1916 год. Её называли дворовой дурнушкой, смеялись над её грубыми руками и лошадиным запахом, но когда богатый француз увез ее вместе с лошадьми, они остались ни с чем и выли от зависти в своем пустом поместье
В поместье Игнатьево, что стояло среди бескрайних полей, будто островок ушедшей эпохи, стоял удушливый летний полдень 1916 года. Воздух звенел от зноя и стрекотни цикад.
— Верочка, а Верочка, — заливаясь серебристым, чуть фальшивым хохотом, воскликнула Лидия, младшая из законных дочерей, — этот ваш месье Кристоф Пенье хоть сносной наружности? Или он, как все иностранцы, похож на обезьяну в сюртуке?
— Да как же он может быть красив, — с усмешкой, напоминающей лёгкий шелест ядовитого растения, возразила её сестра, Маргарита, не отрываясь от вышивания, — он ведь в отцы нашей Верочке годится, если не в деды. Говорят, ему уже пятый десяток пошёл.
Вера, к которой обращались с этими словами, стояла у высокого окна, за которым дремал, колышимый марево, регулярный парк. Она не обернулась, лишь медленно покачала головой, наблюдая, как вдалеке, у конюшен, переливается на солнце шерсть её любимой кобылы. Что толку вступать в перепалку с сёстрами? Любое её слово, любой взгляд будут обращены против неё, перевираться и долетать до матери в виде ядовитой шпильки. Они, эти изящные, хрупкие создания с лицами фарфоровых кукол, были мастерами такого тихого, изощрённого убийства репутации. Чуть что — их лёгкие шаги уже бегут по лестнице в будуар матушки, их тонкие голоса, дрожащие от мнимой обиды, уже шепчут что-то на ухо Марии Владимировне Дубовской.
А мать их была женщиной с характером стали, закалённой в горниле светских условностей и личных разочарований. Её резкость была притчей во языцех, а расправа следовала за провинностью мгновенно, словно удар хлыста. Девушки, служившие в поместье, знали тяжесть её руки и остроту языка. Веру, плоть от плоти её супруга, она, конечно, не посмела бы тронуть физически, но арсенал иных наказаний был безграничен: запирание в комнате на хлеб и воду, унизительные поручения, ледяное презрение, способное обжечь сильнее огня.
Незаконную дочь своего мужа, Григория Игнатьевича, Мария Владимировна возненавидела с первого же взгляда, с той самой минуты, когда переступила порог Игнатьева в качестве молодой жены. Девочка не была обузой, не требовала многого. Да и отец её, человек замкнутый и сдержанный, явно не баловал внебрачное дитя — ревновать, казалось бы, было не к чему. Но в ту первую встречу Марию пронзило острое, почти физическое отвращение к этой нескладной, угловатой девочке с большими, слишком внимательными глазами цвета весеннего леса. В том взгляде, полном недетской серьёзности и тихого любопытства, новая хозяйка уловила немой укор, вызов, напоминание о прошлом, которое она так жаждала стереть.
Веру вынянчила и воспитала бабушка, Надежда Петровна Дубовская, мать Григория. Женщина властная и независимая, она, вопреки всем условностям, приняла внучку под своё крыло. Она привила девочке безупречные манеры, наняла гувернантку-француженку, мадемуазель Элен, и к семи годам Вера говорила на двух языках с одинаковой лёгкостью и свободой. Бабушка не скупилась на учителей: к девочке ходили педагоги по рисованию, музыке, танцам. Вера оказалась прилежной и старательной ученицей, но истинная страсть открылась ей не в бальных залах, а в просторных, пропахших сеном и кожей конюшнях.
Особенный, почти мистический дар проявился у девочки в общении с лошадьми. Она понимала их с полуслова, с полувзгляда. В конюшне, принадлежавшей Надежде Петровне, Вера готова была проводить дни напролёт. Её сердце, чуткое и ранимое в мире людей, здесь раскрывалось без остатка. Это и покорило старую помещицу. Ни её сын Григорий, погружённый в хозяйственные заботы и меланхолию, ни младшие законные внучки, Лида и Рита, не разделяли её глубокой, почти языческой любви к этим благородным животным.
— Подрастёшь, птичка моя, — пообещала как-то Надежда Петровна, ласково поправляя тёмные, непокорные локоны внучки, — самую лучшую, самую быструю и преданную лошадь тебе подарю. Такую, что ветер будет завидовать её бегу.
— Правда, бабушка? — прошептала девочка, и в её серо-зелёных глазах вспыхнули такие искры, что старушка на миг залюбовалась.
Внешностью Вера целиком пошла в свою мать, бывшую крепостную Фёклу: та же рослая, сильная стать, длинные руки, мощная шея, крупные, но выразительные черты лица, которые светское общество сочло бы грубоватыми. Но глаза… Глаза были её сокровищем, даром, ниспосланным свыше. Серо-зелёные, с золотистыми искорками, они менялись, как вода в лесном озере: то были глубокими и задумчивыми, то вспыхивали яростным огнём, то светились тихой, внутренней радостью. В них горела жизнь, которую не могли погасить ни косые взгляды, ни шёпот за спиной.
— Правда, — твёрдо кивнула Надежда Петровна. — А как помру, тебе вся конюшня достанется. Все мои красавцы и красавицы будут твоими.
— И Беглянка? — восторженно выдохнула Вера, имея в виду свою любимицу, строптивую гнедую кобылу.
Помещица усмехнулась, и в глазах её мелькнула тень. Кто ведает сроки, отпущенные нам? Но она намеревалась пережить не только своих лошадей, но и многие предрассудки этого мира.
— Если к тому времени будет жива, то и её, — ответила она, а в голове уже созревала мысль, холодная и практичная: нужно заранее позаботиться о судьбе внучки и её наследства.
В тот же вечер, в тиши своего кабинета, затянутого сигаретным дымом и запахом старой бумаги, Надежда Петровна села за составление завещания. Перо скрипело, заполняя лист за листом подробным описанием имущества — земли, дома, утвари. Но сердцевиной документа, его драгоценным ядром, был пункт о конюшне со всеми животными, сбруей и прилегающими землями, которые отходили в полную и безраздельную собственность Вере Дубовской.
По обычаю, она пригласила двух свидетелей — почтенных соседей, чьи подписи придавали домашнему завещанию законную силу. Но через неделю её практичный ум, всегда настороже, подсказал перестраховаться. Не сказав ни слова домашним, она велела заложить карету и отправилась в губернский город, где передала документ нотариусу, получив на руки заверенную выпись.
Дорога обратно была долгой и ухасабительной. Лёгкий стук колёс, покачивание экипажа погрузили Надежду Петровну в пучину воспоминаний, уводящих в туманное прошлое, к истокам этой необычной семейной драмы.
— Ты что это, Фёкла, раздобрела так? — негромко, но чётко спросила как-то Надежда Петровна свою молодую служанку. — Или брюхо нагуляла?
Фёкла, всегда расторопная и ловкая, с сильными руками и быстрыми, смышлёными глазами, стояла, опустив голову. Густой румянец заливал её полные щёки. Она попыталась втянуть живот, но тщетно — под грубым холщовым платьем явственно угадывалась округлая форма.
— Простите, барыня, — выдохнула она, и огромная, прозрачная, как роса, слеза скатилась по её крупному, простодушному лицу.
В сердце Надежды Петровны ёкнуло, зашевелился холодный, скользкий червь подозрения. Сколько подобных историй знала она? Барин, служанка, мимолётная страсть, а затем — незапланированное дитя. Неужели её Василий, её Васенька, с которым они прожили душа в душу столько лет, позволил себе такую слабость? Он был моложе её на десять лет, и хоть их брак всегда казался счастливым, в голову закрадывались мучительные сомнения.
— Признавайся, — голос Надежды Петровны зазвучал твёрже и ниже, — кто отец? Кто на тебя руку поднял?
Фёкла задрожала вся, словно её била лихорадка. Полные губы что-то беззвучно шептали — то ли молитву, то ли слова оправдания.
— Простите, барыня, — наконец, выдавила она сквозь слёзы, падая на колени и протягивая руки, — я ж говорила нашему Гришеньке, что негоже это… Пряталась от него, клянусь! А он… он ведь настойчивый, проходу не давал!
На мгновение Надежда Петровна онемела. Гришенька? Её Гриша? Ему всего шестнадцать, он ещё мальчишка! Но взгляд на испуганное, искажённое стыдом лицо служанки не оставлял сомнений. И странное дело — вместе с ужасом и разочарованием в сыне, в её душу прокралось иное чувство. Огромное, почти невыносимое облегчение. Это не Василий. Не её Васенька. А потом — смутная, дикая гордость: вот ведь какой молодец вырос, уже по-мужски сумел!
— Вставай, глупая, — произнесла она уже скорее устало, чем гневно, поднимая Фёклу с колен. Жалость, тёплая и щемящая, потеснила обиду. Она обняла плачущую девушку, погладила по растрёпанным волосам. — Что уж теперь. Слёзами горю не поможешь. Тебя беречь надо теперь, тяжёлой работы не делать.
Василий Дубовский, узнав о проделке сына, отнёсся к известию без особого энтузиазма, но и без гнева. Поздно было бранить, да и к чему? Живот у Фёклы уже округлился, жизнь уже билась внутри.
— Как поступим? — спросил он у жены, которая, к его удивлению, казалась скорее озадаченной, чем разгневанной.
— Оставим дитя, — решительно сказала Надежда Петровна. — Воспитаем как приёмыша. Скажем, что племянника дальнего подкинули. Кто станет вникать?
Григорию же сообщили о последствиях его «подвига» последним. Юноша, избалованный и легкомысленный, отнёсся к новости с поразительным равнодушием. Раз родители не бранят — значит, всё в порядке. Его мать, строго нахмурив брови, дала единственное наставление:
— Фёклу не трогай. Оставь её в покое. Дитя она носит, не время теперь для твоих шалостей.
Григорий пожал плечами. Он и не думал больше приставать к служанке. Она никогда не была ему особенно интересна — слишком простая, слишком грубая. Тот случай был минутной слабостью, игрой.
В положенный срок на свет появилась девочка, крещённая Фёклой Глафирой. Но в доме её с первых дней звали просто Верой. Надежда Петровна, к собственному удивлению, почувствовала к малышке острую, болезненную нежность. Она тайком брала её на руки, качала, напевала старинные колыбельные, когда не было рядом посторонних глаз. Всё же не к лицу было барыне открыто нянчить внебрачного ребёнка от дворовой девки.
Но судьба, казалось, сама расчищала путь для этой необычной привязанности. Спустя два месяца после родов Фёкла, не оправившись до конца, простудилась, слегла и вскоре умерла. А в том же году не стало и Василия Дубовского — тихо, во сне, его настиг сердечный приступ.
Так Надежда Петровна осталась единственной полновластной хозяйкой Игнатьева. Старших дочерей она уже выдала замуж. Через несколько лет пришла пора женить и Григория — наследник должен был обзавестись законной семьёй. Так в доме появилась Мария Владимировна — молодая, красивая, амбициозная и сразу же узревшая в семилетней Вере, в её особом статусе у бабушки, тихую, но постоянную угрозу.
Надежда Петровна умерла глубокой осенью 1915 года, оставив после себя подробное, железное завещание. Двадцатидвухлетняя Вера, потерявшая единственного по-настоящему близкого человека, погрузилась в тихое, сдержанное горе. Она стала тенью в собственном доме, проводя всё время в конюшне, в обществе лошадей, которые, казалось, разделяли её печаль, тихо касаясь мягкими губами её ладоней.
Положение её в семье было двусмысленным и всем известным, но вслух эту тему не поднимали. Лидия и Маргарита позволяли себе колкие шпильки и насмешки лишь украдкой, за спиной у матери и особенно — пока была жива бабушка. Открыто травить Веру они побаивались — авторитет старой помещицы витал над домом даже после её смерти.
Мария Владимировна свою неприязнь не скрывала, но и не афишировала. Григорий Игнатьевич относился к старшей дочери с отстранённой, периодически пробуждающейся нежностью. Он мог, проходя мимо, небрежно потрепать её по волосам или спросить о делах в конюшне, но глубинной связи между ними не существовало.
Когда же стало известно содержание завещания, и особенно пункт о передаче конюшни Вере, в душе Марии Владимировны вскипела ярость.
— Где это видано, — шипела она супругу в их спальне, — чтобы выблядкам целое состояние отписывали? Конюшня — это ведь не безделушка! Это земли, это доход!
— Да какая тебе, Машенька, корысть от этих лошадей? — удивился Григорий, сам равнодушный к животным. — Ты же их на дух не переносишь, запах сена тебя раздражает.
— Дело не в запахе, а в принципе! — настаивала барыня, но в глубине души понимала, что перечить последней воле свекрови, да ещё и оформленной у нотариуса, — дело безнадёжное.
Она не знала, однако, какую именно ценность представляли лошади её свекрови. Слава о небольшом, но уникальном табуне Дубовских давно вышла за пределы губернии, а потом и страны. Вера, будучи прекрасной наездницей и тонким знатоком, вела оживлённую переписку с несколькими европейскими коннозаводчиками. Наиболее активным и заинтересованным её собеседником оказался Кристоф Пенье, владелец знаменитого завода в Нормандии, человек лет пятидесяти, аристократ до кончиков пальцев и фанатик своего дела.
И вот однажды, весной 1916 года, в Игнатьево прибыл сам месье Пенье. Он приехал по личному приглашению Веры. Для семьи Дубовских стало откровением не только визит столь важной персоны, но и то, как их «неловкая», «простуковатая» Вера держалась с ним. Она говорила на беглом, изысканном французском, её движения, обычно немного угловатые, обрели вдруг спокойную грацию, а глаза горели тем самым внутренним огнём, который преображал всё её лицо.
Кристоф Пенье, человек мира, утончённый и проницательный, был явно очарован. Он целовал ей руку не из вежливости, а с неподдельным вниманием, слушал её рассуждения о кровных линиях и особенностях тренировки с таким интересом, с каким слушают признанных экспертов. Он видел не «незаконнорожденную дочь русского помещика», а умную, страстную, глубокую женщину, чья душа, казалось, была соткана из того же материала, что и души его любимых лошадей — из ветра, свободы и благородства.
— Ну что, сестрица, — язвила Лидия, когда слухи о возможном повторном визите француза поползли по дому, — готовишься к приёму жениха? Причёску новую сделала? Платье с корсетом натянула? А то вдруг он, ослеплённый твоей красотой, на колени упадёт!
Маргарита, хихикая, вторила ей:
— Да уж, женихи в твои годы, Верочка, как редкие птицы. Одного упустишь — второго, глядишь, и не дождёшься.
Вере было двадцать два — возраст, по меркам того времени, критический для незамужней девушки. Её поглощённость лошадьми и откровенное равнодушие к светским раутам и флирту давно закрепили за ней статус «старой девы». Выдать её за дворянина было невозможно из-за происхождения, выдать за простолюдина — немыслимо для амбиций семьи. Так и висела она, как неудобный, забытый всеми предмет, в этом большом, холодном доме.
Но всё перевернулось, когда после второго визита Кристофа Пенье Григорий Игнатьевич, смущённый и растерянный, объявил за семейным ужином:
— Месье Пенье… прислал письмо. Он просит руки Веры.
В столовой повисла гробовая тишина, которую первой нарушила Лидия.
— Не может быть! — вырвалось у неё. — У него, что, зрение ослабло?
Маргарита фыркнула в салфетку. Мария Владимировна медленно положила вилку.
— Неужто на конюшню позарился? — произнесла она ледяным тоном. — Умный расчёт. Лошади — дело прибыльное.
Лицо Веры залилось густым румянцем, но она промолчала, уставившись в тарелку. Её пальцы судорожно сжали край скатерти.
— Интерес месье Пенье, безусловно, коммерческий, — кивнул Григорий, избегая смотреть на дочь, — но и симпатия искренняя. Это было заметно.
Он наконец поднял глаза на Веру.
— Девонька, а ты что на это скажешь?
Вера подняла голову. Её глаза, те самые, серо-зелёные, были спокойны и ясны.
— Месье Кристоф… человек достойный и умный, — тихо, но чётко произнесла она. — О его намерениях я знаю. Но мне не хотелось бы принимать поспешных решений.
— Поскорее? — взвизгнула Маргарита. — Да ты уже на десять лет опоздала с решениями!
— Вера, тебе двадцать два, — поддержала сестру Лидия, и в её голосе звучала неподдельная злоба. — Какие могут быть сомнения?
Григорий Игнатьевич жестом велел дочерям замолчать. Он смотрел на Веру долгим, усталым взглядом.
— Подумай, дочка, — сказал он уже мягче. — Время… оно сейчас такое, что лучше не медлить. Кто знает, что завтра будет?
Он уже знал то, чего не знала Вера. Знахари и городские врачи единогласно вынесли ему приговор: болезнь сердца, прогрессирующая, неизлечимая. Свою хворь он скрывал ото всех, но чувствовал, как с каждым днём силы покидают его. Когда он окончательно слег, то призвал к себе Веру. Его комната была полна запахом лекарств и приближающегося конца.
— Тяжело тебе будет, когда меня не станет, — прошептал он, с трудом поднимая руку, чтобы дотронуться до её волос. — Никто тебя здесь не защитит.
— Папа… — начала Вера, но слова застряли в горле. Слёзы, горячие и неожиданные, хлынули из её глаз. Она не была сильно привязана к отцу, но он был частью этого мира, последней, шаткой связью с семьёй.
— Ты с ним переписываешься? С французом? — спросил Григорий.
Вера кивнула. После отъезда Кристофа их переписка стала ещё интенсивнее. Письма были длинными, подробными, полными не только разговоров о лошадях, но и постепенно раскрывающимися мыслями о жизни, о судьбе, о том, что важнее внешнего лоска.
— Мне кажется, ты ему дорога, — выдохнул отец, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на понимание. — Не только из-за конюшен. Вы с ним… одной породы.
Он был прав. Вера всегда знала, что некрасива. Но годы, проведённые с книгами, с лошадьми, с мудрой бабушкой, отточили её ум, подарили внутреннюю тишину и силу. Кристоф, избалованный женским вниманием, устал от пустоты светских красавиц. В этой же русской девушке с трагической судьбой и глазами, полными тихой грузи и огня, он нашёл родственную душу, собеседника, друга. И да, конечно, он видел в этом браке и выгоду — приобретение уникальных кровей для своего завода. Но это было уже вторично.
— Мне будет спокойнее уходить, если ты будешь под защитой, — признался Григорий. — Пожалуйста, подумай.
Вера кивнула, поцеловала его в лоб — сухую, горячую кожу — и вышла. В коридоре она почти столкнулась с Марией Владимировной. Та молча смотрела на неё, и в этом взгляде не было ни капли тепла, лишь холодная, отточенная ненависть и ожидание. Вера поняла всё без слов. После смерти отца её ждёт здесь настоящая пытка.
Свадьба была скромной, почти тайной. Состоялась она в маленькой сельской церкви в самый канун 1917 года. Через день после венчания Григорий Игнатьевич Дубовский тихо скончался во сне. Его похоронили рядом с родителями в фамильном склепе.
Сразу после похорон Вера, теперь уже Габриэлла Пенье, начала готовиться к отъезду. Самые ценные лошади — два десятка уникальных особей — уже были оформлены для переправки морем во Францию. Остальных животных приобрёл соседний помещик, старый друг Надежды Петровны.
Несколько дней между смертью отца и собственным отъездом стали для Веры-Габриэллы сущим адом. Нападки мачехи и сестёр достигли апогея. Казалось бы, делить уже было нечего — всё решено. Но яд зависти и обиды выплёскивался наружу с новой силой.
— Как же ты их повеёшь, своих красавцев? — приставала Лидия. — На поводке, через всю Европу? Или они за твоей каретой побегут, как псы?
— Не забудь свиней наших забрать! — визгливо хохотала Маргарита. — А то они тоже по тебе скучать будут!
В последнее утро, стоя уже в дорожном платье на крыльце, Вера обернулась. Лидия, Маргарита и Мария Владимировна стояли в дверях, три силуэта на фоне тёмного дубового проёма.
— Прощайте, — тихо сказала Вера, и в её голосе не было ни злобы, ни триумфа, лишь лёгкая, неизбывная грусть.
— Ты всегда была позором этой семьи, — бросила ей в спину Лидия. Это были последние слова, которые она услышала от сестры.
Мария Владимировна и Маргарита промолчали. Вера повернулась, шагнула в ожидающий экипаж и больше никогда не оборачивалась назад. Поместье Игнатьево, его парки, его горести и его призраки остались там, в клубах морозной пыли, поднимаемой колёсами.
Жизнь в Нормандии стала для Веры-Габриэллы не просто сменой декораций. Это было воскресение. Кристоф, хотя и принадлежал к древнему роду, был человеком дела, чуждым пустого чванства. Его мир состоял из бескрайних зелёных пастбищ, тёплых боксов конюшен, запаха морского воздуха и сена, разговоров о кровных линиях и темпераментах. Здесь, в этом просторном, немного грубоватом каменном доме, Габриэлла впервые задышала полной грудью.
Ближайшее окружение супругов составляли такие же увлечённые люди — заводчики, ветеринары, иногда приезжали учёные из Парижа. Никому и в голову не приходило интересоваться происхождением мадам Пенье. Здесь ценили её знания, её твёрдую, спокойную руку в обращении с животными, её умение вести разговор на равных. Кристоф, желая облегчить ей вхождение в высший свет, предложил взять более европейское имя. Так Глафира окончательно стала Габриэллой.
О революции в России, о падении старого мира, они узнавали из газет и тревожных разговоров. Иногда, глядя на пламя в камине, Габриэлла думала о тех, кто остался в Игнатьеве. Но эти мысли уже не вызывали боли, лишь лёгкую, отстранённую грусть, как при воспоминании о прочитанной когда-то печальной книге.
Через два года пришло письмо. Конверт был истрёпанный, штемпель нечёткий. Ульяна (Лидия) писала о смерти матери, о конфискациях, о голоде, о страхе. После долгих строк, описывающих лишения, тон письма сменился на слащаво-просительный. Они, сёстры, всегда так любили Веру, так по ней скучали! Не могла ли бы она, такая добрая, такая обеспеченная, помочь им, спасти их, забрать во Францию?..
Габриэлла прочла письмо до конца, аккуратно сложила его и бросила в огонь камина. Пламя жадно лизнуло бумагу, она почернела, свернулась и обратилась в пепел. Она не чувствовала ни злорадства, ни мести. Просто та жизнь, та Вера, которой адресовалось это письмо, больше не существовала. Она сгорела вместе с Игнатьевым.
Их брак, начавшийся с дружбы и взаимного уважения, со временем перерос в глубокую, тихую и страстную любовь. У Габриэллы и Кристофа родились четверо детей — две дочери и два сына. Помимо французского, они с детства говорили и на русском — языке сказок и колыбельных, которые им пела мать.
Габриэлла Пенье так и не стала светской львицей, но в узком кругу её ценили как блестящую собеседницу и мудрую женщину. Годы, счастье, любовь преобразили её. На фотографиях, сделанных уже в тридцатые годы, смотрела на мир поразительно красивая женщина с седыми, уложенными в строгую, но изящную причёску волосами, в глазах которой светились покой, доброта и та самая глубина, которую когда-то разглядел Кристоф. Её черты, когда-то считавшиеся грубоватыми, обрели благородную резкость, осанка — незыблемое достоинство. Она была похожа на статую, высеченную из мрамора самой жизнью.
О судьбе сестёр Дубовских они узнавали урывками, из случайных рассказов эмигрантов. Лидия и Маргарита прошли через все круги ада новой реальности: конфискации, голод, унизительный труд. Их письма, всё более отчаянные, ещё несколько лет приходили в Нормандию, но оставались без ответа. Потом связь и вовсе оборвалась.
Сестры какое-то время держались вместе, но нищета и отчаяние разъели их хрупкую связь. После жестокой ссоры Маргарита исчезла, и следы её затерялись в хаосе гражданской войны. Лидия, перебиваясь случайными заработками, в тридцать лет вышла замуж за вдовца-рабочего, родила дочь, жила в бедности. О своей знатной родственнице во Франции, о «тётке-предательнице», она рассказывала дочери с горькой обидой, умалчивая, конечно, о причинах этой вражды.
Уже в конце пятидесятых годов дочь Лидии, Нина, нашла через Красный Крест детей Габриэллы Пенье. Завязалась осторожная переписка, в основном с младшей дочерью, Селин. Встретиться им так и не довелось. Селин прислала Нине несколько фотографий. Та, глядя на портрет пожилой, невероятно элегантной женщины с ясным, спокойным взглядом, не могла поверить, что это та самая «Глашка-дурнушка», о которой с таким пренебрежением говорила её мать. На снимке была не просто красивая женщина. На снимке была победительница.
Габриэлла Пенье пережила мужа на десять лет. До самых последних дней она каждое утро приходила в конюшни. Она говорила, что лучшее лекарство от всех печалей — это запах сена, тёплое дыхание лошади на ладони и вид бескрайнего зелёного поля, по которому можно скакать, чувствуя, как ветер бьёт в лицо и уносит прочь все былые обиды, словно сухие листья.
Она умерла тихо, во сне, в возрасте восьмидесяти трёх лет. Согласно её завещанию, прах её был развеян над теми самыми пастбищами, где паслись её любимцы. Дети нашли в её дневнике, который она вела на русском, такую запись:
«Сегодня Рыжая (дочь моей старой Беглянки) впервые вывела на поле своего жеребёнка. Он был такой неуклюжий, такой трогательный в своей попытке казаться большим. И я поняла, что прощение — это не то, что ты даёшь другим. Это то, что ты наконец позволяешь себе самой: быть счастливой, несмотря на прошлое. Быть свободной, как они. Просто быть. И этого достаточно».
А в поместье Игнатьево, которого давно уже не существовало на картах, в тени старого, полузаброшенного парка, иногда, как рассказывали местные, по утренним зорям можно было увидеть призрак — высокую женскую фигуру, идущую по росе к руинам конюшни. И слышался тихий, счастливый смех, и легкий, как ветер, топот копыт, уносящихся в никуда, в туман, в вечность.
