Она бросила камень в деревенского дурачка, и счастье разбилось вдребезги. Как, самая красивая невеста в деревне, послала подальше пастуха-дурачка, а он мне за это нашептал пророчество, которое сбылось спустя годы
Последние лучи угасающего дня, нежные и прощальные, струились по небу, окрашивая его в оттенки персика, шафрана и увядшей розы. Они позолотили каждую крышу, каждую щепку на заборах, мягко легли на землю, превращая обычную деревенскую пыль в сияющую пудру. В своей комнате, залитой этим волшебным светом, стояла Вероника. Белое платье, усыпанное лазурным горошком, казалось, впитало в себя весь вечерний жар. Она смотрела в зеркало, и отражение отвечало ей тихим сиянием, — она видела, как прекрасна в этот миг, как полна ожидания. Сегодня вечером Игорь должен был произнести те самые слова, которые она так долго хранила в глубине сердца, лелеяла, как редкий цветок. Она чувствовала это всем существом, знала с той уверенностью, что рождается где-то между биением сердца и шепотом души.
Вышла за калитку, и воздух, тёплый и влажный после дневного дождика, обнял её. Лужи, оставшиеся на утоптанной дороге, ловили небо, превращаясь в разбитые зеркала мира. И тут, в начале улицы, она заметила знакомую, чуть сгорбленную фигуру на низкорослой лошадке коричневой масти. Это возвращался Лёва-ага, — так прозвали в деревне пастуха, чья речь была похожа на рассыпанные бусины: несвязная, обрывистая, но всегда искренняя. Никто точно не помнил, откуда взялась его особенность — то ли с рождения, то ли следствие давней детской лихорадки. Но уже седовласым мужчиной он сохранял ясный, детский взгляд и привычку отвечать на любые реплики улыбкой и кивком: «ага-ага». Так и закрепилось за ним это ласково-снисходительное прозвище.
Единственным делом, в котором он превосходил любого в округе, было умение понимать скот. Он пас стадо с тихой мудростью, возвращая каждую корову в стойло целой и невредимой. Эта наука была вплетена в него с самого детства. Он понукал коня негромким click-click, а длинный бич в его руках был не орудием наказания, а инструментом дирижёра. Бич — сплетённый из прочных верёвок и узких полосок выдубленной кожи — послушно пел в его пальцах, разрезая воздух звонким, чётким хлопком, от которого стадо послушно двигалось в нужном ритме. Местные мальчишки, порой жестокие в своей детской прямоте и обзывавшие его нелепыми прозвищами, всё же льнули к нему, выпрашивая: «Лёва, научи хлопать!». И он, мгновенно забывая обиды, озарялся радостной улыбкой и с терпением, достойным истинного учителя, показывал нехитрый, но требующий ловкости секрет.
Лёва, увидев Веронику, заулыбался во весь рот. На фоне потускневших деревянных заборов, в своём сияющем платье, она казалась волшебным видением, случайно занесённым в их мир. Он замахал широкой, грубоватой рукой, и его улыбка была подобна внезапному лучу в предзакатных сумерках.
— Да отстань ты, — прошептала девушка, сжимая сумочку. — Совсем не до тебя сейчас.
Но Лёва уже направлял лошадь прямо навстречу. Конь, ступая по лужам, поднимал грязные брызги. В момент, когда они поравнялись, две тёмные, мутные капли, словно злые пародии на горошины с её платья, плюхнулись на белоснежную ткань, расплываясь безобразными пятнами. Лицо Вероники исказилось, прекрасное от возмущения и мгновенной, жгучей злости.
— Чего прешься, несмышлёный? Куда ломишься? — вырвалось у неё, звонко и резко, нарушая вечерний покой.
Лёва же, в простоте своего сердца, не заметил трагедии с платьем. Ему единственно хотелось поделиться частичкой своей радости, передать ей своё неизменное, самое важное слово.
— Здорово! — прокричал он ей, и в этом слове звучало всё его приветливое, открытое миру естество.
Но злое, искажённое выражение на лице девушки остановило его, словно стена. Оно было непонятным и потому пугающим. Она, не раздумывая, нагнулась, схватила с земли острый камень и швырнула его в сторону пастуха, хотя и не целясь в него прямо: — Пошёл вон, говорю! Скачешь тут, всё вокруг пачкаешь…
Лёва вдруг напустил на себя несвойственную ему серьёзность. Его добрые глаза потускнели от обиды, глубокой и детской.
— Злюка, — проговорил он тихо, но чётко, словно выводя каждую букву. — Злюка, злюка. Ага. Злюка.
Вероника уже отвернулась, спеша прочь, стирая пальцем грязные пятна, но вдруг её настигли слова, брошенные ей вдогонку с необычной, старательной внятностью: — Замуж тебя… никто не возьмёт.
Каждое слово далось ему с огромным трудом, будто он вытаскивал из глубин памяти тяжёлые, неудобные камни. И он выложил их перед ней, эту неумелую, но страшную для неё пророческую фразу.
Дойдя до клуба, она заставила себя улыбнуться. Пятна почти не были видны. Игорь ждал у крыльца, нервно прохаживаясь возле палисадника, где даже осенью ещё торчали жухлые стебли мальв. — Пойдём скорей, мы уже опаздываем, — торопил он, избегая смотреть ей прямо в глаза.
В тот вечер никакого предложения не последовало. А потом дни потянулись странной чередой — встречи становились реже, разговоры поверхностнее. Между ними выросла невидимая стена. Вероника металась в догадках, пока её кузина не прошептала на ухо горькую правду: в соседнем селе у Игоря появилась другая, молодая, с смеющимся взглядом. Слухи подтвердились очень скоро, и история их тихо угасла, как тот далёкий осенний закат.
Лето, нехотя уступая место осени, подарило несколько дней бабьего лета — тёплых, прозрачных, словно из тонкого стекла. А с первыми заморозками Вероника всё чаще стала вспоминать Лёву. Сейчас, наверное, он греется у печки, дожидаясь весны и нового выгона скота. Но в деревне говорили, что со своей старенькой, совсем одряхлевшей матерью он уехал к дальним родственникам, надеясь на лучший уход и лечение.
Девушка пыталась жить как прежде: ходила на вечёрки, старалась быть в центре деревенских событий. Но её словно не замечали, будто она стала тенью самой себя. И тогда, в тишине долгих ночей, к ней возвращались те самые слова, сказанные с обиженной старательностью. Они звенели в ушах настойчивым, неумолчным эхом.
Мать утешала её: — Да полно, дочка, накручивать себя. Встретишь ещё кого, в сто раз лучше того ветреного Игоря.
— Но я обидела его… Он же просто поздороваться хотел, — тихо твердила Вероника, глядя в темноту окна.
— Э, да кого в деревне он не обижал? Что же, теперь всем по углам плакать?
— Совесть-то, она не у всех одинаковая, — раздался из темноты уголка спокойный, морщинистый голос бабушки Нины. — А у нашей Веруньи совесть есть, чуткая. Значит, и поступок должен быть по совести. Прощения попросить надо, милая. Тогда и на душе светлее станет.
— Да как же я теперь попрошу? Их и след простыл, — воскликнула девушка, но в сердце её, откликаясь на слова старухи, вспыхнула слабая, робкая надежда.
— Доберись до райцентра, а оттуда автобусом до Нижних Лугов. Там они теперь обретаются, у племянника матери его.
Расстояние было не близким, но выполнимым за день. За три дня до Рождества, когда воздух уже звенел от предпраздничного морозца, Вероника отправилась в дорогу.
Село Нижние Луги раскинулось широко и неспешно по пологим холмам. Изба, которую ей указали, стояла на самом краю, одинокая и немного покосившаяся. Дверь открыла сухонькая, согбенная старушка; лишь присмотревшись, Вероника узнала в ней мать Лёвы. Объяснение причины визита давалось с трудом, слова путались. И вот, наконец, прозвучало тихое, безжизненное: — Так Лёвушки-то нашего уж нет. Помелся он, милая. Сорок дней на той неделе исполнилось… Хворал сильно, мы его сюда, думали, полегчает… Ан нет…
Вероника опустилась на табурет у двери, словно у неё подкосились ноги. Мир на мгновение потерял цвета и звуки. Потом она заговорила снова, тихо, настойчиво, объясняя, объясняя, зачем ей было необходимо его увидеть. Старая женщина, её глаза, затуманенные пеленой возраста и горя, смотрели куда-то мимо: — Да разве ж он помнил что, разве ж он таил…
— А мне надо было. Мне самой надо было попросить прощения, — упрямо повторяла Вероника, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.
Попрощавшись, она вышла, жадно глотая колючий морозный воздух. Снег хрустел под подошвами с чистым, неумолимым звуком.
— Дитя, погоди! — окликнули её с крыльца.
Мать Лёвы стояла, накинув на плечи клетчатый платок. — Простил он тебя. Точнехонько знаю — простил.
— Откуда… откуда вам известно? — прошептала Вероника, и странное чувство — не облегчение ещё, а его предвкушение — коснулось её сердца.
— Да разве может мать не знать душу своего дитяти? — в голосе старухи прозвучала тихая, выношенная горечь и бесконечная нежность. — Он, обидевшись, сразу же и оттаял. А коли бы не простил — носил бы в себе, помнил. Он таким не был. Будь жив, так бы тебе сам сказал: «Прощаю, ага». Точнехонько.
— Спасибо вам… — выдохнула Вероника, и это слово унесло с собой огромную, тёмную тяжесть, которая так долго лежала у неё на душе. Обратная дорога казалась уже не такой долгой, а мир за окном автобуса — наполненным не холодом, а тихим, зимним сиянием.
— Вот и правильно, касатка, — словно услышала она снова голос бабушки Нины. — Легко тебе, потому как для дела праведного потрудилась, путь неблизкий совершила.
По весне, когда ручьи звенели, как хрустальные колокольчики, главный бухгалтер местного сельхозпредприятия вызвала Веронику к себе. — Сметливость у тебя, с цифрами ладишь. Поучишься немного — и будет из тебя отличный помощник. Место есть.
— Но учёбу нужно пройти, курсы, — с сомнением ответила девушка.
— Так съезди, выучись. Инвестируем в тебя. Вернёшься — дело будет.
Временный кров нашёлся у двоюродной тётки в районном центре, в маленькой, но уютной времянке. Училась Вероника с жадностью, с наслаждением, открывая новый мир строгих колонок и точных расчётов. Казалось, вся жизнь теперь выстраивается по ясному, понятному балансу. Но однажды, возвращаясь с лекций, она столкнулась у калитки с соседским парнем — Валерием. Он улыбнулся ей просто и предложил сходить в новый кинотеатр. А к концу её учёбы, серьёзный и настойчивый, он уже просил её познакомить с родителями.
— Да мы уж и так знакомы, — приветливо рассмеялась мать Валерия, открывая дверь дома. — Соседи ведь!
Вероника смутилась от такого радушия, но хозяйка дома тут же успокоила её, взяв за руку: — Не робей, родная. Мы хоть и в городе, а живём в своём доме, землю чувствуем. И сами-то мы с отцом Валерия из деревни, здесь, на стройке, и встретились. Душа-то у нас такая же, деревенская, простая.
Прошло десять лет. Начало нового тысячелетия было отмечено для их семьи уютным благополучием. Старшему сыну, Максиму, исполнилось десять, дочке Алинке — пять. Однажды, стоя у окна своей благоустроенной квартиры, Вероника услышала под окном смех, переходящий в злые, дразнящие выкрики. Группа мальчишек окружила щуплого парнишку, который с трудом передвигался, опираясь на палочку. Его лицо было бледным и испуганным.
Сердце Вероники сжалось знакомой, острой болью. Она резко распахнула форточку.
— Немедленно разойдитесь по домам! — прозвучал её голос, твёрдый и властный, такой, каким она никогда не говорила с детьми. Потом она обернулась к сыну, который наблюдал за происходящим с любопытством. — Максим, слушай меня. Ты никогда, слышишь, никогда не должен обижать того, кто слабее. Того, кто не может дать сдачи. Защищать — можно. Жалеть — нужно. А обижать — низко и подло. Это самое большое малодушие на свете.
Максим, увидев незнакомый блеск в глазах матери, растерянно кивнул: — Хорошо, мама. Я понял. Не буду.
— Дай слово.
— Честное слово.
Вероника притянула его к себе, обняла крепко, чувствуя тёплый запах его детских волос. Глядя в его ясные, серьёзные глаза, она словно видела в них отражение другого взгляда — простодушного, обиженного, но в конечном счёте беззлобного. И она знала, что тот давний камень, брошенный ею в сердцах, наконец-то упал на землю, пророс тишиной и пониманием. А цепь обид и прощений, начавшаяся на пыльной деревенской дороге, здесь, под окнами городского дома, разомкнулась, освободив место для чего-то нового, светлого и непрерывного — как тот самый вечерний закат, что без устали золотит крыши, не разбирая, городские они или деревенские.
— Вот и славно, — тихо сказала она, отпуская сына. — А теперь пойдём накрывать на стол. Скоро папа наш придёт, и мы все будем вместе.
И в этом «все вместе», в тепле вечерней трапезы, в спокойном взгляде мужа и смехе детей жило то самое простое и вечное чудо — мир, обретённый неслучайно, а выстраданный и заслуженный одной вовремя совершённой, трудной поездкой и одним вовремя услышанным, тихим словом прощения.
