Лето 1945-го. Привёз с фронта вместо обручального кольца — штамп в паспорте с чужой девкой, а она чуть не сожгла дедов самовар от горя, пока в лесной избушке не наткнулась на мужика, чьи ладони знали толк не только в топоре
Лето 1945-го дышало густым, медовым зноем, прижимавшим к земле даже пыль на просёлочной дороге. В старой, но уютной избе, где пахло сушёной мятой и тёплым деревом, сидел старик Макар. Перед ним, на столе, покрытом вытертой до белизны скатертью, стоял старинный самовар. Медными боками он отражал скупые солнечные зайчики, пробивавшиеся сквозь занавеску. Дед тщательно, с каким-то особым, неторопливым ритуалом натирал его мягкой тряпицей до зеркального сияния, в котором путались морщины на его лице. Беззубый рот неспешно шевелился, бормоча что-то под нос.
— Ленка, да чтоб тебя! Куды ты опять подевалась, непоседа? — прошамкал он, обернувшись к открытому окну, откуда лился густой, нагретый воздух и доносилось кудахтанье кур.
— Чего, деда? — звонкий, молодой голос отозвался со двора. — Тут я, тут! Кур кормлю. Жара-то какая, они совсем расклевались.
— Кур… А дед когда есть-то будет? Живот к спине присох, — ворчливо, но беззлобно протянул старик.
— Да готово уже почти, совсем чуть-чуть осталось. Сейчас сниму.
Во дворе, под раскидистой яблоней, тлели в железном таганке последние угольки. На них тихо булькал чугунный котелок, от которого валил сытный, картофельный пар. Готовили на улице, чтобы не жечь печь и не превращать и без того душную избу в баню.
— Коли б поменьше по околицам ветром носилась, так бы уж на столе все стояло, — продолжал своё дед. — Снимай давай, чего там долго-то кипятить, не царское жаркое.
Девушка, высокая, стройная, с косой, цвета спелой ржи, перекинутой через плечо, ловко подцепила котелок рогачом и понесла в дом. Лицо её, загорелое, с веснушками на переносице, было сосредоточено.
— Уж все глаза, поди, проглядела, на дорогу-то? — ехидно, но с искоркой доброй усмешки заметил Макар, наблюдая, как внучка разливает похлёбку по мискам.
— Деда, Федор уж со дня на день должен быть, тётя Марфа так сказывала, — ответила она, стараясь говорить спокойно, но в голосе пробивалась нетерпеливая дрожь.
— Ну, как приедет, так и найдёт дорогу. Не заплутает.
— Да я ж первая повстречать хочу! Первой увидеть!
— Ох, Ленуша, — покачал седой головой старик, приступая к еде. — Ни терпения в тебе, ни девичьей сдержанности. Сиди, жди своего суженого дома. Никуда он от тебя не денется.
Когда солнце, налитое багрянцем, начало сползать за лесную гриву, а длинные тени поползли по земле, будто синие реки, девушка вышла в сад собирать упавшие яблоки. Тишину вечера разрезал голос соседки, перекликавшейся через плетень.
— А ты чего не там, у Устьяновых-то? Федька же вернулся! Только что видели!
Словно тяжёлый колокол ударил где-то внутри. «Вернулся…» — пронеслось в голове. Сердце, будто сорвавшаяся с цепи птица, забилось так сильно, что перехватило дыхание. Деревянное ведро с яблоками с глухим стуком упало на траву. Не слыша ворчания деда из окна, она, подхватив подол платья, почти побежала по знакомой тропинке к краю села, где стоял дом Устьяновых.
Она увидит его сейчас. Скажет, как скучала, как каждую ночь смотрела на звёзды, думая, что, может, и он на них же глядит. Пожурит ласково за долгое молчание — полгода ни строчки! О том, что он едет, узнала лишь от его матери. Короткая, в две строки, весточка: «Жив, здоров, скоро дома». И всё. Но разве мало этого? Он дома. Он живой. Всё остальное неважно.
Они ведь так много мечтали перед самой войной. Сидели на этом самом брёвнышке у колодца, строили планы. Он, широкоплечий, с ясными глазами, говорил о будущем твёрдо и уверенно. А ей было семнадцать, и весь мир умещался в его улыбке. Потом — повестка, эшелон, слёзы на перроне. Два долгих года она жила ожиданием. Вышивала замысловатые узоры на подзорах и наволочках — приданое для будущей семьи. В его редких, солдатских треугольниках было много боли, тоски, но всегда — обещание. Обещание вернуться и сразу, не откладывая, сыграть свадьбу.
Подбежав к знакомому дому, откуда доносились сдержанные голоса, Лена остановилась, стараясь унять дрожь в коленях и бешеный стук в висках. Сделала глубокий вдох, поправила платок.
— Федя! — позвала она, и голос прозвучал звонко и радостно в вечерней тишине.
Дверь скрипнула, и на крыльцо вышел он. Тот же, но не тот. Повзрослевший, осунувшийся, с новым, жёстким рубцом над бровью. Увидев её, он не бросился навстречу, не улыбнулся. Лишь слегка удивлённо приподнял брови.
— Лена? — произнёс он, и в интонации не было ни капли той теплоты, которую она так ждала.
— Федя, родной мой, — она сделала шаг вперёд, руки сами потянулись к нему, но она замерла, наткнувшись на стену холодной отстранённости в его взгляде.
— Здравствуй. А ты… зачем? — спросил он, и вопрос прозвучал неловко, почти невежливо.
— Как «зачем»? — голос её дрогнул от недоумения. — К тебе же. Я так ждала… Ты не писал, на мои письма не отвечал…
— А разве ты не получала моё последнее письмо? — перебил он, смотря куда-то мимо неё. — Я же писал. Встретил… другую. Просил не ждать. Забыть…
Воздух вокруг внезапно стал густым и вязким, как смола. Лена попыталась вдохнуть, но не смогла.
— Не… не дошло, видно, — выдохнула она, и только теперь смысл его слов, тяжёлых и чугунных, дошёл до сознания, обжигая изнутри. — Как… другую? Что значит «другую»?
— Мам, да она правда ничего не знала? — резко обернулся он к сеням.
На пороге появилась тётя Марфа, её доброе лицо было искажено мукой и виной.
— Прости, доченька, — прошептала она, не глядя на Лену. — Он и мне писал… что сердце его к другой прикипело. Но я видела, как ты изводишься, ждёшь… Вот и молчала. Думала, а вдруг… а вдруг передумает? Или там, на фронте, всё опять переменится… Всякое же бывает…
— Прости, Ленка, — голос Феди звучал теперь ровнее, словно он отчитал заученную речь. — Не властны мы над чувствами. Я на неделю, к маме. А потом — в Смоленск, за своей невестой. Зовут её Вера, связистка была…
Он смотрел на неё пустыми, чужими глазами. В них не было ни капли сожаления, ни тени прежней нежности. Только усталость и желание поскорее закончить этот неудобный разговор.
— Иди, Лена. Иди отсюда.
Дедушка Макар молча сидел на лавке, когда она, обессиленная, вернулась домой. Не плакала ещё, просто шла, не видя дороги, будто сквозь густой, чёрный туман. Он взглянул на её бледное, потерянное лицо и тяжело вздохнул, отложив в сторону свою вечную работу — плетение лаптей.
Не спрашивая ни о чём, он подошёл, взял её холодные руки в свои тёплые, шершавые ладони.
— Ну, что, пташка моя, прилетела? — спросил он мягко.
И тогда плотина прорвалась. Рыдания, долгие, горькие, сотрясали её. Она плакала о преданной любви, о двух украденных годах, о разбитых в прах мечтах. Дед гладил её по голове, тихо приговаривая.
— Выплачься, выплачься, легче станет. Все глаза на такого негодяя не стоит промочать. Молодая ты, красивая, жизнь-то вся впереди.
— Какая жизнь? — всхлипывала она. — Где? Сколько их, парней-то, полегло… А я его… я его любила! А он… предал!
— Сейчас любила, завтра разлюбишь, — настойчиво, но ласково твердил старик. — Сердце — не камень, заживает. А судьба — она хитрая штука. Не ищет тебя по большим дорогам, а в тихом уголке поджидает. За печкой, гляди, найдётся.
— Опять твои сказки! — с отчаянием крикнула она. — Мне-то что сейчас делать?
— А для начала паутину в углу убери, а то глаза слезами залила, ничего вокруг не видишь, — перевёл он разговор с удивительной простотой. — Прорвёмся, внучка. Не такое лихо переживали. Вот как отца твоего не стало, а потом и матушка твоя упокоилась… Думал, свет померк. Ан глядь — ты, маленькая, ко мне прибьёшься, ручонками за шею обовьёшься, глазёнками своими ясными на мир смотришь… И понял я тогда — нет, не конец. Жизнь она, как река, течёт, омуты да перекаты встречаются. А ты плыви. А этот твой Федька… Да эка невидаль! Ещё двадцать таких на твоём веку будет, да не таких, а получше!
Дни текли, тяжёлые и безрадостные. Лена плакала, злилась, потом пыталась казаться равнодушной. Но Федор избегал её, а вскоре и вовсе уехал. Говорил матери, что распишется со своей Верой в Смоленске, а свадьбу — потом, когда жизнь наладится. Не до гулянок, страну восстанавливать надо.
— И не смей даже думать на станцию бежать, провожать, — строго наказал ей дед Макар. — Не позорь мою седую голову. Лучше возьми корзину да ступай в лес. Маслята, говорят, дружно пошли.
— Осточертели мне твои маслята, — мрачно буркнула она.
— Ну, коли грибы не хочешь, малинку собери, что у леса за буреломом растёт. Только смотри, в болото не угоди, топи там зыбучие.
— Да знаю я эти места как свои пять пальцев, — отмахнулась она.
— А я, пожалуй, с тобой пойду, — неожиданно заявил дед, натягивая сапоги. — Чтобы шальных мыслей в голове не бродило. А то вернёшься в слезах да соплях, без малинки и без грибов. Да и заодно лесную избушку проведаю. Как Лукьян, приятель мой, в прошлом году Богу душу отдал, так и стоит она пустая. Как бы на дровишки не растащили.
— Нового лесника же должны прислать.
— Пришлют, да только жить он в селе станет. Не чета Лукьяну, тот, прости Господи, словно леший в своей чащобе жил, а нынешняя молодёжь одиночества не жалует.
Собрав нехитрый скарг, они отправились в лес. Воздух был густым, смолистым, солнечные лучи пробивались сквозь листву, рисуя на земле золотистые кружева. Лена шла молча, слушая, как хрустит под ногами хворост и как дед что-то бормочет про былые времена.
Избушка, серая от времени, притулилась на опушке, у самого ручья. Замка на ней никогда не было — простая деревянная щеколда да палка, вставленная в скобу, чтобы дверь нараспашку не стояла. Но сейчас палки не было. Щеколда была откинута.
— Кто это тут? — прохрипел удивлённо Макар, осторожно толкнув дверь.
Внутри пахло сыростью, старой древесиной и сухими травами. И… чем-то ещё. Тихое, едва слышное шуршание донеслось с печи. Лена, сердце у которой невольно ёкнуло, подошла ближе и отодвинула сколоченную из мешковины занавеску.
На тёплом ещё лежанке, свернувшись калачиком, спала маленькая девочка. Личико было перепачкано землёй и следами слёз, светлые волосы растрёпаны. От шума она проснулась, открыла большие, испуганные синие глаза и сжалась ещё сильнее.
— Ты кто? Что здесь делаешь? — спросила Лена, опускаясь на колени рядом.
— Меня… Надей зовут, — прошептала девочка. — Я из Орехово. Я потерялась.
— Из Орехово? — удивился дед. — Да это же верст десять, не меньше! Как тебя сюда занесло?
— От собаки… У дяди Василия пёс отвязался, злой такой… Он меня загнал на мостик через речку, а тот старый, сломаный. Я со страху по жердочке пробежала, а он — нет, побоялся.
— А назад почему не вернулась, когда собака ушла?
— Я в лес побежала, спрятаться хотела… А потом… потом побоялась назад идти. Там река, а я плавать не умею. Думала, обойти, через другой мост… Но свернула не туда. Я долго шла… А потом избушку эту увидела. У нас такой нет. Я испугалась, что волки ночью… вот и залезла сюда, ждала, может, искать будут.
— Горе ты наше луковое, — покачал головой Макар. — А вдоль речки-то идти не догадалась? По течению всегда к жилью выйдешь.
— Там дальше топи пошли… Болота. Я утонуть боюсь… Папа мой утонул, я не помню, мама рассказывала… — губы ребёнка задрожали.
— Сиротинушка, значит, — с сочувствием вздохнул старик.
— Я не сирота! У меня мама есть! И дядя Вася есть! Он с войны вернулся! Он самый сильный и смелый!
— Ну, раз мама есть — и слава Богу, — согласился дед. — Что ж, пойдём, Надюша, к матушке твоей, покуда она с горя все волосы на голове не вырвала.
В Орехово они пришли уже в густых сумерках. В деревне царило неспокойное оживление — у колодца толпились люди, слышались встревоженные голоса. Искали девочку Прокофьевых. Когда же на дороге показались три фигуры, из толпы вырвалась молодая женщина и, рыдая, прижала к себе ребёнка.
— Где вы её нашли? — спросил мужской голос, твёрдый и спокойный.
Лена подняла глаза. Перед ней стоял высокий, широкоплечий мужчина в поношенной, но аккуратной гимнастёрке. Лицо его было строгим, усталым, но глаза… Глаза смотрели внимательно и благодарно. В них светилась добрая, сдержанная сила.
— За десять вёрст отсюда, в лесной избушке, — ответила Лена. — Спала на печи, как котёнок заплутавший.
А Надя, уткнувшись в материнское плечо, торопливо рассказывала про злого пса и сломанный мостик.
— Спасибо вам, родные, — женщина сквозь слёзы сжимала их руки. — Век не забуду, век за вас молиться буду!
— Вы за дочкой-то пригляднее, — строго сказал Макар, но в голосе его не было злобы. — И псов на цепи держите, коли злые.
— Посажу на такую цепь, что и чёрту не сорваться, — буркнул стоявший поодаль мужик — тот самый дядя Василий.
— Оставайтесь ночевать, — предложил мужчина в гимнастёрке. — Меня Василием зовут, я брат её матери. Куда вам в такую темноту?
— Не можем, — покачала головой Лена. — Утром дойка ранняя, корову пропускать нельзя.
— Тогда я вас на лошади домчу, — решительно сказал Василий. — У председателя коня на ночь возьму, к утру верну.
Обратная дорога под покровом нахмурившейся, беззвёздной ночи показалась совсем короткой. Топот копыт по мягкой земле, скрип повозки, тёплое дыхание лошади в спину — всё это слилось в одно сонное впечатление. А когда они добрались до дома, уже дед Макар не отпустил Василия назад.
— Не поедешь ты никуда. Ночь на дворе, в поле и недобрый человек встретиться может, и волк голодный. Переночуешь, а на рассвете и тронешься.
— Спасибо, — просто ответил Василий. — Только коня-то мне к утру вернуть надо, Вороной у Иваныча — первая работница в поле. Да и в город мне надо, по делам. Книжку сберкнижки обналичить да кобылу себе присмотреть. Тяжело без лошади в хозяйстве, сестра одна надрывается.
Перед рассветом, когда Лена, зевая, шла к хлеву, Василий уже седлал коня. Они молча кивнули друг другу. Он улыбнулся — лёгкой, чуть усталой улыбкой, от которой у него появились лучики морщинок у глаз. И уехал.
А весь этот долгий день образ мужчины с ясным, спокойным взглядом и твёрдыми, уверенными руками не выходил у Лены из головы.
— Что, приглянулся тебе наш ночной гость? — хитро прищурился дед Макар за ужином, перебирая пучки душистого зверобоя. — А ещё вчера по Федьке убивалась.
— Да ну его, того Федьку, — отмахнулась Лена, но щёки её порозовели. — Изменник он. А Василий… Да ему, наверное, невест в Орехове нарасхват.
— Уехал и забыл, значит? — подначил дед.
— Уехал и забыл, — твёрдо сказала она, но в душе почему-то теплилась крошечная, настойчивая надежда, что это — неправда.
Она не ошиблась. Через два дня со стороны Орехова снова послышался стук колёс. На тощей, но бодрой гнедой кобыле к их воротам подъехал Василий. Увидев Лену, вышедшую на крыльцо, он широко улыбнулся, и лицо его сразу стало молодым и открытым.
— Вот, приобрёл! — похлопал он лошадь по шее. — Худа больно, но не беда — откормим. Луга у нас богатые, да и овса понемногу выдадут.
— Откормишь, — согласился Макар, осматривая покупку. — А к нам-то с чем пожаловал? Похвастаться?
— С благодарностью, — ответил Василий и стал выгружать из телеги нехитрые гостинцы: кулёк муки, картошку в мешке, две жестяные банки тушёнки да маленький, завёрнутый в синюю бумагу, кусочек сахара-рафинада. — Небогато, но от чистого сердца. Позже ещё привезу, что смогу.
— Да что ты, что ты! — смутилась Лена. — Мы не нищие! Свой огород есть, муку в колхозе получаю…
— Хоть сахар возьмите, — настаивал он, и в его глазах читалась такая искренняя, почти мальчишеская радость от возможности отблагодарить, что она не смогла отказаться.
— А ты, Василий, не спешишь-то особо? — вдруг спросил дед Макар, разглядывая гвоздь на ладони.
— Не особо. А что?
— Так сделай одолжение, не этими харчами, а делом помоги. Вон, видишь, доска на сарае от крыши отходит? Починить недолго, а мне, старику, на высоту лезть страшновато. Годы, понимаешь…
— С радостью! — глаза Василия загорелись. — Это я мигом!
Он работал ловко и уверенно, словно не было за плечами четырёх лет фронтового лихолетья. Починил крышу, поправил расшатавшееся крыльцо, подтянул калитку.
— В следующий раз, как приеду, забор на огороде поправлю, совсем завалился, — пообещал он, утирая со лба пот.
— Это дело, это милости просим, — кивнул Макар с одобрением.
Когда телега Василия скрылась за поворотом, Лена повернулась к деду:
— Деда, а не сводник ли ты, случаем? Подстроил всё это?
— Какое подстроил? — невинно спросил старик. — Девочка заблудилась — нашли. Человек благодарный — помочь хочет. А коль уж руки у него золотые да сердце честное, так это нам только на пользу. Иди-ка, курам зерна подсыпь, много болтаешь.
— Ну-ну, — усмехнулась Лена. — Только прежде чем в сводники записываться, узнал бы, нет ли у него на примете невесты какой в Орехове.
— Нету, — уверенно сказал дед. — Иначе бы не смотрел на тебя так.
— А как он смотрит? — спросила она, и в голосе её прозвучала лёгкая, почти забытая игра.
— Как на самую лучшую зарю после самой тёмной ночи, — тихо и мудро ответил Макар. — Вот как.
Эпилог.
Дед, как всегда, оказался прав. Не было ни у кого в Орехове Василия. И он продолжал находить причины приезжать — то помочь забор поправить, то привезти семян для огорода, то просто спросить совета у Макара, как ту или иную житейскую проблему решить. А в октябре, когда лес оделся в багрянец и золото, а воздух стал прозрачным и звонким, Макар, наблюдая, как молодые люди, смущаясь, разговаривают у колодца, не выдержал.
— Довольно вам в молчанку играть! — громко сказал он, выходя на крыльцо. — Хватит глазами стрелы метать. Пора и честь знать. Женитесь да и дело с концом! Чего тянуть-то? Искра между вами ясная, дома крыша есть, руки золотые у жениха, сердце доброе у невесты. А эти скачки из села в село — только время тратить!
— Деда! — ахнула Лена, покраснев как маков цвет.
— А дед прав, — твёрдо сказал Василий, и в его глазах светилась такая твёрдая нежность, что у Лены перехватило дыхание. — Лена… Выходи за меня. Правда, чего мы как несмышлёныши вокруг да около? Пора и свою жизнь строить, новую, светлую.
Свадьба была тихой, скромной, но невероятно счастливой. И каждый раз, глядя на спящего мужа, чувствуя рядом его тёплое, надёжное плечо, Лена вспоминала дедовы слова о судьбе, что за печкой найдётся. Только вышло немного иначе. Это не судьба ждала её за печкой в лесной избушке. Это сама жизнь, в лице испуганной девочки Нади, привела её к тому единственному человеку, который стал её настоящим солнцем, её опорой и её великой, тихой любовью. И если бы не тот сломанный мостик, не испуганный побег в лес, не старая избушка на опушке, может, и прошли бы они по жизни, не встретившись, две параллельные тропинки.
А Федор… Он приезжал однажды с женой, высокой, серьёзной девушкой с пронзительными глазами. Лена смотрела на них с высокого крыльца своего дома, обняв за плечи Василия, и чувствовала в сердце лишь лёгкую, далёкую грусть-ностальгию по чему-то, что когда-то казалось важным, а оказалось лишь прелюдией к настоящему счастью. Сердце её было полным, тихим и спокойным. Оно больше не билось при виде того, кто когда-то его разбил. Оно просто жило — ровно, тепло и радостно, найдя, наконец, свой истинный, верный дом.
