человеком, на которого можно положиться в самую тёмную ночь, доверить самое дорогое и не услышать за спиной злого шёпота.
Август 1942 года.
Ночь была бесконечно долгой. У маленького Никифорки резались зубки, и он не умолкая плакал, заливаясь безутешным, раздирающим душу криком. Варвара качала его на руках, сама плача от бессилия и тоски. Усталость копилась не физическая, а какая-то иная, душевная, высасывающая последние крохи надежды. Она смотрела на красное, сморщенное от плача личико сына, на деда, неподвижно сидевшего на крыльце в предрассветной мгле с потухшей трубкой, смотрела на пустой стол, где кроме миски с тушёной лебедой да трёх варёных картошин не было ничего. Впереди маячила ещё одна долгая, голодная зима.
Она старалась изо всех сил: с дедом они ходили в лес, собирали дикий лук, съедобные коренья, сушили грибы и ягоды. Старая яблоня, как и её младшая сестра у крыльца, подарила им небывалый урожай кисловатых, но таких драгоценных плодов. Часть яблок и ягод удалось засушить, часть спустить в погреб. О варенье или повидле не было и речи – сахар исчез из жизни, как и многие другие привычные вещи. Хлеб выдавали по скудным карточкам, мука и крупы были на вес золота. Всё лучшее, всё самое необходимое уходило на фронт, и люди, стиснув зубы, отдавали его, зная, что этим они приближают тот самый, желанный день.
Варвара перечитывала потрёпанные треугольники писем от Леонида, и слёзы капали на бумагу, размывая чернила. Победа казалась такой далёкой, почти мифической. А из Сталинграда приходили страшные, леденящие кровь вести.
Наконец, к утру, Никифорка уснул, измученный. Варвара, глядя на его влажные ресницы и разомлевший ротик, подумала, что им всё же легче, чем тем, кто там, под бомбёжками, в окопах или под вражеской оккупацией. Алтайские горы, суровые и молчаливые, были их защитой. Она прижала к груди тёплый комочек сына, закрыла глаза и провалилась в тяжёлый, беспокойный сон.
Её разбудил настойчивый стук в калитку и взволнованный голос Любови.
– Варя! Варя, вставай, к школе идём!
– Люба? Что случилось? – Варвара, с трудом оторвав голову от подушки, увидела в окно бледное лицо учительницы.
– Детей привезли. Надо решать, что делать.
– Каких детей?
– Эвакуированных. Из Сталинграда.
От этих слов сон как рукой сняло. Варвара вскочила, накидывая платок.
– Так далеко? Зачем же к нам?
– Чему удивляешься? – в голосе Любови звучала steel отчаяние. – Полстраны детей приняло из Ленинграда, из Смоленска, из Ржева… Теперь наш черёд. Двухсот человек эшелон был, распределили по детдомам, по семьям. К нам последних довезли. Сироты. Попросили приютить временно, потом, может, в Казахстан отправят.
– Чем я могу помочь?
– По домам нужно обойти, койки, матрасы собрать. У Петровых, например, оба сына на фронте, место есть. Надо упросить.
– А где их размещать-то будем?
– В школе, Варя. Больше негде. Учебный год… что-нибудь придумаем. Сначала детей спасти надо.
Когда они подошли к зданию школы, Варвара застыла на пороге, и комок подступил к горлу. В полутьме холодного класса, на голом полу, сидели дети. Самому старшему, тощему, как щепка, мальчишке, на вид было лет десять. А самой младшей… девочке лет пяти, в рваном платьице, прижимавшей к груди тряпичную куклу с вылезающей ватой. Рядом с ней – мальчуган лет семи, в огромных, не по размеру ботинках, подвязанных бечёвкой. В этот момент в класс вошла повариха из колхозной столовой с большим чугунным котлом. Она стала разливать в жестяные миски серую, жидкую кашу-затируху. И дети, не говоря ни слова, бросились к еде, и в классе воцарился лишь звук стучащих ложек и тихого, жадного глотания.
Варвара отвернулась, чтобы не разрыдаться навзрыд. Её сердце, и так переполненное болью за своего мужа, теперь готово было разорваться от сострадания к этим потерявшим всё глазам.
– Пока едят, по домам пойдём, – тихо, но твёрдо сказала Любовь, беря её под руку. – Кормить их будут с колхозного котла, распоряжение есть. Но спать им негде.
Весь день, до самого вечера, они обходили избы. Люди, сами жившие впроголодь, отдавали последнее: кто скрипучую, но целую кровать, кто старый, протёртый матрас, набитый сеном, кто детские рубашонки, давно бережённые «на вырост». Одна женщина, доярка Матрёна, недавно похоронившая своего трёхлетнего сынишку, тут же забрала к себе самого младшего, четырёхлетнего Стёпку. Осталось десять душ.
С того дня школа стала для них домом, а Варвара и Любовь – их названными матерями. Они стирали их оборванную одежду, Варвара учила девочек штопать дыры и пришивать пуговицы, Любовь пыталась организовать подобие уроков. Мальчишки под руководством учителя истории, Степана Игнатьевича, ходили на речку ловить рыбу на пропитание. И Варвара заметила, как этот самый Степан Игнатьевич, всегда скромный и немногословный мужчина, стал по-особенному поглядывать на Любовь. А та, встречая его взгляд, отводила глаза и слегка розовела.
Однажды зимним вечером, после Нового года, Степан Игнатьевич, переминаясь с ноги на ногу, подошёл к Варваре, когда та развешивала во дворе школы выстиранные детские портки.
– Варвара… как бы это… – начал он, смущённо теребя козырек кепки. – Как бы намекнуть Любови Петровне, что… что она мне очень нравится?
– Да она и сама на тебя не так смотрит, – просто ответила Варвара. – Сделай первый шаг, чего уж.
– Варвара, она ведь с Алёшкой и Машенькой теперь как с родными. А если я предложу ей… нам вместе жить? И детей этих воспитывать?
– Вот так сразу – вместе жить? – удивилась Варвара.
– А чего тянуть? Мы не дети. Оба одинокие. Я её… я её давно люблю, – выпалил он, покраснев до корней волос.
– Ну если любишь, так и скажи! Зачем мне-то рассказываешь?
– Боюсь. Вдруг оттолкнёт? Или рассмеётся?
– Трус ты, Степан Игнатьевич, хоть и мужчина. Пока не скажешь – ничего не узнаешь.
– Пойду… – вздохнул он, как будто собираясь не на объяснение, а в атаку.
– Постой, – остановила его Варвара, и в её голове созрела внезапная мысль. – Алёшку с Машенькой воспитывать… А остальные-то как? Обещали их распределить, но вот уже полгода тут живут. Двоих, правда, в соседнее село взяли.
– Так ведь, – оживился учитель, – Варю и Женю скоро в городской интернат отправят, документы готовы. Лену и Сашу Ефимовы усыновляют, не слышала? Заявление подали. Четверых остальных… может, тоже по семьям разойдутся.
– Троих, – тихо, но очень чётко сказала Варвара. – Я… я хочу Галочку взять. Ту, что с куклой.
С того самого дня, как она увидела эту худенькую, молчаливую девочку с огромными, печальными глазами, Варвара не могла о ней забыть. Образ её стал являться по ночам, смешиваясь с мыслями о собственном сыне.
– Правда?
– Правда. Я уже Леониду в письме написала. С дедом только осталось поговорить.
– Что ж, думаю, он не против будет. Ну, я пошёл, Варвара, за счастьем своим.
– Да смотри, не мычи, говори прямо, по-мужски! – крикнула она ему вдогонку.
А позже она от души смеялась, слушая, как Любовь, раскрасневшись и сияя, рассказывает о том, как Степан Игнатьевич, запнувшись на каждом слове, сделал ей предложение.
– «Выходи, говорит, за меня. Алёшку с Машкой вместе растить будем». Я чуть со смеху не умерла!
– И что?
– А он стоит, глаза вытаращил, кепку в руках мнёт. Как щенок провинившийся. Серьёзно так.
– И ты согласилась?
– Ну… ради детей, конечно, – смущённо потупилась Любовь, но глаза её светились таким счастьем, что Варвара лишь обняла подругу. Кто же не видел, как они давно друг на друга смотрят!
Свадьба была скромной, без гостей и застолья, в сельсовете. И в тот же день Алёша и Машенька переехали в чистую, уютную избу учителя истории.
Детей постепенно разбирали. Через две недели после свадьбы Любови пришёл ответ от Леонида. Он писал размашистым, торопливым почерком: «Варюша, родная. Если сердце твоё лежит к сиротке, бери. Буду любить, как родную. Звать буду дочкой. Береги её».
С этим письмом, зажатым в потной ладони, Варвара подошла к деду, сидевшему под яблоней и чинившему сеть.
– Дедушка… ты не против?
– Против? – старик поднял на неё свои мудрые, выцветшие глаза. – Где один ребёнок, там и двоим место не тесно. Полюбилась мне Галчонок. Недавно со мной на рыбалку просилась, я не пустил – лёд опасный. Она и слова не сказала, поклонилась и ушла. Умница, сердечная. Веди, внучка. К председателю сам схожу, бумаги уладим. Главное – сердцем принять.
Обняв сухие, костлявые плечи деда, Варвара побежала к школе, где в углу класса, как всегда в стороне от шумных игр, сидела Галочка и тихо разговаривала со своей старой куклой.
К весне 1943 года судьба всех сталинградских сирот определилась. Только Варя и Женя уехали в интернат – они верили, что их отец жив и вернётся с фронта, и не хотели менять фамилию. Остальные обрели новые семьи в селе. Жили трудно, голодно, но вместе. Вместе ждали победу.
Она пришла спустя два долгих года. В мае 1945-го, когда алтайские сады в очередной раз взорвались бело-розовой пеной цветов, а воздух наполнился пьянящим ароматом сирени и свежей травы, Леонид вернулся домой.
Он вошёл во двор тихо, как тень. Похудевший, осунувшийся, с сединой у висков, но живой. Он остановился перед яблоней, которая за годы войны превратилась из хрупкого саженца в сильное, раскидистое дерево, и без сил опустился на лавку, залитую солнцем.
– Выросло… – прошептал он, глядя на кружево цветов над головой.
Варвара, возившаяся у погреба, обернулась. Мир замер. Потом она вскрикнула – коротко, беззвучно – и бросилась к нему, спотыкаясь, как девочка. Они молча обнялись, и в этом объятии была вся боль разлуки, вся тоска ожидания и вся безмерная радость возвращения.
– Мама? – раздался из-за угла дома тоненький голосок.
Леонид медленно отпустил жену и увидел стоявшего в нескольких шагах мальчика. Трёхлетний Никифорка, курносый и веснушчатый, смотрел на незнакомого мужчину с любопытством, но без страха. Леонид поднял сына, высоко подбросил в воздух, к цветущим ветвям яблони, и прижал к груди, чувствуя, как по его щеке катится горячая, солёная капля.
– Папка твой, Захарка, – сквозь слёзы смеялась Варвара. – Папка вернулся.
И тогда Леонид заметил другую фигурку. У стены сарая, стыдливо прижав к груди тряпичного зайца (подарок Варвары, сменивший старую куклу), стояла Галочка. Семь лет, большие, серьёзные глаза.
– Здравствуй, Галчонок, – тихо сказал Леонид. – Вот ты какая, дочка моя. Иди к нам.
И девочка, сначала медленно, а потом быстрее, подбежала и прижалась к его колену. И в этот миг она поняла, что у неё теперь есть всё: дом, мама, брат и этот высокий, пахнущий дорогой и ветром человек – её отец.
На следующее утро, когда первые лучи солнца только позолотили верхушки гор, Варвара вышла из дома. Дед Никифор сидел на своей лавке под яблоней, в той самой позе, в которой она видела его тысячи раз: чуть ссутулившись, опершись на палку, глядя вдаль, на дорогу. Только сегодня его трубка лежала на земле, а голова была склонена на грудь, будто он задремал, слушая пение проснувшихся птиц.
– Дедушка, пора чай пить, – позвала Варвара.
Тишина. Ни звука. И тогда она поняла. Подошла, тронула его холодную, почти невесомую руку… и рухнула на колени, обнимая его острые колени, прижимаясь щекой к его старой, вылинявшей рубахе.
Он ушёл тихо, как и жил – с достоинством, не обременяя близких. Он дождался всего, о чём мечтал: увидел правнука, пригрёл сироту, дождался зятя с войны. И последнее, что он видел в этой жизни, было облако цветущей яблони, посаженной его руками, и последнее, что он чувствовал, – её нежный, обещающий плоды аромат. Он ушёл, зная, что его родная кровь, его память и его любовь останутся в этом доме, под сенью этого дерева, на этой земле.
Эпилог: Под сенью векового сада
Леонид и Варвара прожили вместе долгую, нелёгкую, но счастливую жизнь. Больше своих детей у них не родилось – война и лишения взяли свою дань. Но судьба, словно компенсируя эту потерю, дала им возможность согреть других. В начале пятидесятых они взяли из детского дома ещё двоих: мальчика Ваню и девочку Светлану. Так и выросли в их доме под раскидистой яблоней четверо: родной Никифор и приёмные Галина, Иван и Светлана. Воспитывали их в любви, труде и уважении друг к другу, и никогда не делали различий между кровными и приёмными.
А у Любови и Степана Игнатьевича, как в сказке, родились свои ребятишки – один за другим: Дмитрий, Тихон, Фёдор и Надежда. И вместе с усыновлёнными Алёшей и Машей их большая, шумная семья стала настоящим очагом тепла и знаний в селе.
Две семьи дружили домами, помогая друг другу и в радости, и в горе. Варвара, ставшая с годами мудрой и спокойной, часто вспоминала свою юношескую, беспочвенную ревность и тихо улыбалась. Любовь оказалась не соперницей, а сестрой, подругой, самой надёжной опорой в самые тёмные годы.
Каждую весну, когда зацветала та самая яблоня, теперь уже мощная и щедрая, вся большая семья собиралась под её сенью. Взрослые дети, внуки, правнуки… Они вспоминали деда Никифора, его тихие, пророческие слова, вспоминали войну, сирот из Сталинграда, и трудные, но светлые послевоенные годы.
А яблоня цвела. Из года в год. Бело-розовым, благоухающим облаком, которое было зримым обещанием жизни, продолжения, любви, побеждающей смерть, забвение и саму войну. Она цвела для тех, кто ушёл, и для тех, кто жил, напоминая, что самые крепкие корни – это корни семьи, взращённые в добре, заботе и прощении, и что они способны удержать жизнь даже на самом краю земли, в самые лютые морозы истории. И каждый лепесток, кружась в майском воздухе, был похож на маленькое, хрупкое, но неистребимое чудо – чудо продолжения.
