Эй, обезьяна! В Новый год сядь за стол! Она накрыла стол для тех, кто пришёл унижать её в её же крепости, а под бой курантов устроила им всем ледяной душ вместо праздника, и тишина после их ухода звучала лучше любого фейерверка
Катерина стояла на кухне, раскладывая нарезку на большое фарфоровое блюдо, которое когда-то купила в антикварной лавке у старушки, говорившей, что оно приносит счастье. Ломтики сыра, ветчины, маринованных грибов ложились ровными кругами, создавая временную, хрупкую гармонию. Часы с кукушкой, доставшиеся от бабушки, показывали половину девятого вечера тридцать первого декабря. Их тиканье, обычно убаюкивающее, сегодня звучало как отсчёт до неотвратимого события. Стол уже сиял праздничным убранством — салаты в хрустальных вазах переливались всеми цветами радуги, горячее томилось в духовке, наполняя воздух пряными ароматами, бокалы стояли ровным строем, готовые к тостам. Всё было приготовлено для праздника, выверено до мелочей. Только вот ожидания чуда, того трепетного предвкушения, с которым обычно встречают Новый год, не было. Вместо него внутри поселилась тяжёлая, свинцовая пустота.
Она старалась не смотреть на часы слишком часто, но взгляд самопроизвольно скользил к резному деревянному циферблату на стене, будто ища там ответа или хотя бы отсрочки. Ещё три с половиной часа до полуночи. Три с половиной часа в обществе людей, которых она не звала, не хотела видеть и терпела исключительно потому, что супруг настоял, назвав это «семейным долгом». Его слова тогда прозвучали как приговор: «Все соберутся у нас, это традиция». Никто не спросил, является ли это традицией для неё.
Квартира принадлежала Катерине. Она купила её восемь лет назад, когда день за днём работала старшим товароведом в крупной торговой сети. Это были годы титанического, почти аскетичного труда. Она копила три года, отказывая себе во всём — не ездила в отпуск, не покупала новую одежду, ходила пешком вместо такси, носила с собой термос с кофе из дома. Каждый рубль был на счету, каждая копейка целенаправленно откладывалась, каждый шаг подчинялся чёткому плану. Первый взнос она собрала сама, своими силами. Ипотеку выплатила досрочно, за пять лет вместо десяти, работая на двух работах и теряя сон, но не теряя цели. Ремонт делала тоже сама — обои клеила до ночи, заляпанная клеем, полы мыла, пока спина не ныла, мебель собирала из коробок с непонятными инструкциями, постигая премудрости сборки шурупа за шурупом.
Эта квартира была не просто квадратными метрами. Это была её крепость, её самое главное достижение, предмет тихой, непоказной гордости. Сорок два квадратных метра на шестом этаже панельного дома превратились в мироздание, где каждая вещь имела свою историю, каждое пятнышко на паркете было знакомо. Две комнаты, кухня, совмещённый санузел. Окна, выходящие на юг, наполняли пространство тёплым, живым светом даже в хмурые дни. Всё здесь было выверено, продумано, выстрадано. И она помнила об этом каждую минуту — особенно в те моменты, когда чужие люди вели себя здесь так вальяжно и бесцеремонно, будто это их законная территория.
Никита, её муж, переехал сюда после свадьбы четыре года назад. Своего жилья у него не было — он жил с матерью в просторной трёхкомнатной квартире на окраине. Когда расписались, Катерина, движимая порывом души и верой в общее будущее, предложила жить у неё. Никита согласился охотно, даже радостно. Обещал вписаться в её уклад, не мешать, помогать с расходами. Первое время так и было. Потом, незаметно, как вода точит камень, всё свелось к привычному укладу: платила она, убирала она, готовила она. А он работал, приходил домой, ужинал, смотрел телевизор или сидел в телефоне. Её крепость постепенно превращалась в удобный постоялый двор.
Родня мужа собралась ещё в семь вечера. Приехали всей компанией, словно десант — свекровь Маргарита Степановна, её седра Тамара с мужем, двоюродный брат Никиты Станислав с женой Яной и их двумя детьми. Восемь человек, не считая Катерины и Никиты. Десять душ за столом, который она накрывала в одиночку.
Вошли они не как гости, а с шумом и гамом, будто входили в завоеванное пространство. Маргарита Степановна, женщина с властным взглядом и громким голосом, сразу же совершила инспекционный обход, бесцеремонно заглядывая в шкафы, трогая статуэтки на полках, взвешивающе оценивая обстановку.
— Ничего так обустроились, — произнесла она, окидывая гостиную снисходительным взором. — Правда, диван какой-то старомодный, не в нынешнем духе. И обои, мне кажется, уже выцвели, солнце падает. Надо бы обновить, освежить.
Катерина промолчала, сжав губы. Этот диван она выбирала полгода, ездила по всем мебельным магазинам города, пока не нашла именно тот, что казался воплощением уюта. Обои клеила сама, два года назад, и они были прекрасного оттенка спелой сливы. Но спорить не стала. Праздник всё-таки, не хотелось начинать с конфликта.
Когда все расселись за столом, Маргарита Степановна уверенно и без тени сомнения заняла место во главе, то самое, где обычно сидела хозяйка. Катерина инстинктивно двинулась туда, но свекровь просто отодвинула её локтем, даже не удостоив взглядом, будто отстраняя неодушевлённый предмет.
— Ты, Катюша, садись вон там, с краю, — распорядилась она тоном полководца, отдающего приказ. — Тебе так удобнее будет вставать, на кухню бегать, подносить, убирать.
Катерина села на указанное место, чувствуя, как жар обиды подступает к вискам. Никита устроился рядом с матерью, достал телефон, уткнулся в экран, отгородившись от всего мира сияющим прямоугольником. Остальные гости разместились кто где, без церемоний налили себе, начали закусывать, громко обсуждая достоинства и недостатки закусок.
Первый час прошёл относительно спокойно, на поверхности. Разговоры скользили по привычным темам — работа, вечно растущие цены, капризы погоды. Катерина превратилась в тень: вставала, подносила горячее, убирала пустые тарелки, молча доливала гостям. Никто не предлагал помочь, не благодарил, не замечал её усилий. Маргарита Степановна восседала, как королева на троне, раздавая указания с лёгкостью монарха:
— Катерина, принеси ещё хлеба, чёрного, того, с тмином. Катерина, у нас закончился этот салат, с крабами. Катерина, почему горчицы нет на столе? А соус хреновый?
Никита молчал, лишь изредка посапывая от смеха над какими-то мемами в телефоне. На жену он не смотрел ни разу.
К девяти вечера праздничная компания окончательно разогрелась. Выпили ещё, голоса стали громче, смех — более развязным. Шутки, которые поначалу были просто плоскими, становились откровенно грубыми, голоса резали воздух. Станислав с пафосом рассказывал анекдоты про тёщ и жён, и все вокруг дружно хохотали, бросая на Катерину быстрые, колкие взгляды. Яна, его жена, с видом знатока комментировала каждое блюдо:
— Салат, по-моему, пересолен. Мясо в горшочках суховато, надо было больше сметаны. А вот этот салат с печенью трески вообще странный какой-то, я такого никогда не ела, не уверена в сочетании.
Катерина сидела молча, уставившись в узор на своей фарфоровой тарелке. Есть не хотелось, ком стоял в горле. Внутри нарастало глухое, тёмное раздражение, похожее на далёкий гул приближающегося шторма, но она изо всех сил гнала его прочь, заталкивала в дальний угол сознания. Надо потерпеть. Скоро Новый год, прозвучат куранты, и они уйдут. Надо просто пережить эти часы.
Ближе к десяти Тамара, сестра свекрови, затеяла пространный, нравоучительный разговор о том, как важно в современном мире уважать старших, чтить традиции. Тема плавно, но неумолимо перетекла в привычное русло: молодые сейчас совсем распустились, не ценят семейные устои, забыли о субординации.
— Вот раньше, — вещала она, размахивая вилкой, на которой болтался кусок сельди под шубой, — невестка в дом приходила, знала своё место. Свекровь уважала, слушалась, во всём помогала. А сейчас? Сейчас каждая считает себя королевой, чуть что — права качает!
Все взгляды, как по команде, повернулись в сторону Катерины. Она почувствовала их на своей коже, будто прикосновения раскалённых игл. Подняла глаза, на секунду встретилась с кругом оценивающих, ждущих лиц, и снова опустила их. Промолчала. Слово застряло где-то глубоко внутри.
— Да ладно, Тома, — вмешался Станислав, многозначительно подмигнув брату. — Не все такие. Есть и нормальные жёны, которые мужа уважают, его семью ценят, понимают своё место.
— Ну, это смотря какая жена, — поддакнула Яна, хихикая в салфетку. — И какая семья, конечно.
Маргарита Степановна отпила из бокала, вытерла губы салфеткой с театральным вздохом, оглядела стол, будто проверяя войска перед решающей битвой. Потом её взгляд медленно, с подчёркнутым пренебрежением переместился на Катерину. Она смотрела долго, оценивающе, наслаждаясь моментом и вниманием родственников.
— А некоторые, — начала она громко, чётко выговаривая каждое слово, — вообще возомнили, что раз квартира на них записана, бумажки какие-то есть, то они тут главные. Забывают, что муж — глава семьи. А значит, его мать, кровная родня, тоже имеет полное право голоса. И не только голоса.
В комнате раздался одобрительный смешок. Станислав загоготал громче всех.
— Точно, тётя Марго! — подхватил он. — Это ж надо так жадничать, так зациклиться на своём, что даже родню мужа нормально, по-человечески принять не можешь! Как будто мы чужие какие!
Катерина замерла. В её руках была тарелка с остатками салата, которую она собиралась отнести на кухню. Она медленно, очень медленно, будто в замедленной съёмке, поставила её обратно на стол, не проронив ни звука. Внутри всё вдруг стихло. Шум отступил, голоса превратились в далёкий гул. Она смотрела на свои руки, лежащие на столешнице, и видела их чужими.
— И вообще, — продолжила Маргарита Степановна, явно входя во вкус и чувствуя себя полновластной хозяйкой положения, — хорошая, правильная жена должна быть благодарна, что её вообще в порядочную семью приняли. Что пригрели. А не нос задирать и не строить из себя невесть что.
— Мам, — тихо, без энергии позвал Никита, не поднимая глаз от сияющего экрана, — может, хватит уже. Не надо.
— Да что ты, сынок, — отмахнулась свекровь, будто от назойливой мухи. — Мы же просто разговариваем, душевно беседуем. Ничего обидного. Правда ведь, Катюша?
В комнате повисло густое, плотное, почти осязаемое молчание. Все застыли в ожидании. Кто-то ждал слёз, истерики. Кто-то — ответного крика, оправданий, скандала, который можно будет смаковать потом месяцами. Станислав с Яной переглянулись, в их глазах читалось неприкрытое предвкушение продолжения спектакля.
Катерина встала из-за стола. Медленно, плавно, без единого резкого движения. Казалось, каждое её действие теперь подчинялось какому-то новому, неведомому им внутреннему ритму. Лицо её было спокойным, почти отрешённым, маска, за которой бушевало пламя. Она вышла в коридор, прикрыв за собой дверь в гостиную. Дерево глухо щёлкнуло, отрезая лишний шум, громкие голоса, фальшивый смех.
В тишине прихожей её собственное дыхание казалось громким. Она достала телефон из кармана домашних брюк. Палец сам нашёл нужный контакт в списке. Она нажала кнопку вызова и поднесла трубку к уху, прислушиваясь к долгим гудкам, будто они были мостом в другой, безопасный мир.
— Папа, — сказала она тихо, когда на том конце, наконец, сняли трубку. Голос отца, спокойный и родной, отозвался в сердце теплом. — Это я. Всё нормально. Просто очень захотелось услышать твой голос. Как вы с мамой? Встречаете дома?
Голос отца звучал уютно, по-домашнему, в нём слышался запах мандаринов и хвои. Он рассказал, что они с мамой накрыли небольшой, но душевный столик, зажгли свечи, будут смотреть телевизор и ждать курантов в тишине и покое. Спросил, как дела у дочери, всё ли хорошо.
— Хорошо, — ответила она, и это слово вдруг наполнилось новым смыслом. — У меня тоже всё хорошо. И скоро будет ещё лучше. Спасибо, пап. С Новым годом вас, самых родных. Я позже перезвоню, обязательно.
Она положила трубку, постояла несколько секунд, прислонившись лбом к прохладному стеклу балконной двери. За окном, в чёрном бархате неба, уже то и дело вспыхивали первые, нетерпеливые салюты. Потом она глубоко вдохнула, выпрямила плечи, расправила спину. Вернулась в комнату.
Все разом замолчали, когда она вошла. Маргарита Степановна смотрела на неё с плохо скрытым торжеством, с ожиданием капитуляции. Никита уткнулся в телефон ещё глубже, будто пытался провалиться сквозь землю.
Катерина не села. Она встала у стола, оперев кончики пальцев о столешницу. Плечи её были расправлены, осанка — королевской прямой. Взгляд, который она медленно обвела вокруг стола, был собранным, ясным и твёрдым, как алмаз. В её движениях не было и тени прежней суетливости или неуверенности.
— Праздник в этом доме окончен, — прозвучали её слова. Ровно, чётко, без дрожи, но с такой неоспоримой finality, что воздух будто застыл. — Прошу всех собравшихся покинуть мою квартиру. Немедленно.
Смех, который как раз начинался над новой шуткой Станислава, оборвался на полуслове, застрял в горле. Все уставились на неё с немым изумлением. Маргарита Степановна даже бокал не успела поставить — так и застыла с ним в руке, полуприподнятым.
— Что? — переспросила она, не веря своим ушам. — Ты что сказала?
— Я попросила всех уйти, — повторила Катерина, не повышая тона, но каждое слово падало, как отчеканенная монета. — Прямо сейчас.
— Ты что, совсем обнаглела, голубушка?! — вскипела свекровь, её лицо залила краска возмущения. — Мы гости! Праздник на носу! Новый год!
— Вы не гости, — спокойно, но неумолимо возразила Катерина. — Гости ведут себя уважительно. Гости ценят труд хозяина. А вы сидите в моей квартире, едите мою еду, пьёте моё вино и позволяете себе откровенно оскорблять меня. Поэтому я больше не намерена вас принимать. Прошу одеваться и уходить.
— Никита! — закричала Маргарита Степановна, поворачиваясь к сыну с видом оскорблённой монархини. — Ты слышишь, что твоя жена говорит?! Ты хоть слово-то скажи!
Никита наконец оторвался от экрана. Он посмотрел на мать, растерянно моргая, потом перевёл взгляд на Катерину, и снова на мать. В его глазах читалась паника, желание спрятаться, отсутствие понимания, как действовать.
— Катя, ну что ты… — пробормотал он неуверенно, виновато. — Мам, ну и ты тоже перегибаешь… Давайте без скандалов, а? Новый год же…
— Скандала не будет, — холодно отрезала Катерина. — Если все сейчас спокойно, без лишних слов, оденутся и уйдут. В мир и добрых чувствах.
— Да ты кто такая вообще, чтобы нам указывать?! — вскочила со стула Яна, её лицо исказила гримаса негодования. — Мы семья Никиты! Мы имеем полное право здесь быть! Ты что, нас выгоняешь?
— Нет, — Катерина медленно, с достоинством покачала головой. — Я не выгоняю. Я констатирую факт: праздник закончен, и гости расходятся. А право находиться здесь есть только у меня и у тех, кого я приглашаю. Напоминаю ещё раз, в последний: прошу всех уйти.
Маргарита Степановна попыталась встать с видом победительницы, но Станислав придержал её за руку, внезапно почувствовав, что ветер переменился.
— Да ладно тебе, Кать, — начал он примирительно, но в его голосе уже не было прежней наглости. — Очнись. Чего ты так разошлась? Мы же пошутили просто, дурака поваляли… Не надо всё так серьёзно воспринимать.
— Мне не смешно, — оборвала его Катерина, и в её голосе впервые прозвучала сталь. — И зовут меня Катерина, а не Кать. У вас есть десять минут, чтобы собрать свои вещи. Если через десять минут кто-то останется — я вызову полицию и сообщу о нарушении моего права на неприкосновенность жилища и оскорблениях.
— Что?! — взвизгнула Маргарита Степановна, и этот звук был полон неподдельного ужаса и ярости. — Ты полицию на нас, на родню?! Никита, ты это слышишь?! Да как она смеет!
Никита молчал. Он сидел, уставившись в узор на скатерти, и молчал, будто его язык отняло. Он просто не находил слов, не находил силы, не находил мужества.
Катерина достала телефон, разблокировала его, нашла в памяти номер полиции. Она не набирала его, просто показала всем светящийся экран с цифрами.
— Девять минут, — произнесла она абсолютно спокойно.
Тамара, сестра свекрови, первая не выдержала напряжения. Она встала, толчком подняла с места своего мужа.
— Ну её, Марго. И правда, пошли. Не нужна нам эта квартира, эти нервы. Встретим Новый год дома, в нормальной, спокойной обстановке. Без унижений и драм.
Станислав с Яной переглянулись ещё раз, но теперь в их взгляде читалась уже не предвкушение, а досада и спешка. Они тоже поднялись, засуетясь.
— Собирайтесь быстрее, — коротко, без прежних интонаций бросила Яна детям, которые до этого тихо смотрели мультики в соседней комнате и теперь выбежали на шум.
Началась нестройная, нервная суета. Гости, ещё недавно такие уверенные и громкие, теперь торопливо хватали свои куртки, сумки, пакеты с недопитым алкоголем. Они делали это уже без прежней наглости, без шуток, без смеха. Переглядывались виноватыми, растерянными взглядами, торопились к выходу, стараясь не встречаться глазами с хозяйкой.
Маргарита Степановна ещё несколько секунд сидела за столом, пунцово-алая от злости, обиды и беспомощности. Потом она резко, с силой отодвинула стул, который громко скрипнул по полу.
— Никита, — позвала она сына ледяным, повелительным тоном. — Пошли. Собирай свои вещи. Немедленно.
Никита поднял голову. Он посмотрел на мать, потом на жену, и снова на мать. В его глазах шла борьба, но она была такой тихой и беспомощной, что её почти не было видно.
— Мам, я… может…
— Я сказала — пошли! — повысила голос до крика Маргарита Степановна. — Или ты останешься с этой… с этой неблагодарной эгоисткой?!
Никита медленно, словно против воли, встал. Прошёл в прихожую, снял с вешалки свою куртку. Катерина смотрела на него молча, не двигаясь с места. Она просто ждала.
Он подошёл к двери, где уже копошились остальные, остановился. Повернулся к жене, ища в её лице хоть какую-то щель, хоть намёк на слабину.
— Катя… — начал он, и в его голосе прозвучала жалкая, детская мольба.
— Уходи, Никита, — сказала она тихо, но так, что каждое слово было отчеканено из льда и тишины. — Просто уходи. Сейчас.
Он так и не нашёл тех слов, которые могли бы что-то исправить в этой вселенной, расколовшейся пополам. Он кивнул, беззвучно, и вышел за дверь, затерявшись в толпе родственников. Дверь захлопнулась за последним из них.
Катерина подошла, повернула ключ, щёлкнув замком. Звук был громким и окончательным в тишине. Она прислонилась спиной к прочной деревянной поверхности, закрыла глаза и глубоко, всей грудью вдохнула. И выдохнула. Выдохнула весь этот вечер, всё напряжение, всю горечь и тяжесть. И тогда, в этой внезапно наступившей тишине, она улыбнулась. Небольшой, едва заметной, но самой настоящей, идущей из самой глубины души улыбкой. Впервые за весь этот бесконечно длинный вечер.
Потом она прошла на кухню, включила свет и начала методично, почти медитативно убирать со стола. Она не спешила. Складывала остатки вкуснейшей еды в контейнеры, аккуратно убирала в холодильник. Собрала посуду, вымыла её, следя за тем, как тёплая вода и пена смывают все следы чужих прикосновений. Вытерла стол, расставила стулья на место. Привела своё пространство в порядок — тот самый, выстраданный и любимый порядок.
Когда часы с кукушкой пробили половину двенадцатого, она налила себе один-единственный бокал шампанского. Не дешёвого, а того, что берегла для особого случая. Села на свой диван, включила телевизор. На экране шёл красивый праздничный концерт, звучала негромкая музыка.
Она посмотрела на часы. Ещё полчаса до Нового года. Полчаса чистейшей, ничем не нарушаемой тишины, покоя и абсолютной, блаженной свободы. Никаких чужих голосов, никаких требований, никакого напряжения.
Она достала телефон, снова позвонила родителям.
— Мам, пап, — сказала она, и её голос теперь звучал лёгко и светло. — С наступающим Новым годом вас, мои родные. Я дома, одна. И у меня всё хорошо. Даже — лучше некуда.
Мама что-то спросила встревоженно, но Катерина мягко, уверенно успокоила её:
— Правда, мамочка, всё отлично. Самый лучший праздник. Потом, завтра, всё расскажу. Я вас очень люблю. Целую вас крепко.
Когда куранты на Спасской башне начали свой торжественный, неторопливый бой, Катерина подняла бокал. Золотистые пузырьки игриво поднимались к краям.
— С Новым годом, Катерина, — тихо произнесла она сама себе, глядя на отражение в тёмном окне. — С новой жизнью. Без унижений. Без необходимости терпеть то, что терпеть нельзя. Без лишних, чужих людей на своей территории.
Она отпила, поставила бокал на журнальный столик. Откинулась на спинку дивана, укрылась мягким пледом и закрыла глаза.
За окном, в морозной синеве, вовсю бушевал фейерверк. Город ликовал, взрывался миллионами огней, кричал, пел, радовался наступлению нового цикла времени. А в этой квартире на шестом этаже, купленной на честно заработанные, выстраданные деньги, царили тишина, покой и безупречный порядок. Катерина встретила Новый год в одиночестве. И в этот момент она поняла, что это одиночество — не пустота, а наполненность. Наполненность собой. И это было самым правильным, самым смелым и самым лучшим решением в её жизни.
Утром первого января Никита позвонил. Катерина долго смотрела на вибрирующий экран с его фотографией, на которой он улыбался беззаботно, потом спокойно сбросила вызов. Он перезвонил почти сразу. Она снова не взяла трубку, перевела телефон в беззвучный режим.
Через час пришло сообщение: «Катя, прости. Мне безумно стыдно. Я всё осознал. Можно я приеду? Хотя бы поговорим?»
Она написала коротко, без эмоций: «Нет. Не приезжай. Мне сейчас нужно время. Время подумать. Наедине с собой.»
Никита звонил ещё несколько раз в течение дня, вечером. Писал длинные, путанные сообщения. Извинялся, оправдывался, просил шанс объясниться, всё исправить. Катерина не отвечала. Она отключила уведомления и погрузилась в тишину.
Вечером позвонила Маргарита Степановна. Катерина увидела это имя на экране, тихо усмехнулась, и не дрогнувшей рукой добавила номер в чёрный список. Звук блокировки был похож на щелчок замка на двери её крепости.
Три дня она провела одна, но это не было одиночеством отчаяния. Она читала давно отложенные книги, смотрела старые любимые фильмы, гуляла по пустому, заснеженному, хрустальному городу, вдыхая морозный воздух полной грудью. Она думала. Взвешивала каждое воспоминание, каждое слово, каждую обиду. И принимала решение. Оно зрело в ней медленно, но неотвратимо, как рассвет после самой тёмной ночи.
Четвёртого января, утром, она написала Никите: «Приезжай завтра в шесть вечера. Только чтобы поговорить. Ровно на час.»
Он приехал минута в минуту, в шесть. Стоял на пороге, мялся, не знал, как начать, куда деть руки. Похоже было, что он не спал несколько дней.
— Проходи, — кивнула Катерина, оставаясь в дверях. — Садись на кухне.
Они сели за стол друг напротив друга, как когда-то, но теперь между ними лежала целая вселенная молчания и принятых решений. Никита смотрел в стол, на свои сложенные руки.
— Катя, я… — начал он сдавленным голосом.
— Помолчи, — мягко, но не допуская возражений, оборвала его Катерина. — Сначала выслушай меня. До конца. Потом, если захочешь, скажешь своё.
Он лишь кивнул, не поднимая головы.
— Я много думала эти дни, — начала она спокойно, её голос был ровным, как поверхность озера в безветренный день. — Думала о многом. О нас. О том, что было. И поняла одну простую, но очень важную для меня вещь. Я больше не хочу и не могу жить рядом с человеком, который не способен защитить меня. Не от каких-то абстрактных врагов или грабителей. От простого человеческого хамства. От унижения. И уж тем более — от унижения, которое исходит от его собственной семьи.
Никита вздрогнул, но промолчал, стиснув зубы.
— Твоя мать оскорбляла меня в моём доме, который я построила своими руками, — продолжила Катерина, и в её голосе не было упрёка, лишь констатация факта. — А ты сидел рядом и молчал. Ты видел, слышал, понимал. И ты сделал выбор. Ты выбрал не конфликтовать, не вступаться, сохранить видимость спокойствия. По сути, ты выбрал её сторону, а не мою. И это твой выбор, Никита. Я его уважаю. Как уважаю своё право не соглашаться с ним.
— Я не выбирал! — вырвалось у него, и в голосе прозвучала настоящая боль. — Я просто… растерялся… не знал, что сказать, как правильно… я не хотел ссоры…
— Вот именно, — тихо кивнула Катерина. — Не знал. Не смог. Не нашёл в себе сил. Неважно, как это назвать. Результат, который я получила, один — в самый трудный для меня момент ты меня не защитил. Ты оставил одну против всех. В моём же доме.
— Прости… — прошептал он, и в его глазах блеснули слёзы. — Я был слепым и слабым.
— Я не хочу сейчас ни прощения, ни оправданий, — ответила она, и её слова были тёплыми, но окончательными, как печать на документе. — Я хочу развода. Чистого, спокойного, цивилизованного.
Он поднял голову резко, уставился на неё, будто не понял языка.
— Что? Развод? Но…
— Развод, — повторила она. — Делить нам с тобой, по счастью, практически нечего. Квартира моя, куплена и выплачена до брака, документы в порядке. Остальное — мелочи. Подадим совместное заявление в ЗАГС, через месяц нас распишут обратно. Всё просто и без лишней боли.
— Катя, ну погоди… — начал он, и в его голосе зазвучала паническая мольба. — Может, не надо так сразу рубить с плеча… Давай попробуем ещё раз, я всё исправлю, я поговорю с матерью…
— Нет, — покачала головой Катерина, и в этом жесте была нежность, но и непоколебимая твёрдость. — Я уже всё для себя решила. Это не порыв, не обида. Это решение взрослого человека. Ты можешь согласиться, и мы разведёмся спокойно, сохранив остатки уважения. Или не согласиться — тогда я подам заявление в суд. Но результат, поверь, будет один. Только путь окажется длиннее и неприятнее для нас обоих.
Никита молчал долго. Он смотрел в её глаза, искал там хоть искру сомнения, надежды. Не нашёл. Потом опустил голову и тяжело, будто сбрасывая груз, вздохнул.
— Хорошо. Я… я согласен.
Катерина кивнула, и в её глазах мелькнула тень грусти, но не сожаления.
— Спасибо. Спасибо, что не стал спорить, не стал усложнять. Это много для меня значит.
Через месяц они подали совместное заявление на развод. Ещё через месяц, в один из первых весенних дней, получили новые свидетельства. Всё прошло быстро, тихо, без скандалов, без дележа вещей и взаимных претензий. Он забрал свои немногочисленные коробки, она помогла собрать. На прощание они пожали друг другу руки. Без злобы, просто как два человека, чьи дороги разошлись.
Катерина осталась жить в своей квартире. Одна. Но одиночество это было иным — осознанным, плодотворным, наполненным. Она много работала, снова нашла радость в своём деле. Стала чаще встречаться со старыми подругами, ходить в театр и на выставки, читать запоем. Она научилась слышать тишину и полюбила её — ту самую тишину, в которой слышен голос собственной души.
Прошло полгода, может, больше. Однажды в книжном магазине она разговорилась с мужчиной, который так же, как она, выбирал издания по архитектуре. Он был спокойным, с мягким взглядом и внимательной улыбкой. Он умел слушать. И в его словах, в его отношении сквозило глубокое, органичное понимание того, что такое личные границы и уважение к чужому пространству. Он не молчал, когда нужно было говорить, но и не говорил, когда уместнее было промолчать.
А тот далёкий новогодний вечер она вспоминала иногда, глядя на тот самый диван или на часы с кукушкой. И улыбалась. Не от обиды или горечи. А с лёгкой, светлой благодарностью. Она поняла, что тогда, в канун нового года, когда часы отсчитывали последние минуты старой жизни, она совершила не просто поступок. Она совершила тихую, личную революцию. Она защитила не просто стены и мебель. Она защитила самое ценное — своё достоинство, своё право на уважение, свой внутренний мир. И открыла дверь в новую жизнь — ту, где не было места унижениям, не было необходимости терпеть невыносимое, не было чужих людей, распоряжающихся в её священном пространстве. Она обрела себя. И это было самым красивым и долгожданным чудом, которое только мог преподнести Новый год. Чудом, которое она сотворила сама.
