Мой тесть обменял меня на мешок пушнины, а его стервозная дочь уже нашла себе нового лопуха, но скоро они все узнают, каково это — когда из тебя делают чучело и выставляют на посмешище
Елисей с самого начала чуял, что у молодой жены родня – люди с тяжелым характером и странными взглядами на жизнь. Судьба, казалось, решила проверить его на прочность, одарив такими своеобразными родственниками.
Не успел он после свадебного торжества перевезть свою Лику в городскую квартиру, как начались бесконечные визиты ее родителей. Сначала приехала мать – лечить зубы. Она будто намертво приросла к дивану в гостиной, превратив ее в свой временный лазарет на целые недели. Ее присутствие висело в воздухе густым облаком нафталина и недовольных вздохов. Затем на смену ей явился отец, Валентин Игнатьевич. Он методично занимал тот же диван, укрываясь газетой, словно щитом, и испускал такие глубокие, протяжные вздохи, что, казалось, вот-вот выдохнет всю душу. На любые осторожные вопросы зятя он лишь мотал головой, и в его глазах вспыхивала театральная скорбь.
– Ох, Лисей, не тревожь старика. Помоги и пойми, как мужчина мужчину. Прими просто, из солидарности, что ли.
Что оставалось делать? Выгнать – не поднимется рука, совесть не позволит. Квартира, просторная, двухкомнатная, досталась Елисею от покойной матери. Он жил здесь в тишине и уединении, пока судьба не свела его с Ликой, студенткой-юристом. Девушка запала в сердце с первого взгляда, и он, окрыленный чувством, отправился просить ее руки.
Все складывалось прекрасно, если бы не родители невесты – люди со своими, непонятными ему, правилами. Они словно боялись выпустить из-под крыла единственное дитя, вцепившись в дочь с силой, граничащей с одержимостью.
Пролетело полгода совместной жизни, а о мечтах стать отцом и речи не шло. Как возможно приблизиться к сокровенному, когда за тонкой стенкой чутко дремлет, а на самом деле лишь притворяется спящим, родитель супруги? Любая попытка нежности, робкий шепот – и вот уже раздается сухой кашель или скрип половицы, будто невидимый страж бдит над покоем своей взрослой дочери. Жизнь превращалась в пытку, в странный спектакль, где он играл роль вежливого, но измученного хозяина.
И тогда в его голове созрел план, подобный лучу света в темном царстве. Два билета. На юг, к ласковому морю. Он показал их Лике, и та, сияя, запрыгала от радости, как ребенок, и помчалась делиться новостью с отцом.
Тот выслушал, и его лицо омрачилось тяжелой тучей.
– А я-то куда? – пробурчал Валентин Игнатьевич, почесывая ладонью полированную лысину. – Возвращаться к Анфисе Петровне, в деревню? Никак нельзя. Осерчает.
– Так оставайтесь здесь, – с подчеркнутой учтивостью предложил Елисей.
За эти месяцы под одной крышей он, конечно, успел проникнуться к тестю глубочайшей антипатией. Но открытый конфликт пока казался бессмысленным. Впереди – вся жизнь, успеется.
– Перед дорогой, Лисей, надо нам с тобой по-мужски поговорить, – объявил тесть накануне отъезда, и в его голосе прозвучала стальная нота. – Поедем ко мне, в деревню. Я уже распорядился – баня истоплена, мясо замариновано.
Лика, услышав это, тут же бросилась собирать чемоданы, глаза ее сияли предвкушением пикника. Елисей смотрел ей вслед. Она была прекрасна. Он подавил в себе порыв отказаться. Подумал: «Что ж, посижу еще один вечер с этим старикашкой, хоть он мне и оскомину набил. Зато завтра – свобода. Там буду натирать кремом ее плечи, слушать шум прибоя, качаться на волнах…» Мысли эти согревали его изнутри, наполняя радостным нетерпением. Схватив сумки, он вышел во двор заводить машину.
Последнее, что запечатлела его память перед провалом в небытие, – это довольное, маслянисто-радостное лицо тестя, подносящего рюмку. «Выпей до дна, зять, за счастливый путь», – гудело где-то рядом.
…Елисею стало нестерпимо жарко. Он закрутился в спутанных колючих объятиях какого-то невероятно тяжелого покрывала и наконец выкарабкался из-под него. Одеяло было странное, непривычно грубое на ощупь.
– Где это я? – выдохнул он.
Голова раскалывалась на части. Он лежал в темном, сыром помещении. Стены были из чего-то шершавого и потемневшего от времени. В потолке зияло отверстие, и в нем виднелся кусок бледного, белесого неба.
Он с трудом поднялся и с удивлением обнаружил, что лежал не на кровати, а на низком деревянном настиле, укрытый грубой звериной шкурой, от которой шел густой, терпкий запах.
– Что за чертовщина? – пробормотал он, ощупывая себя. Он был в той же одежде, в которой поехал в деревню.
– Это чья-то идиотская шутка? – возмутился он и, шатаясь, направился к выходу, прикрытому тяжелым занавесом из сшитых шкур. Откинул край – и обомлел. За ним простиралась бескрайняя белая пустошь. Снег, кружащийся в бешеном танце под завывание ветра. Ледяное дыхание стужи обожгло лицо, и он поспешно вернул шкуру на место, дрожа всем телом.
В полной прострации он вернулся к своему ложу. Помещение было круглым, словно гигантский улей, стены – из жердей и темного войлока.
– Как это возможно?
Жажда скрутила горло. Преодолевая головокружение, он осмотрел жилище. За примитивной печкой-буржуйкой стоял низкий столик. На нем – чугунный котелок. Он приподнял крышку – внутри застывший мутный бульон с желтоватым жиром и одинокая кость. Рядом стояла деревянная фляга. Он набрал в ковшик ледяной влаги и с жадностью выпил.
В дальнем углу что-то зашевелилось. Елисей замер. Из груды тряпья и мехов появилась высохшая, как прошлогодний лист, рука, а за ней – лицо очень старого человека, испещренное глубокими морщинами, похожими на карту неизвестной страны. Старик что-то пробормотал на незнакомом, певучем языке. Его темные, словно две бусины, глаза смотрели на гостя без удивления, скорее с туповатым равнодушием. Не дождавшись ответа, он отвернулся и, казалось, снова провалился в сон.
Елисей провел в оцепенении еще около часа, пока в жилище не вошла женщина. Она несла охапку хвороста, и лицо ее, заиндевевшее от мороза, было серьезно и непроницаемо.
Молча пройдя к печи, она сбросила ветки на пол, стряхнула с себя снежную пыль и сняла верхнюю меховую одежду. Затем повернулась к нему. Ее круглое лицо с высокими скулами постепенно розовело от тепла. Но поразили его не черты лица, а волосы – две густые, смоляные косы, тяжелые и блестящие, спадавшие почти до самых пят. От этого зрелища у него перехватило дыхание.
– Ты проснулся, Данила? – спросила она просто, без эмоций.
– Я не Данила, – огрызнулся он. – Я Елисей.
– Мне сказали, что ты Данила, – произнесла она, как констатацию факта, и, доставая из угла крупную рыбу, принялась ловко строгать ее длинным, отточенным ножом. Лезвие мерно шуршало по плотной мякоти.
– Кто? Кто сказал? – голос его дрогнул, в горле запершило от страха.
Женщина подняла на него взгляд. Ее глаза были темными и глубокими, как лесные озера.
– Тебя привезли. И отдали мне. Мне нужен работник здесь. Одной трудно.
– Работник?! Кто привез? Кто отдал?
Она положила нож, вытерла руки о меховую полость одежды.
– Не знаю кто. Люди. Я просила – мне прислали. Без мужских рук в тундре – конец.
– В тундре… – прошептал он и бессильно опустился на топчан.
Объяснения женщины были обрывисты и туманны. Из ее скупых фраз он уловил, что пару зим назад она осталась одна, муж погиб на охоте. Мужчин в их стойбище не осталось. И вот кто-то – она не знала кто – привез и оставил ей этого спящего чужака.
– Стоп. Но я же выпил всего одну… – озарение ударило, как обухом по голове. – И отрубился. Значит…
Елисей упал навзничь и долго-долго смотрел в то отверстие в потолке, где мерцал бледный северный свет.
– Это он. Валентин Игнатьевич. Тесть. Он всегда рыдал на свадьбе, что отдает последнюю отраду. Всегда вставал между мной и Ликой. Он и есть тот, кто избавился от меня.
Горечь подступила к горлу. Его не просто выкрали – его продали, обменяли, как вещь.
Первые сутки он провел в состоянии черной, всепоглощающей апатии. Лежал, укрывшись шкурой, свернувшись калачиком, и следил горящими от бессильной злобы глазами за ритуалами чужой жизни. Женщина подкладывала в печь хворост и какие-то сухие комки, варила в котле похлебку, ухаживала за древним стариком, которого называла дедом.
– Это твой отец? – хрипло спросил он, когда она подняла беспомощное тело и перенесла его ближе к выходу, чтобы старик мог подышать воздухом.
– Дед.
Безучастность начала разъедать его изнутри. Наконец, он встал. Молча отобрал старика у женщины, отнес его обратно на место, устроил поудобнее.
– Где дрова? Покажи, принесу. Что еще надо сделать? – спросил он, глядя куда-то мимо нее. – Я сделаю. Все, что нужно. А ты… ты потом поможешь мне вернуться домой.
Она долго молчала, раздумывая.
– Я отдала полный мешок соболиных шкурок за тебя. Ты не можешь уйти.
– Мешок шкурок, – горько усмехнулся он. – Вот сколько я стою. Забавно.
К жизни в тундре он не привыкал – он выживал. Тело не принимало эту жестокую красоту: оно коченело от пронизывающего холода, а после тяжелой работы на морозе его била лихорадка. Женщина, не спрашивая, поила его горячим, до горечи крепким чаем, куда добавляла растопленный нутряной жир. По вечерам она тем же жиром растирала ему грудь и спину, ее руки были сильными и уверенными. Она ухаживала молча, как ухаживают за больным зверем или ребенком, – без сюсюканья, но и без отвращения.
– А ты… красивая, – как-то сказал он, наблюдая, как огонь очага играет бликами в ее черных, как крыло ворона, волосах, в простом оловянном кулоне на шее. – Как тебя зовут?
– Тайна, – ответила она.
– Странное имя. И… подходящее. Красивое.
И вдруг, с неожиданной остротой, он вспомнил Лику. Свою номинальную жену, почти нетронутую, девственную в своем браке. Забывшись, он протянул руку и коснулся пальцами руки Тайны. Та вздрогнула, но не отдернула ладонь. Он потянул ее к себе, обнял. От нее пахло дымом, хвоей, прелой ягодой и чем-то животным, первозданным. Она замерла, но не сопротивлялась.
– Останься.
– Тайна, – повторял он это имя, пробуя на вкус слог за слогом. – Тай-на.
Ее просторная, меховая одежда скрывала удивительно гибкий, девичий стан. И его взгляд на эту женщину, которая делила с ним кров, пищу и постель, стал меняться. В нем появилась нежность, смешанная с острой, почти животной благодарностью. Она называла его Лисей, и в ее устах это звучало не как уничижительное, а как ласковое прозвище.
– Обманул я тебя, Тайна. Прости. У меня там… жена осталась.
– Знаю.
– Я твоих обычаев не знаю. Мне можно здесь быть? Твои… сородичи не прогневаются?
– Ничего. Все нормально.
– Ты прости меня еще раз. Я… ее любил. Но и ты мне… ты мне нравишься.
– Ничего, – повторила она, и в ее глазах мелькнуло что-то похожее на понимание. – Все как есть.
Но тоска по прежней жизни, по теплу городских стен, жегла его изнутри. Когда снег начал таять, и земля показала свое бурое, суровое лицо, он стал выходить наружу, помогать ей. У нее была упряжка сильных, молчаливых собак и небольшое стадо оленей. Каждые несколько недель они разбирали свое конусообразное жилище, грузили на нарты деда, нехитрый скарб и отправлялись в долгий путь по бескрайней равнине в поисках нового пастбища.
Когда пришло короткое, яркое, как вспышка, лето, Тайна сама отвела его к месту, куда раз в сезон прилетал вертолет. Дала немного денег – сморщенных, старых купюр. На прощание просто махнула рукой.
– Тайна, я обязательно вернусь! – поклялся он, уже усаживаясь в грохочущую машину, и его слова потонули в реве винтов.
И хотя сердце рвалось назад, к привычному миру, к нерешенным делам и к Лике, перед этой молчаливой женщиной в нем шевельнулся стыд. Она стала для него почти… женой. В другом мире, по другим законам.
А когда вертолет оторвался от земли и тундра поплыла вниз, бескрайним зеленовато-бурым ковром, он выдохнул и с ужасной ясностью понял: он не вернется. Эта жизнь – не для него. Он не приживется здесь. Ему нужно свое, теплое, понятное.
Путь домой оказался долгим и унизительным. Добрые люди, в основном такие же немногословные, как Тайна, дальнобойщики, подвозили его от поселка к поселку, от города к городу. Он чувствовал себя призраком, оборванным скитальцем.
– Вот и дома, – шептал он, подходя к знакомому подъезду. – Дома.
Руки дрожали. Дверь в его собственную квартиру была заперта. На его стук вышла соседка, Валерия Потаповна.
– О-ой, родной! – вскрикнула она, отпрянув. – Елисей? Ты ли это? Да не может быть!
– Я, это я.
– Живой нашелся-таки! А мы уж думали, пропал ты без вести! Все рыдали!
Соседка вглядывалась в его заросшее, обветренное лицо, в поношенную, чужую одежду.
– Лика моя где? Жена?
Тут выражение лица Валерии Потаповны изменилось. Она сжала губы, приняв официальный вид.
– Жена твоя, Лисенька, прости за прямоту, оказалась не сахар. Ты пропал – а она тут как тут, веселая такая, всю твою мебель по дешевке распродала. А папаша с мамашей примчались, ремонт затеяли. Краской воняло на всю лестницу, обои клеили. И ведь сияют, как будто праздник у них.
Она оглянулась и, придвинувшись ближе, понизила голос до конспиративного шепота:
– Мне кажется, они покупателей на твою жилплощадь уже присматривали. Я так переживала – мало ли кто купит? Хорошо, что ты вернулся. Ты парень тихий, с тобой спокойно. А там черт его знает…
Елисей появился во дворе тестя, как призрак. Он лишь хлопнул калиткой, и тот мигом выскочил на крыльцо.
– Ты зачем пожаловал?! – завизжал Валентин Игнатьевич. – Натаха! Неси ружье! Он вернулся! Буянить пришел!
На пороге возникла теща, Анфиса Петровна, а за ее спиной – Лика. И еще один мужчина, доедавший булку с колбасой.
– А это что за собрание? – спросил незнакомец, проглотив последний кусок.
– Это, Юрочка, мой муж. Бывший. Елисей, – пробормотала Лика, не глядя в его сторону.
– Бывший? – остолбенел Елисей.
– Бывший, бывший! – заголосила теща. – А ты что думал? Ждать тебя, пропойцу и дебошира? У нас теперь новый зять, Юрий, человек дела!
– Помолчите, Анфиса Петровна, – тихо, но твердо произнес Елисей. – Это не ваше дело.
– Ой, как зарычал! – взвизгнула она. – Опять кулаками махать будешь? Хулиган!
– Я хоть раз позволил себе повысить на вас голос?
Его поражала эта наглая, отточенная ложь. Они создали из него монстра.
– А зачем вы меня продали? В тундру? Напоили и обменяли на мешок шкур?
Тут они все, как по команде, сгрудились вокруг Лики, подняли неистовый гвалт:
– Допился, глядите на него! Белая горячка!
– Бредит, несет околесицу!
– Марш отсюда, пока милицию не вызвали!
Елисей попытался что-то сказать, но его голос тонул в этом хоре лицемерного негодования. Он понял – спорить бесполезно. Развернулся и ушел, оставив за спиной крики несостоявшейся семьи.
– Вот оно как, – ходил он по своей опустошенной, но родной квартире. – Хотели избавиться навсегда. Думали, в рабстве сгину. А меня… пожалели.
Первым делом он сменил все замки. Пока восстанавливал документы, в голове его зрели мысли, тяжелые и ясные.
– А может, оно и к лучшему. Узнал бы я их подлинную суть позже, но узнал бы. Из Лики жены не вышло. Зато теперь я свободен. И я могу… я должен вернуться к Тайне. Привезти ее сюда. И ее деда.
Он закрыл глаза, и перед ним встал образ: темные, бесконечно глубокие глаза, тяжелые косы, запах дыма и ягод. Жалость и новая, зрелая любовь сжали его сердце.
Найти Тайну во второй раз оказалось труднее. Он исходил полтундры, спрашивал у немногословных оленеводов. И наконец увидел ее – она рубила сухостой на краю редколесья, ловко орудуя небольшим топориком.
– Нашел тебя, моя Тайна! – радостно крикнул он, подходя.
Она взглянула на него мельком и продолжила работу, нагибаясь, чтобы собрать хворост. Он остановился, сжимая в руках пакеты с городскими гостинцами.
– Тайна. Давай поговорим. Я приехал за тобой. Я люблю тебя. Хочу, чтобы ты жила со мной. В городе, в тепле.
Она молча взвалила охапку веток на плечо и пошла к чуму. Он засеменил следом.
– Ты слышишь меня?
– Я не поеду в город.
– Почему? Ты хочешь вечно здесь прозябать? Здесь же ничего нет!
– У меня есть все, что нужно. Спасибо.
– Но как же то, что было между нами? Любовь, Тайна?
Она резко остановилась и обернулась. В ее глазах, всегда таких спокойных, вспыхнул незнакомый ему огонь. Она отбросила тяжелую косу.
– Не надо больше про любовь. У меня будет сын. Он вырастет, станет моей опорой. Ты же слабый, ты часто болеешь. Возвращайся в свой дом.
– Я… я никуда не уйду! – закричал он, и обида перехлестнула через край.
Он шагнул вперед, в прохладную полутьму жилища.
– Я остаюсь с тобой! С вами…
Эпилог
Лика стояла у кухонного окна в родительском доме и нервно теребила край занавески.
– Мама… Папа… С Юрием у нас не выходит. Не получается. А первый-то мой, Елисей… Он ведь сокровище был. На руках носил, дарил, не скупился… И квартира своя… А этот Юрка – скупой, от него цветка не дождешься. Вот бы ты, пап, его куда-нибудь подальше, чтобы не вернулся… А я бы к Лисю пошла, помирилась…
Валентин Игнатьевич отхлебнул чаю из граненой кружки и посмотрел на дочь с усталой усмешкой.
– Забудь ты про Елисея, дочка. Слышал я, он в тундре той остался. Бабу себе там нашел, ждет ее, говорят.
Лика покусывала губу, глядя в стекло, за которым медленно падал мелкий осенний дождь.
– И-и-и, – всхлипнула она наконец, и мать бросилась ее утешать.
А в далекой тундре, в теплом свете жирового светильника, Елисей качал берестяную люльку, подвешенную к жерди чума. Мальчик, крепкий и смуглый, спал, посапывая.
– Расти скорее, сынок, – шептал он. – Вырастешь большим – поможешь мне уговорить маму. Уедем мы все вместе. В город, где тепло и светло.
– Что ты сказал? – сонно пробормотала Тайна, поворачиваясь на своем ложе из шкур.
– Ничего, милая. Спи. Это я так… с сыном разговариваю, – ответил он, и его взгляд упал на ее лицо, озаренное пламенем. Он больше не говорил о городе. Он смотрел на струйку дыма, тянущуюся к отверстию в потолке, к бесчисленным, холодным и безучастным звездам, и слушал мерное дыхание своего сына и жены. Здесь, в этом круглом мире из кожи и дерева, под вой ветра, он нашел нечто большее, чем просто убежище. Он нашел тишину, которая громче любых слов, и любовь, которая не требует переездов. Он нашел свой настоящий дом, который не имеет стен, но границы его прочнее стали. И каждый раз, глядя в бескрайнее, суровое небо тундры, он понимал, что его подлинная жизнь только началась – не в прошлом, украденном и проданном, а здесь и теперь, в вечном круговороте кочевий, в тепле родного очага, под шепот звезд, рассказывающих бесконечную историю о том, как одна потерянная душа обрела себя в самых неожиданных снегах.
