1928 год. Казак бросил жену и детей ради цыганских глаз, встреченных на ярмарке. Но судьба отомстила ледяной ночью, а спустя годы заставила ахнуть от неслучайности этой встречи
1928 год стоял на дворе, золотя края последних летних дней. Воздух над станицей был густым, как мед, напоенный ароматом спелой пшеницы и полыни. Маргарита провожала своего супруга на ярмарку в далекий город, и вдруг, будто тень от внезапно набежавшей тучи, на сердце легла тяжесть, доселе ей незнакомая. Отчего это стучит так тревожно в груди, будто пытается предупредить о чем-то? Не впервой же Викентий отправляется с братом, чтобы продать излишки урожая и домашние товары. Телега была плотно уложена мешками с зерном, глиняными крынками со сметаной, туго связанными снопами лука. Сам он сидел в седле прямо и гордо, поводья уверенно зажаты в крупных, трудовых руках.
— Батька, а можно я с тобой? — младший, четырехлетний Ярослав, бросился к могучим ногам отцовского коня, цепляясь маленькими пальцами за жесткую кожу сапога.
Викентий мягко покачал головой, и солнечный луч скользнул по его темным, подстриженным в скобку волосам.
— Мал еще, сокол. Вот окрепнешь, подрастешь — тогда и возьму. Дорога дальняя, пыльная.
— А Владик уже большой, ему уж восемь годков, а ты и его не берешь, — вздохнул мальчонка, обиженно надув губы.
— А кто матери помогать будет, а? — голос Викентия звучал спокойно, но в нем чувствовалась стальная нить. — Кто вчера должен был у свиней всё почистить, да вместо этого с хлопчиками на реку ускакал? Так что сидеть вам в станице, мудрость слушать, да порядок учиться блюсти. Пошла! — крикнул он негромко лошади, легко тронул ее бока каблуками, и та плавно тронулась с места, заставляя скрипеть колеса тяжелой телеги.
В город он прибыл не один — рядом, на такой же крепкой лошади, ехал его брат, Тарас. Сам Викентий на вороном скакуне, позади — еще одна лошадь с телегой, доверху груженной добром. Брат его, Тарас, коня продать хотел, молодого, статного жеребца с ясным, умным взглядом. Вот и встали они сразу же туда, где шумел и переливался пестрым морем животный ряд — мычали коровы, блеяли овцы, и звонко ржали лошади всех мастей.
Первый день выдался удачным для Викентия — почти всё, что привез, нашло своего хозяина, звонкие монеты перекочевали в кожаный мешочек, туго затянутый шнурком. А вот Тарас не смог пристроить своего коня, хоть и хорош он был, статен и силен. Да не один он такой был — со всей округи стекались желающие продать или обменять четвероногих помощников. Переночевали у знакомого казака, который не раз привечал у себя братьев в своих просторных, пропахших дымом и хлебом сенях. А на следующее утро, едва первые лучи солнца позолотили маковки церквей, Викентий и Тарас вновь отправились на шумящую, гомонящую ярмарку.
— Ну что, глядя на твою удачу, и я духом окреп, — усмехнулся Викентий, поправляя ремень у холки братова коня. — Попробую сам твоего красавца покупателям расхвалить.
— Давай так, — кивнул Тарас, щурясь на яркое солнце. — Продашь — десятая часть твоя будет. Домой охота шибко. Катерина, небось, кулебяку с капустой да грибами к моему возвращению приготовила, пирог тот аж на улице пахнет.
— А я бы сейчас борща густого, да со сметаной, да с краюхой ржаного, — ответил задумчиво Викентий, и в глазах его мелькнула теплая, домашняя грусть, которая тут же растворилась в пестроте ярмарочного дня.
Викентий зазывал покупателей громким, поставленным голосом, расхваливая стать жеребца, его выносливость и кроткий нрав. И вдруг взгляд его остановился, будто наткнулся на невидимую преграду. Сквозь толпу, словно ручеек сквозь камни, пробиралась девушка удивительной, почти нездешней красоты. Смуглая кожа отливала матовым золотом, будто впитала в себя самое жаркое летнее солнце. Черные, будто крыло ворона, косы, заплетенные в одну густую косу, спадали ниже пояса, переливаясь синевой. Глаза, огромные и темные, как ночная вода в старице, горели живым, задорным огнем, в котором читались и озорство, и мудрая глубина. Одежда на ней была казацкая, но какая-то особенная, с яркой, тонкой вышивкой по подолу и рукавам, отдающей далекими, кочевыми мотивами. Следом за ней, неспешно и с достоинством, шла женщина постарше, с таким же гордым поставом головы и темными, седыми прядями у висков.
Они обе подошли прямо к коню Тараса. Девушка, не обращая внимания на продавцов, протянула ладонь к морде животного. Конь насторожил уши, фыркнул, а затем, будто признав свою, потянулся теплыми губами к её пальцам, в которых блеснул кусочек сахара. Она что-то прошептала ему на ухо, тихо, ласково, и жеребец доверчиво опустил голову.
Тут из людского водоворота, будто вынырнув из речной глубины, появился мужчина. Волосы его были черные, как смоль, с проседью у висков, закрученные в лихой ус. Глаза, такие же темные и пронзительные, как у девушки, обведенные сеточкой морщин от солнца и ветра, изучающе оглядели и коня, и братьев. Можно было бы подумать на цыган, но свободная, уверенная осанка, казацкий говор, чистый и певучий, говорили об обратном.
— Лилия, як же ты забарилась. Выбрала? — спросил мужчина, и в его голосе звучала не привычка командовать, а глубокая, уважительная нежность.
— Выбрала, батька, выбрала, — голос девушки звенел, как струна. — Вот этого хочу взять. Он меня узнал.
— Може, ще подивишься? Шануйся, доцю.
— Ні, батько, — качнула головой Лилия, и коса её колыхнулась, как черная река. — Я його обрала, а він мене. Я це відчуваю. Ти ж обіцяв, що сама підберу собі коня, от його хочу.
— Буде по-твоєму, — кивнул отец, и в его взгляде читалось согласие и тень тревоги. — Ну шо, хлопці, до Темрюка здюжить?
— Здюжит, — уверенно отозвался Тарас. — Конь витривалий, йому всього другий рік, молодий ще, тільки в силу входить.
А Викентий не сводил взгляда с черноокой красавицы. Она ходила вокруг животного, ласково проводя рукой по шелковистой гриве, по длинной, лебединой шее, её пальцы, тонкие и ловкие, скользили по бархатной морде, и каждое её движение было наполнено такой грацией и внутренней силой, что оторваться было невозможно.
— Значить, ви з Темрюка? — Викентий нашел в себе силы сделать шаг навстречу, и его голос прозвучал чуть хрипловато от внезапного волнения.
— Так, — она глянула на него, и в её темных глазах, будто в глубоком колодце, что-то мелькнуло — искорка удивления, любопытства. И вдруг по лицу её пробежал легкий румянец, и она опустила ресницы, густые и черные, как мокрый шелк.
Он будто невзначай, поправляя уздечку на стойке, коснулся её руки. И по телу обоих словно проскочила молния — тихая, ослепительная, жгучая. Воздух между ними сгустился, наполнился трепетным напряжением.
— Красуне моя, ти заміжня? — прошептал он, не в силах совладать с порывом.
— Ні ще, — покачала она головой, и серьги-полумесяцы дрогнули у щек. — Але батько каже, що наступного року буде сватати.
— Скільки ж тобі літ?
— Шістнадцять.
Викентий улыбнулся, но улыбка вышла горьковатой. Вспомнилось, как его, восемнадцатилетнего парубка, сосватали к шестнадцатилетней Маргарите весной, когда цвела сирень, а осенью, под золотой покров опавших листьев, их повенчали. Тогда ему казалось, что сердце переполнено до краев, что это и есть та самая, навеки данная небесами любовь. Но годы шли, и чувство это как-то потускнело, стало привычным, домашним, как старая, удобная одежда, в которой нет уже былого блеска. Оказалось, мир широк и полон иных красок, иных запахов, иных глаз, в которых можно утонуть…
Он отогнал нахлынувшие мысли, наклонился ближе и сказал тихо, так, чтобы слышала только она:
— Не поспішай, зіронько, за вінець іти. Може, твоє щастя десь близько стоїть і чекає свого часу.
— То не ти часом? — она рассмеялась тихо, смущенно, и этот смех был похож на звон хрустальных бубенцов.
— На жаль, я одружений, і в мене двоє діток, — развел он руками, и в жесте этом была и честность, и досада. — Та й старший я за тебе на цілих дванадцять років.
— Лілієчко, годі балакати! — донесся голос отца. — Нас ще шлях довгий чекає.
— Цікаво… схожа на циганку, а звуть Лілією. Як так? — не удержался Викентий.
— А дід мій був ассирійським циганом, — ответила она, и смуглая ще больше вспыхнула. — Ось і все, бувай, козаче, мені в путь-дорогу час.
Обратная дорога казалась братьям бесконечно длинной. Тарас смотрел вперед, на убегающую вдаль пыльную ленту дороги, и думал о тепле домашнего очага, о запахе свежей выпечки, о смехе детей. Говорил он и об удачной торговле, о выгодных сделках, но слова его повисали в воздухе, не встречая должного отклика. Викентий же ехал молча, погруженный в себя, и взгляд его был устремлен куда-то далеко, за горизонт, где уже скрылся город с его шумом и суетой, а с ними — и темный, пленительный взгляд.
— Ну що, десятину з коня береш, як домовлялись? — перебил наконец его молчание брат.
— Собі залиш, — махнул рукой Викентий, не оборачиваясь. — У тебе своя хата, своє господарство. В мене ж четверо по лавкам — придасться.
— Чого ти такий похмурий, брате? Хмара на чолі сидить.
— Думу свою думаю.
— Знаю я твої думи, — голос Тараса стал строгим, отеческим. — Про красуню чорнооку мрієш?
— А якщо й так, тобі яке діло до того? — отозвался Викентий, и в голосе его впервые зазвучала оборона.
— Ніяк ти не заспокоїшся, — покачал головой Тарас, и лошадь под ним нервно взмахнула хвостом. — Вдома дружина-красуня, двоє хлопчиків підростають, повний двір господарства, а ти все набік позираєш. Думаєш, я не знаю про твої пригоди? Так уся станиця знає та й судить. Невже Маргариту не любиш?
— Не знаю, брате. Раніше… здавалося. А потім… побачив, що й інші дівчата є. З вогнем у очах, з піснею на устах.
— Це від того ти ту задорну Тетяну, вдовицю Краснову, принадив? — усмехнулся Тарас без веселья.
— А може й не я зовсім, інші умільці знайдуться, — горько расхохотался Викентий, но смех его оборвался быстро.
— Угомонься, Вікенте. Гуляння твої добром не скінчаться. Дружину пожалій, кожен їй у вічі з посмішкою дивиться. І красуню ту забудь, не по Сеньці шапка — молода вона й вільна, тебе такого й до двору не пустять. А якщо ж наважишся на такий крок — прокляну. Знаю ж — награєшся з дівчиною та й кинеш її.
— Дурний ти, Тарасе, — с горечью произнес Викентий. — Як я з нею награюсь, коли вона в Темрюку живе, а я в Батуринській?
Но чем ближе подступали к станице знакомые перелески, чем роднее становился запах речной воды и дыма из труб, тем сильнее душа Викентия, будто натянутая струна, рвалась прочь, назад, по пыльной дороге, навстречу темным глазам, в которых он увидел то, чего ему так не хватало все эти годы, — бездонную глубину и дикую, вольную нежность.
Маргарита встретила его на крыльце. Она смотрела на мужа, и в её светлых, ясных глазах читалось не горе, а усталое, горькое понимание. Она качала головой, и руки её, обычно занятые работой, бессильно повисли вдоль передника.
— Зовсім одурів… Що ж ти думаєш, там тобі раді будуть? Виженуть, як цуценя непотрібного, та ще й на сміх піднімуть.
Викентий молча собирал нехитрые пожитки в дорожный мешок из грубой ткани. Стыд, острый и жгучий, смешивался в нем с неудержимым влечением, с тоской по тому единственному мигу на ярмарке, который перевернул всю его жизнь. Он смотрел на жену, на её милое, привычное лицо, на руки, исхоженные трудом, и пытался пробудить в себе уснувшее, засыпанное пеплом будней чувство. Но сердце молчало, будто замерло, и лишь в памяти ярко горели два темных солнца.
— А про синів подумав? — голос Маргариты дрогнул.
— Коли вони виростуть і покохують — зрозуміють мене, — тихо, но твердо ответил он, не поднимая глаз.
— Та й котися! На всі чотири сторони котися! — закричала вдруг всегда спокойная, сдержанная Маргарита, и в крике этом вырвалась наволь лет накопленной боли и унижения. — Хоч перестану чути про твої пригоди, хоч перестануть надо мною твої дівки насміхатися! Думаєш, я не знаю, що дитинка Тетянина — твоя? Знаю, адже вилитий ти! Ганьбив мене всі ці роки, не думаючи ні про мене, ні про дітей. Котися! Гармонь свою не забудь! І до батюшки я сама особисто сходжу, попрошу, щоб розвенчав нас.
— Думаю, зможе, — так же спокойно, почти отрешенно ответил Викентий. — Він же твій дядько. Нехай розвенчає, поки ще храм цілий і він при сані.
Мимо его головы, с резким свистом, пролетел глиняный горшок и разбился о притолоку с сухим треском. Он впервые видел жену в такой яростной, отчаянной буре. Не сказав больше ни слова, закинув мешок за плечи, он вышел во двор. Конь, почуяв скорую дорогу, беспокойно переступал копытами. Викентий вскочил в седло одним легким движением, даже не оглянувшись на дом, где оставалась его прежняя жизнь.
Проскакав мимо хаты Тараса, он поймал на себе его взгляд, исполненный ярости, боли и глухого осуждения. Викентий лишь стиснул зубы и пришпорил коня, свернув на дорогу, ведущую к погосту, где под сенью старых дубов покоились его родители. Он знал, что вряд ли когда-нибудь вернется сюда, на эту землю, потому и решил попрощаться в последний раз.
Тихо было на кладбище, только ветер шелестел в листве да птицы перекликались в кустах. Он стоял перед двумя простыми деревянными крестами, сняв шапку, но слов не находилось. Вдруг позади раздался знакомый стук копыт. К погосту, поднимая облако пыли, прискакал Тарас. Спешившись, он, не говоря ни слова, подошел к брату и со всей силы, с хрустом, ударил его кулаком в челюсть. Викентий шатнулся, по губе потекла теплая, соленая кровь. Он даже не попытался дать сдачи, лишь стоял, потирая ушибленное место, глядя на брата помутневшим взором.
— Котися звідси! Щоб очі мої тебе більше не бачили, щоб вуха мої тебе більше не чули. А про синів твоїх я сам подбаю. Проклятий ти. Проклятий.
Темрюк встретил его знойным маревом, запахом моря и южных трав. Викентий слонялся по улицам, у всех спрашивал про Лилию, девушку с глазами темной ночи и волосами чернее крыла ворона. Он описывал её, и люди качали головами или пожимали плечами. Три дня надежды сменялись отчаянием, ноги ныли от бесплодных поисков. И наконец, старый сапожник, чинивший подошву у своего закопченного домишки, кряхтя, произнес:
— Та на околиці, за річкою, живе така. Красуня, мов з пісні. На коні скаче — коси на вітрі, мов чорний покривало, майорить.
Сердце Викентия забилось так, будто хотело вырваться из груди. Он помчался по указанной дороге, и вот уже перед ним — неказистая, но крепкая хата под камышовой крышей, палисадник с мальвами, колодец-журавель. Он едва осадил коня у ворот, как увидел её. Она сидела на лавочке под раскидистой грушей, в руках у неё был почти готовый венок из полевых цветов, а длинные, распущенные волосы серели на солнце синеватым отливом. Вдруг она подняла голову, будто почувствовав его взгляд. Темные глаза расширились от изумления, пальцы выпустили цветы.
— Ти? — она вскочила, будто ожженная, и медленно подошла к воротам, не веря своим глазам.
— Я, зіронько моя. Я… Три дні шукав тебе по всьому місту таки знайшов.
— Навіщо ти тут? Невже повз наш город шлях держав, чи по справах яких сюди прибув?
— До тебе я примчався, — голос его сорвался на шепот. — Не можу їсти, пити, спати. Усі думки лише про тебе!
Она приложила ладонь к его губам, и касание это было прохладным и трепещущим.
— Іди звідси, іди! У тебе ж дружина й двоє діток, негоже так робити. Негоже кидати свою сім’ю.
— А хіба добре жити з некоханою та думати про іншу? Це ж ще гірша зрада, — он взял её руку в свою, и пальцы её сжались в ответ. — Скажи, ти хоч згадувала про мене?
— Думала. Щогодини, щохвилини, забороняючи собі, женучи думки, але вони знову й знову поверталися в мою непутёву дурну голову.
— Я хочу, щоб ми були разом, — прошептал он, теряя голову от её близости, от запаха полыни и молодой кожи, что исходил от неё.
— Це неможливо, — она заплакала, и слезы, крупные и блестящие, покатились по смуглым щекам, оставляя на них влажные дорожки.
— Лілієчко, хто там? — во двор вышел отец, Емельян, и изумленно замер, увидев гостя. — А ти чого тут, хлопчисько? Знову коня привів на продаж? Так не треба вже.
— Я до вашої доньки приїхав. Одружитися з нею хочу.
— Ти божевільний, чи з коня часто падав та голову собі відшибав? — мужчина смотрел на него с нескрываемым недоумением и нарастающим гневом. — А ну, іди геть звідси!
— Нікуди я не піду. З місця не зрушуся. Я приїхав до вашої доньки здалеку, я лише з нею бути хочу. Буду чесний з вами, приховувати не стану — заради Лілії я дружину покинув з двома дитятами. Але, як я й казав вашій доньці — краще так, ніж жити з некоханою, а думати про іншу.
Емельян схватил стоявшие у плетня вилы и решительно направился к нему:
— А ну, забирайся! От ще! Одну за дружину взяв, дитячок наплодив, так заради іншої кинув. Думаєш, про такого зятя я мрію? А якщо ж ти й мою дуріху покинеш з малими? Геть з мого двору!
— Та послухайте ж, — Викентий не тронулся с места, будто врос корнями в землю у этих ворот. — Я життя готовий віддати заради вашої доньки. Можете хоч вилами мене проколоти, але назад шляху немає, нікуди я звідси не піду.
— От і сиди під тином, мов пес бездомний, — швырнув вилы в сторону, Емельян схватил дочь за руку и потащил в хату.
Лилия пошла за отцом, бросив на Викентия взгляд, полный тоски, смятения и тайной надежды.
— Ти що собі думаєш? — набросился отец на неё в сенях, где пахло сушеными травами и копченостями. — Жени його з двору, коли мене не чує.
— Ні, — тихо, но невероятно твердо прозвучал её ответ.
— Що? Я не дочув? — Емельян замер как вкопанный.
— Не жену його з двору. Може, я всі ці дні про нього й думала, ночей не спала.
— І що ж, за нього заміж підеш? — усмехнулся Емельян, но усмешка вышла горькой.
— Піду. Не за Степана ж Лихого заміж іти. Знаю, його в зяті ти хочеш отримати, та от тільки це заміжжя каторгою мені буде.
— А якщо цей прохвост тебе так само з дітьми покине?
— Нехай. Нехай покине. Зате зараз я щасливою буду. А не пустиш його — втечу з дому. Разом з ним мандруватиму.
— Дурна! — отец с досадой сплюнул. — Ну диви, доцю, я тебе попереджав. Ти єдина моя дитина, балував шибко, от і добаловався. І зараз не відмовлю тобі, але коли кине він тебе, як і першу дружину, до мене зі сльозами не біжи.
— Тату… — она смотрела на отца, и в глазах её читалась буря: стыд, любовь, непокорность.
— Не татуй тут, пуста голова. Ох, та невже ти не розумієш, що на чужому лихові щастя не збудуєш?
— Я не відводила його від першої дружини. Він сам пішов. А раз пішов — значить, не було між ними кохання.
— Пам’ятай мої слова, пам’ятай, — Емельян достал трубку, набил ее табаком и задымил, выпуская густые клубы. — Прийде розплата вам обоім за цей гріх. Сиротами двох хлопчиків зробили, просто так доля цього не спустить з рук…
— Тату, — будто не слыша его последних слов, умоляюще попросила Лилия, — пусти зайде.
— Ну вже ні, — покачал головой Емельян. — Нехай пару-трійку деньків на вулиці проведе, ночі літні поспить, комарів годуючи, от тоді й подивимося, яка в нього любов. Нехай помучиться й помається. Та й матір твоя ще не вернулася від бабки, ось вона вернеться і тоді вже все вирішимо.
Когда мать Лилии, Галина, вернулась, застала странную картину: во дворе, под навесом, на ворохе душистого сена лежал тот самый продавец коня. Муж и дочь всё ей рассказали. Лицо Галины стало строгим и неодобрительным, но, увидев непоколебимый, твердый взгляд дочери и молчаливое, усталое согласие в глазах Емельяна, она лишь тяжело вздохнула. Оставила всё как есть, хотя и ей пришлось напомнить дочери о тяжести греха, ложащегося теперь и на её душу.
Так и остался Викентий под этим кровом. Через три дня его пустили за порог, но поселили в сенях, отдельно от Лилии, дабы не наделали глупостей. Емельян брал его с собой на работу в поле, смотрел, как тот, не щадя сил, вгрызается в землю, как ловко управляется с косой и плугом. И повелел написать письмо брату, узнать, как обстоят дела с батюшкой и развенчанием. Викентий и Маргарита не были расписаны по закону, лишь повенчаны в церкви.
Тарас не писал долго, а потом всё же пришел короткий, сухой ответ: развенчали. За Маргаритой ухаживает Лука Соловьев, вдовец, человек хороший, хозяйственный. Перестала она по мужу слезы лить, стала понемногу оживать.
— Може, і Маргарита моя своє щастя знайде, — получив весть, тихо улыбнулся Викентий. Он не чувствовал ни капли ревности, лишь легкое, щемящее облегчение. И в который раз убедился: той огонь, что он принимал за любовь в юности, был лишь яркой, но быстро прогоревшей искрой.
Так как в Темрюке еще действовал храм, то по настоянию Емельяна, желавшего все сделать по чести, Викентий и Лилия обвенчались под тихие, печальные напевы старого дьяка. Расписались они и по всем новым, советским правилам, и Лилия взяла фамилию мужа.
Она была счастлива, счастлив был и он. Каждый день был для них подарком, каждое утро — чудом. Но тень от слов Емельяна, как предгрозовая туча, иногда набегала на их безоблачное небо, напоминая, что за все в этой жизни рано или поздно приходится платить. И что счастье, построенное на чужой боли, может оказаться хрупким, как первый лед.
1934 год. Темрюк
Викентий вернулся с работы поздно, когда закат уже догорал багряными полосами на западе. Он застал свою Лилию за чтением. Керосиновая лампа, прикрытая абажуром из газетной бумаги, отбрасывала на стол неровный, теплый круг света. Длинные черные волосы, распущенные по ее воле, разметались по спине и плечам шелковистым, живым водопадом. Лицо, озаренное мягким светом и внутренней сосредоточенностью, было задумчиво-мечтательным. Увидев мужа, она оторвалась от книги, и всё лицо её озарилось улыбкой, яркой и безоглядной. Она встала, одной рукой поправив волосы, другой — инстинктивно придерживая округлившийся живот.
— Здраствуй, моя темноокая, — он обнял её осторожно, боясь потревожить, и поцеловал в макушку, вдохнув знакомый запах полыни и мыла. — Знову читаєш при тьмяному світлі? Зіпсуєш собі очі.
— Лише так я й можу читати, коли все перероблено. Володимир спить, справи домашні перероблені, от і поринула у читання.
— Що на цей раз? — с интересом спросил он, снимая потрескавшийся ремень с рабочей гимнастерки.
— Ги де Мопассан. «Милий друг».
— Ніколи про таке не чув, — пожал плечами Викентий, но в глазах его светилось любопытство и гордость за свою начитанную жену. — Звідки ж у тебе ця книжка?
— Валентина дала почитати. Їй так сподобалася сукня, що я їй пошила, що вирішила мене віддячити й окрім грошей дала ось книжку. Прочитаю та й поверну.
— Моя ти Лілієчко, — он погладил её по густым, блестящим волосам, и они струились меж его пальцев, как живая вода. — Може, годі вже шити? Спина ж не кам’яна.
— Ти ж знаєш, у мене велика черга з бажаючих. Нічого, скоро вже пологи, — она подошла к печи, ловко прихватив тряпицей чугунок, и поставила его на стол, откуда тут же потянулся аппетитный, согревающий душу запах тушеной картошки с мясом. Викентий наблюдал за ней восхищенно. Как же он её любил! Эта любовь с годами не угасала, а лишь разгоралась, становилась глубже, спокойнее и надежнее.
Вопреки всем мрачным прогнозам тещи и тестя, он не поглядывал по сторонам. Будто заворожила его супруга, отвадила от всех иных помыслов. То ли дело с Маргаритой — тогда ни одна юбка не оставалась без его внимания, порой норовя получить за это по лицу от обманутого мужа. Ему всё не хватало страстей, огня, приключений. Маргарита была спокойной, тихой, как лесное озеро. А Лилия — полная её противоположность. У неё в жилах текла горячая кровь ассирийских кочевников, и эта кровь пела в ней песни вольности, страсти и безудержной жизненной силы. Викентий ни на одну женщину больше не смотрел, после работы спешил домой, как мальчишка. Он стал хорошим, уважаемым шофером, работал на машинно-тракторной станции. А Лилия слыла в городе и окрестностях первоклассной швеей. Жены начальников, учительницы, актрисы местного театра заказывали у неё наряды, а потом с удовольствием красовались в них. Очередь на пошив была расписана на месяцы вперед. Не покладая рук трудилась она, но тем не менее в доме всегда царили чистота, уют, и пахло вкусной едой. Её родители, Емельян и Галина, с утра до ночи пропадали в колхозе, и оставалось только удивляться, когда же их дочь всё успевает. Казалось, её энергии и внутреннего огня хватило бы на десятерых.
Семейную идиллию разбавляли песни. Лилия чудесно играла на гитаре, доставшейся от деда-цыгана, и пела чистым, звонким, немного грудным голосом старинные казацкие и романсы. Викентий же, достав свою, бережно хранимую гармонь, подхватывал, и их голоса сливались в удивительную, пронзительную гармонию, которая заставляла соседей замирать у окон, прислушиваясь.
Даже рождение сына Владимира в 1930 году не выбило её из колеи. Когда в 1932-33 годах голод, черной тучей нависший над краем, подкосил многих, в семье Викентия и Лилии было туго, но не так, как у других. Лилия и её мать, помня кочевую мудрость, всегда имели про запас мешочек зерна, сушеные грибы и ягоды. Да и находились женщины, которые и в столь тяжелое время, тайком, прокрадываясь к их дому, заказывали платья, расплачиваясь кто чем мог — продуктами, старыми вещами, книгами.
А еще Лилия страстно любила читать. И вот сейчас, окончив домашние дела, она с упоением погрузилась в мир парижских салонов и страстей, описанных французским мастером.
— Вікенте, а давай, якщо народиться син, назвемо його Жоржем, — мечтательно произнесла она поздно вечером, уже лежа в постели и устроив свою голову у него на груди.
— В сенсі Георгієм? — удивленно переспросил муж.
— Ні, саме Жоржем.
— Ти чого, Лілієчко? Який Жорж? Де таке ім’я вишукала?
— У книжці, яку я читаю, є головний герой — Жорж. Він гультяй і красень, жодної жінки повз не пропустить. Він осипає їх компліментами та дарує подарунки. А ще Жорж авантюрист і романтик.
— Хочеш, щоб наш син таким був?
Лили тихонько рассмеялась, и смех её вилился нежным перезвоном в тишине комнаты.
— А ти хіба таким не був? Хіба не бігав за жінками по всій Батуринській? Хіба немає в тобі авантюризму? Ти пригадай, як шість років тому приїхав до мене, кинувши дружину й двох дітей. А якби я тоді тебе прогнала?
— На ярмарці я побачив у твоїх очах те, що не давало мені потім спокою. Ти ніби кликала мене за собою. Тому я й приїхав.
Лилия прижалась к нему сильнее, закрыла глаза, а затем прошептала уже совсем тихо, будто доверяя тайну ночи:
— І все ж, якщо буде хлопчик, я назву його Жоржем.
Два года спустя. Февраль 1936-го выдался на редкость суровым и снежным.
— Де ж Вікенть, — Галина с беспокойством ходила по хате, то и дело выглядывая в заиндевевшее окно, за которым кружилась и выла настоящая поземка. — Уже пізно дуже, а його все немає.
— А що ти зараз подієш? — Емельян глянул в то же окно, где в свете керосиновой лампы мельтешили белые мухи. — Може, зупинився десь хуртовину перечекати? Лілієчко, куди його направили?
— До Павлівського, — ответила дочь, на мгновение остановив ножную швейную машинку. — Обіцяв до восьмої вечора повернутися, але досі немає.
— Доню, а загуляти він не міг? — Галина застыла на месте и сама ужаснулась своей мысли. Но в то же время она будто все эти годы подсознательно ждала этого. Ждала и боялась, что зять поступит с её дочерью так же, как и с первой женой. Ведь и с Маргаритой у него было двое сыновей. Она любила Викентия, как родного, но где-то в глубине души всегда жил этот червячок сомнения.
— Ні, мамо. Не міг. Я чоловікові вірю.
— Бабоньки, давайте думати, що Вікенть у Павлівському залишився, а якщо вранці його не буде, на пошуки вирушимо, — Емельян встал, потянулся и пошел в свою комнату, но сон не шел ни к кому в эту тревожную ночь.
А ранним утром, едва стало чуть светлеть, в окно гулко постучали.
— Голова, — Галина метнулась к окну и бросилась открывать дверь. — Паличу, чого тобі в таку рань? Чого прийшов?
— Де Мітька? Де його носить, та ще й на новій машині?
— Це яка ж машина нова? Той дранундлет, що на МТС прислали?
— Чого ти, Галино, — обиделся председатель за технику. — В інших колгоспах й такого немає. А машина вантажна!
— І відтого ти за нього Мітьку посадив, щоб, коли він ламався, мій зять його чинив? — не унималась Галина, выпуская пар от накопившейся тревоги.
— Клич Мітьку! Куди машину поділи? — махнув рукой на её претензии, спросил Палыч, и в его голосе звучала уже не злость, а озабоченность.
— Так немає Мітьки, не вернувся з Павлівського. Швидше за все там ночувати залишився. Лише б не поламався де по дорозі, — озвучила свой самый большой страх Галина.
— А ну, кличи Ємельяна, поїдемо до Павлівського, — распорядился председатель.
Емельян и Палыч уехали, вернулись через два часа, да не одни, а с Викентием. Машина, покрытая коркой льда и снега, стояла у ворот.
— Їдемо ми, значить, їдемо, — говорил взволнованно Емельян, разматывая шарф, — глядь, а машина Мітьчина назустріч мчить. Я вже був видихнув від полегшення, але на хлопця дивитися страшно. Глянь, мати, що з ним.
Викентий был красен, как кирпич, шмыгал носом, и зубы его выбивали частую, лихорадочную дробь. Глаза лихорадочно блестели.
— Мітю, ти де був? — спросила Лилия, заботливо подавая ему кружку с только что вскипяченным чаем, от которого шел густой пар.
— У полі машина заглохла, темно було, нічого не зробити. А я, щоб радіатор не розмерз, укрив його кожухом, а сам у кабіні ніч провів.
Лилия ахнула. Что та кабина — тонкая фанера, продуваемая насквозь ледяным ветром!
— І як посвітлішало, — продолжил Викентий, и голос его прерывался от кашля, — тут же взявся поломку виправляти. Розумів, що якщо машину тут у полі залишу, мені не сдобрувати. І полагодив, — он попытался улыбнуться, но получилась лишь болезненная гримаса. — Я полагодив її. Як бачиш, приїхав сам.
— Бідненький мій, — Лилия обняла мужа, и почувствовала, как горячо пылает его тело даже через толстую одежду. — Замерз увесь, зараз я тебе гарячою їжею нагодую, та чай з гілочками малини заварю.
— А я лазню затоплю, — донесся из сеней решительный голос Емельяна. — Голова, як Мітьку нашого побачив, так вихідний мені дав, щоб зятя в чувство та в порядок привести.
Но та роковая февральская ночь в заснеженном поле, проведенная в ледяной кабине, не прошла даром. Викентий серьезно, опасно заболел. Температура поднялась до небес, начался жуткий, раздирающий грудь кашель. Диагноз врачи поставили безжалостный — двустороннее воспаление легких. Как ни старались медики, каких снадобий ни применяли, как ни молилась за него Лилия, стоя на коленях в холодной церкви перед потускневшими ликами, здоровье уходило из него, как вода сквозь пальцы. Он боролся, пытался шутить, гладил её по руке, но силы таяли с каждым днем. И восьмого марта, когда за окном уже чувствовалось первое, едва уловимое дыхание весны, Викентий навсегда закрыл свои глаза, унеся с собой всё тепло их общего солнца.
В свои двадцать четыре года Лилия осталась вдовой с двумя малыми детьми на руках — с шестилетним Владимиром и двухлетним Жоржем. Горе ее было бездонным и тихим. Она не рыдала, а словно окаменела, и только в её темных, некогда полных огня глазах поселилась бесконечная, невысказанная печаль.
Позже, много лет спустя, она скажет своим повзрослевшим сыновьям, глядя куда-то вдаль, за горизонт: «Це доля покарала нас з твоїм батьком за кинуту ним дружину й дітей. За те щастя, що побудували на чужому лихові. Все в житті має свою ціну, діти мої. Всі ми за все платимо.»
Прошли годы, опаленные и скрепленные Великой Отечественной войной. Выросли сыновья Лилии и Викентия, стали крепкими, работящими мужчинами. Но сама Лилия после смерти мужа больше ни на одного мужчину так и не посмотрела. Она была все так же красива, даже с годами её красота не увяла, а превратилась в величавую, спокойную красоту старинной иконы. Оставшись вдовой в молодости, она чувствовала, что интересна мужчинам — взгляды, украдкой брошенные на неё, говорили сами за себя. Были и предложения, серьезные, от хороших людей, которых не смущало даже наличие двух детей. Но сердце её навсегда осталось там, в прошлом, рядом с тем, кто однажды прискакал к её воротам и перевернул всю жизнь. Она хранила свою любовь, как святыню, и оплакивала её тихо, в глубине души, вышивая в памяти каждый миг, подаренный им судьбой.
Сыновья пошли в отца и внешностью, и удалым нравом. Оба умели лихо играть на гармони, оба были душой любой компании, и оба, как и отец в молодости, не обходили вниманием девичьи улыбки. Но от труда, в отличие от молодого Викентия, никогда не отлынивали — материнская твердая рука и память об отце-труженике взяли свое.
Владимир пошел по стопам отца, устроился в ту же МТС, ловко управляясь с техникой. А Жорж работал на продовольственном складе, возил грузы по всему необъятному Краснодарскому краю. И вот однажды, в начале шестидесятых, маршрут привел Жоржа в солнечный Сочи, на винодельческий завод.
На территории, залитой южным солнцем, стояло несколько машин, шла погрузка ящиков с хрустальным звоном бутылок. И вдруг взгляд его зацепился за одного из водителей. Молодой парень, лет двадцати пяти, о чем-то разговаривал с грузчиком. Что-то невероятно знакомое, родное было в его лице, в повороте головы, в манере держаться. Сердце екнуло. Жорж даже сделал шаг навстречу, но остановился, не зная, что сказать. Как подойти и спросить: «Слушай, а ты не родственник мне? Ты вылитый мой брат Владимир».
Тут подошел кладовщик, очкастый, суетливый мужчина, и протянул ему сопроводительную накладную. Взяв листок, Жорж по привычке стал сверять данные. Он всегда тщательно проверял документы — научила мать, говорившая: «Береженого и Бог бережет». Тот самый парень, поразивший его сходством, тоже вышел из кабины своего «ЗиЛа» и направился к тому же кладовщику, держа в руках свой экземпляр накладной.
Оба, как по команде, почти одновременно протянули бумаги кладовщику и произнесли:
— Тут помилка.
Они обернулись и посмотрели друг на друга. Вблизи сходство было еще более разительным — тот же разрез темных глаз, те же скулы, тот же упрямый подбородок.
— Ви неправильно вказали моє прізвище, — сказал Жорж. — Ось тут написано «водій В. Д. Сергєєв», а я Жорж, отже першу літеру неправильно написали.
— Послушайте, — перебил его тот парень. — У вас буква перепутана. Чому замість першої «В» стоїть буква «Ж»? Я Віктор.
— Розвелося Сергєєвих, — усмехнулся кладовщик, снимая очки и протирая их. — Ну, то поміняйтеся супровідними накладними, у чому проблема?
— Як тебе звуть? — Виктор повернулся к Жоржу, и во взгляде его читался неподдельный интерес.
— Жорж Дмитрович Сергєєв, — ответил тот, и в воздухе повисла напряженная, звонкая тишина.
— А я Віктор Дмитрович Сергєєв. Значить, ми з тобою майже тезки. А що в тебе за ім’я таке цікаве? Скільки чув, Жорж — це Георгій.
— А це матуся моя романів начиталася, — Жорж невольно улыбнулся, и улыбка эта, теплая и немного смущенная, была точь-в-точь как у его собеседника. — Ось і назвала мене на честь одного літературного героя.
— А звідки ж ти будеш, літературний герой? — спросил Виктор, и голос его дрогнул.
— Із Темрюка. А ти?
Глаза Виктора стали вдруг невероятно задумчивыми и серьезными. Он растерянно смотрел на Жоржа, будто пытаясь разгадать сложнейшую головоломку, а затем произнес медленно, отчеканивая каждое слово:
— Зараз у Слов’янську-на-Кубані живу, але рідом із Батуринської. Чув про таку?
— Чув від бабці з дідом. Начебто батько мій звідти родом. Там якась історія незрозуміла.
— А чого розуміти? — развел руками Виктор, и в жесте этом была и горечь, и принятие. — Батечко наш голову загубив, кинув дружину з двома синами та й був таков.
— А при чому тут ваш батечко? — Жорж не сразу сообразил, к чему клонит новый знакомый.
— А він і твій теж. Матір твою не Марією часом звуть? Красуню з темними очима, з циганською кров’ю.
— Так і є, — прошептал Жорж, и мир вокруг будто накренился.
— Ну, то підемо поговоримо.
Они отошли в сторону, прислонились к теплому борту машины Жоржа. Разговор лился, прерываемый долгими, тягучими паузами, когда нужно было осмыслить сказанное. Они складывали кусочки прошлого, как мозаику, и картина вырисовывалась потрясающая, невероятная и в то же время неумолимо логичная. Они были братьями. Родными. Разделенными в детстве поступком отца, которого они почти не помнили.
— Значить, у нас з Олександром є ще два брати, — задумчиво, словно вслух, произнес Виктор. — А батько, значить, помер ще в тридцять шостому. Царство йому Небесне. Хоч і не пам’ятаю я його товком і всі ці роки не знався з ним, але все ж шкода, що молодим помер.
— Так і є, — кивнул Жорж. — Вітька, а ти тримаєш зло на батька? — спросил он осторожно. — Я б, мабуть, все життя жив образами.
— Знаєш, маленьким був — тримав зло, образа сиділа в душі. Думав, що якщо повернеться, вижену з двору. А потім сам закохався та голову загубив. Ось і подумав — а раптом і у мого батька було таке саме кохання? Сильне та розум відшибаюче! Таке, через яке він забув першу дружину й двох синів…
— А твоя мама? — тихо спросил Жорж.
— Мама все життя батька ненавидить і образу в собі тримає. Хоча дядько Тарас, брат нашого батька, казав — батечко не кохав матусю, гуляв від неї направо й наліво. А тепер матуся заміжня за хорошою людиною, вітчим війну пройшов, героєм вернувся та любить її. Нас виростив. Так що вона щастя знайшла. А от батька простити так і не змогла. Слухай, Жорику, а тобі треба з Олександром познайомитися, а мені з Володимиром. Все ж таки ми брати, будемо спілкуватися.
— Треба. Ось чудово, Володимир зрадіє. Давай так — я залишу свою адресу, а ти мені свою. Навідаємося в гості один до одного.
Каким бы оптимизмом ни светилась эта неожиданная встреча, дальнейшая жизнь внесла свои суровые коррективы. Александр, старший сын Маргариты и Викентия, узнав о братьях, наотрез отказался с ними общаться. Обида, взращенная матерью и годами, оказалась сильнее зова крови. Владимир, Жорж и Виктор какое-то время поддерживали связь, встречались, ездили в гости. Но вскоре стало ясно, что их дружба, такая хрупкая и новая, доставляет неудобство обеим матерям. Когда Виктор приезжал в Темрюк, Лилия, всегда гостеприимная и добрая, чувствовала себя неловко. Будто бы призрак той, чью жизнь она когда-то, хоть и не по своей воле, перевернула, входил в её дом вместе с его сыном. Конечно, она могла бы тогда, много лет назад, прогнать Викентия… Но тогда бы не было этих счастливых лет, этого всепоглощающего чувства, этих двух сыновей. И она, хоть и стыдно в этом признаться, вздохнула с облегчением, когда поездки сыновей в Славянск-на-Кубань стали реже. Со стороны Елены, первой жены, тоже шло молчаливое, но мощное сопротивление, и Виктор, в конце концов, поставленный перед выбором между новообретенными братьями и матерью, чью боль он видел каждый день, выбрал её.
Жизнь текла дальше, унося с собой молодость. Жорж и Владимир женились, обзавелись детьми, растили их, работали. И вот однажды, уже в восьмидесятые годы, дочь Жоржа, Лилиана, названная в честь бабушки, вместе со своим мужем, историком по профессии, отправилась в командировку в Брюховецкую.
— Тут же Батуринська недалеко, — сказал муж, разглядывая карту. — Може, з’їздимо, Ліліано Жоржівно? Подивимося на землю, де твій дід народився.
— Поїдемо, — улыбнулась внучка Викентия, и в её сердце шевельнулось что-то теплое и щемящее. — Може, щось й дізнаємось про діда. Тато мало що про нього знав, йому ж два роки було, коли діда не стало.
Они приехали в Батуринскую, уже сильно изменившуюся с тех пор, но все еще хранящую дух старины в покосившихся хатах и разросшихся садах. Решили поговорить со старожилами, теми, чья память могла хранить отголоски далеких двадцатых годов. То, что они слышали, вызывало у Лилианы улыбку, а иногда и смех. Дед Викентий, оказывается, был тем еще ходоком, первым гармонистом на всех гулянках и праздниках. Ходили слухи, что он оставил по станице не один след своего бурного нрава. Но все эти рассказы были уже с оттенком народного эпоса, где правда тесно переплелась с вымыслом.
— Ось у кого пішов мій тато… — улыбнулась Лилиана, слушая, как старый дед, тыча костлявым пальцем в воздух, распевал частушки, которые якобы сочинял её дед. — Бабуся завжди грала на гітарі, а тато, не маючи музичної освіти, добре грав на гармонії.
— Головне, що тато твій не успадкував від батька любов до походень, — рассмеялся муж, обнимая её за плечи. — Але треба віддати належне — твою бабусю Лілію він кохав дуже сильно та щиро.
— Так, — согласилась Лилиана, и голос её стал тихим и задумчивым. — І це було величезне кохання. Таке, заради якого не шкода нічого. Навіть розплати, яка прийшла.
Они стояли на окраине станицы, где дорога, убегая вдаль, терялась в золотистом мареве вечерних полей. Ветер, теплый и ласковый, приносил запах спелой земли, полыни и далекого дыма. И в этом ветре Лилиане почудилось, что она слышит отголоски давней истории — звонкую дробь гармони, залихватскую казацкую песню и тихий, страстный шепот двух людей, чья любовь, подобно полноводной реке, сметала на своем пути все преграды, оставляя после себя и радость, и боль, и новую жизнь, которая, разлившись множеством ручьев-судьб, текла дальше, в будущее.
И тогда она поняла простую и вечную истину: жизнь — не черное и не белое. Это сложнейший узор, вышитый нитями страстей, ошибок, жертв и всепобеждающего чувства, имя которому — любовь. Любовь, которая оправдывает и осуждает, разрушает старые миры и строит новые, за которую платят высокую цену, но которая одна только и делает краткое человеческое существование — вечностью. И где-то там, в безбрежном небе над кубанскими степями, там, где реки памяти сливаются в единый, великий поток, две тени — смуглая красавица с гитарой и лихой гармонист с печальными глазами — наконец-то обрели свой покой и свое, ничем уже не омраченное, счастье.
