Я ждала его с войны шестнадцать лет, похоронка оказалась ложью. Когда вернулся муж, в животе уже шевелился сын соседа. Теперь ей предстоит сделать выбор, который разорвёт сердце кому-то из троих
В холодной горнице, где воздух казался густым от немого горя, Зарима замерла у патефона. Старенький, с потертым бархатом раструба, он молчал, будто тоже хранил в себе память о прошлом. В её тонких, некогда ловких пальцах, задубевших от работы, лежала пластинка. Прозрачная пленка пыли на её поверхности мерцала в косом луче зимнего солнца, пробивавшегося сквозь заиндевевшее окно. Это была его любимая мелодия. Мелодия, под которую он кружил её на первых посиделках, когда смущенный взгляд его темных глаз искал её взгляд в полутьме деревенского клуба.
Её руки дрожали, едва удерживая хрупкий черный диск. Казалось, он весил сейчас как целый мир, как вся тяжесть утраты. Желание опустить иглу, отпустить в комнату чарующие, печальные звуки скрипки, боролось с животным страхом. Страхом, что сдержать напор горя будет невозможно. Что тихие, скупые слезы превратятся в тот самый бабий вой, от которого мороз идет по коже, в причитания, выворачивающие душу наизнанку. Но за тонкой перегородкой, за занавеской из старого ситца, спала дочь, Лиана. Девочка дышала ровно и безмятежно, её мир еще был цел, и Зарима не имела права его разрушить.
Вопросы, острые и беспоощадные, как осколки, крутились в голове, сливаясь в один мучительный хор. За что? За какие прегрешения судьба обошлась с ней столь сурово? Почему простое женское счастье – встречать мужа с работы, спорить из-за пустяков, растинять детей за общим столом – осталось для нее недосягаемой мечтой, миражом на горизонте ее жизни? Отчего её доля была испещрена такими глубокими бороздами страданий, что, казалось, уже никогда не зарастут они цветами покоя?
Выйдя замуж за Рустама, она грезила о большом, шумном, дружном доме. Не о том холодном и строгом жилище, в котором выросла сама, где голоса детей часто заглушались тяжелыми вздохами взрослых, а улыбка была редкой и ценной гостьей.
Часть первая. Корни, уходящие в холодную землю
Зарима была первенцем в семье Булата и его жены Ляйсан. После нее на свет появились два брата – Ильгиз и Айнур. А потом, в тот роковой 1920 год, когда девочке едва минуло шесть весен, мир её перевернулся. Мать, Ляйсан, угасла как свеча на сквозняке, пытаясь подарить жизнь третьему сыну, которого нарекли Дамиром.
Детство кончилось в тот миг, когда отец, ссутулившийся у печи, сказал ей сухим, надтреснутым голосом: «Теперь ты за старшую». Она наивно полагала, что будет долгие годы единственной хозяйкой в доме, опорой для отца и нянькой для братьев. Но Булат не был создан для долгого вдовства и одиноких ночей. Едва истек положенный срок траура, как он ввел в дом новую женщину – Фариду.
Позже, читая в школе сказку о замерзающей в лесу падчерице, Зарина ощущала жгучую, до боли знакомую связь с той девочкой. Она сама была Настенькой, а Фарида – точь-в-точь той мачехой, чье сердце было слепым и холодным. За малейшую оплошность – недосмотренную кашу, разбитую чашку – детей выставляли босиком на трескучий мороз, на порог. Девочка с братьями трудились от зари до заката, их спины гнулись над грядками, их руки огрубели от косы и ухвата, их детство растворилось в бесконечной череде обязанностей.
Когда вести о бедственном положении внуков дошли до бабушки, матери покойной Ляйсан, та, не раздумывая, забрала их к себе. В её доме, пахнущем травами, теплым хлебом и бесконечным терпением, к Зариме вернулось ощущение безопасности. Старая женщина учила её тонкому искусству вышивки, секретам душистых бульонов и пирогов, одаривала тихой, мудрой лаской, которой так не хватало девочке. Она же направляла и мальчишек, становясь для них и матерью, и наставницей. В 1922 году Зарима впервые переступила порог школы, размещавшейся тогда в обычной крестьянской избе. Но сама возможность погрузиться в мир букв и цифр казалась ей волшебством, окном в иную, светлую реальность.
Годы учеги пролетели. В 1928-м она, уже активная комсомолка, стала пионервожатой в летнем лагере. Каникулы теперь означали не отдых, а радостную суету, костры, песни и глаза ребятни, полные доверия. А в 1934 году случилось невероятное – её вызвали в Москву. В огромном зале, под яркими огнями, ей вручили Красное Знамя, почетную грамоту и тот самый патефон – диковинную вещь для всей деревни. Она сидела за одним столом с людьми, чьи имена знала вся страна, и даже рядом с седовласой, улыбчивой Надеждой Константиновной. В тот миг ей казалось, что судьба, наконец, вознаградила её за все пролитые в детстве слезы, за каждую отмерзшую босую ногу, за каждый горький вздох. Она чувствовала себя на вершине счастья.
А год спустя это чувство умножилось, обретя иное, глубокое и личное измерение. Она вышла замуж и поняла, что прежнее счастье было лишь предвосхищением, слабым отблеском. Её избранник, Рустам, был статным, высоким парнем с иссиня-черными волосами и взглядом, в котором читались и сила, и нежность. Их любовь была тихой, прочной, как корни старого дуба. Она отвечала ему взаимностью, полной и безоглядной. Плодом этой любви стала дочурка, появившаяся на свет в 1936 году, – Лиана.
А потом грянул 1941-й. Великая Отечественная война вошла в их жизнь не метафорой, а оглушительным ревом моторов и горьким вкусом прощальных слез. Она навсегда разделила время на «до» и «после», унеся с собой самое светлое – её любовь, её опору.
Часть вторая. Клятва, унесенная в степной пыли
– Обещай мне. Поклянись всем, что для тебя свято, что ты вернешься, – шептала она, и слова таяли в слезах, соленых и горячих, катившихся по щекам и падавших на грубый сукнан его гимнастерки.
– Клянусь, моя Зарима, моя заря… – ответил он тихо, и в его глазах, пристально смотрящих на нее, отражалось всё небо и вся её тоска. – Разобьем фашистов – и я вернусь. К тебе, к нашей девочке. У нас будет еще целый хоровод ребятишек, мы будем счастливы, как прежде, только еще крепче. Ты веришь мне?
– Верю, – только и смогла выговорить она, не пытаясь смахнуть слезы. Пусть видит. Пусть помнит её лицо, мокрое от отчаяния и веры.
Он крепко, до хруста в косточках, прижал к себе пятилетнюю Лиану, затем бережно передал её в руки жены и вскочил в кузов уже тронувшегося грузовика. Сердце её сжалось в ледяной комок, когда машина, поднимая облако пыли, стала уменьшаться, превращаясь в точку на краю бескрайней степи. Она стояла неподвижно, как каменное изваяние горя, и беззвучно шептала в такт удаляющемуся стуку мотора:
– Ты вернешься. Ты обещал. Ты поклялся…
А через два долгих, изнурительных года в её руках оказался тот самый листок. Похоронка. Бумага, холодная и официальная, перечеркнувшая все клятвы. Внутри неё воцарилась пустота, беззвучная и леденящая, будто душа действительно выскользнула и улетела вслед за тем облаком пыли на горизонте. Лишь маленькая теплая рука дочери, её доверчивый взгляд, её потребность в заботе не давали Зариме окончательно распасться, уйти в небытие тихого безумия. Он не сдержал слово. Он погиб.
Желание выть, биться головой о стену, кричать в безжалостное небо душило её. Но за перегородкой спала Лиана. И этот хрупкий, беззащитный сон был священен. Его нужно было охранять даже от материнского горя.
– Буду ли я когда-нибудь снова счастлива? – обращалась она к тишине дома, к потрескивающим поленьям в печи. – Или мне не суждено знать, каково это – быть женой и матерью большого, шумного семейства?
Часть третья. Тень надежды и крепкие стулья
Весна 1945 года принесла на израненную землю всеобщее ликование. День Победы озарил лица людей слепящими улыбками, вдохнул в грудь воздух, напоенный надеждой. Солдаты возвращались домой. Возвращались даже те, на кого когда-то пришли похоронки – живые, израненные, но живые! И в сердце Заримы, вопреки всему, теплился слабый, как тлеющий уголек, огонек. А вдруг? Вдруг и её похоронка – чудовищная ошибка? Вдруг он, её Рустам, сейчас идет по пыльной дороге, прихрамывая, но идет?
– Мама, а у Гули папа пришел с войны, – лепетала Лиана, возвращаясь с улицы. – А тетя Рашида говорила, что его папка погиб. Значит, ошибка вышла?
– Ошибка, доченька, – с усилием растягивая губы в подобие улыбки, отвечала Зарима.
– А наш папка… Он тоже ошибка? – допытывалась девочка, в её глазах мелькала детская, неосознанная надежда.
– Не знаю, ласточка моя, не знаю, – задумчиво прошептала женщина, гладя дочь по волосам. – Но мы будем его ждать. Будем верить, что это была страшная ошибка.
– Зарима, глянь-ка, что я вам смастерил! – раздался с улицы мужской голос, громкий и приветливый.
Зарима вздохнула. Это был Мусагит. Муса, как звали его все в деревне. Он вернулся в июне, прошагав пол-Европы, до самого логова зверя. Вернулся с орденами на груди и глубокой усталостью в глазах. Он был несколько раз ранен, но каждый раз, едва затягивались раны, возвращался в строй. Дома его ждали престарелые родители, братья и сестры.
И почему-то, едва переступив порог родного дома месяц назад, он стал наведываться к её убогому домику. Хотя в селе было немало молодых, бездетных вдов и девчат, глядевших на героя с нескрываемым интересом. Но его выбор пал на неё, Зариму, вдову с ребенком, женщину, чье лицо чаще омрачала печаль, чем освещала улыбка.
– Да, Муса, я здесь. Что принес? – нехотя поднялась она со скамьи у крыльца и увидела, как в калитку, бережно неся что-то, входит мужчина.
– Стулья вам выстругал. Сам. Посмотри, какая красота получается! Прочные, на века. Еще твои правнуки на них сидеть будут!
– Зачем? – тяжелый вздох вырвался из её груди. Она посмотрела ему прямо в глаза. Взгляд Мусагита был смущенным, почти виноватым, как у провинившегося щенка. – У меня есть стулья.
– Лишними добрые вещи не бывают, – поставил он на землю два действительно крепких стула с резными спинками. – Да и твои совсем шатаются, еле держатся.
– Муса, не надо этого больше делать, – покачала головой Зарима. – Что люди скажут? Уже, наверное, по всему Иликово слух пошел, что ты мне мебель в дом таскаешь.
– А что такого? – искренне удивился он. – Разве мужчина не может помочь одинокой женщине, вдове, у которой руки полны забот?
– Не такая уж я и слабая, – нахмурилась она. – Да и вдова ли? Вон, соседский Ильдар вернулся, хотя на него похоронка приходила. Может, и мой Рустам найдется.
Мусагит смотрел на нее с безграничной жалостью и нежностью. Сколько таких женщин по всей необъятной стране цеплялись за призрачные нити надежды, словно утопающие за соломинку. И в то же время он чувствовал, что это не просто жалость. Он любил её. Да, любил. С тех самых пор, как запомнил её еще девочкой-подростком с серьезными глазами. А теперь она стала такой… Стройной, как молодая рябинка, гибкой и сильной духом. Её красота была неброской, но от неё невозможно было оторваться. Она была умна, деятельна, участвовала во всех сельских делах, а её золотые руки могли за ночь сшить хоть платье, хоть занавес для клуба. Всё, что было из ткани в их деревенском очаге культуры, прошло через её пальцы.
Он любил её настолько, что, казалось, был бы счастлив, если бы Рустам действительно вернулся. Да, ему было бы невыносимо больно, но тогда он видел бы её улыбку, слышал бы её смех, знал бы, что её сердце не разбито. Ради этого он готов был отступить.
– Зарима, я готов ждать, – произнес он тихо, но очень четко. – Готов ждать сколько потребуется. Хоть вечность. Ты только дай знак.
– Не надо, Муса, не трать на меня время, – отвернулась она. – Посмотри вокруг – сколько девчат, глаза на тебя пялят. Хоть бы на Любу взглянул – она от тебя и шага не отходит.
– Мне не нужна Люба. Мне нужна ты. Я буду ждать. Но ждать рядом. И ты ничего с этим не поделаешь. Буду помогать, если нужно – защищать. Не гони меня. Если Рустам вернется – ему не в чем будет тебя упрекнуть. А если нет… Я просто хочу быть там, где ты.
Часть четвертая. Перелом
Она прождала еще целый год, всматриваясь в даль дороги каждое утро, прислушиваясь к каждому незнакомому шагу за окном. Но чуда не произошло. Бабушка, братья, даже соседки – все в один голос твердили, что зря она истомила свою душу пустыми ожиданиями. Если бы Рустаму было суждено выжить, он дал бы о себе знать. Но ни его самого, ни весточки не было.
– Неужели он тебе не по нраву? – вздыхала как-то её подруга, Танзиля, заходя на огонек. – Будь за мной такой мужчина ходил, я бы и секунды не сомневалась.
– Нравится, – смущенно призналась Зарима, краснея. – Он хороший. Очень. Но я боюсь.
– Чего?
– Быть счастливой, – прошептала она. – Я теряю всех, кого люблю. Маму. Отца, хоть он и жив, но для меня он потерян. Мужа.
– Твой отец жив-здоров, что ты! – возразила Танзиля.
– И что с того? – Зарима горько усмехнулась. – Разве я ему нужна? Я – отрезанный ломоть. У него новая семья, другие дети. Когда он последний раз Лиану на коленях качал? То-то же. Я потеряла его в тот день, когда в наш дом вошла Фарида.
– Мужчине в деревне одному с малыми детьми – пропасть, – покачала головой подруга. – Он сделал, что мог. А то, что не заступался… Мой-то тоже в воспитание не лезет. Говорит, бабье дело детей растить, а мужик – добытчик. Твой отец просто начал жизнь с чистого листа. Вот и ты начни.
– А вдруг… Вдруг он Лиану не примет? Будет обижать? – высказала она самое сокровенное опасение.
Танзиля рассмеялась, звонко и беззлобно:
– Кто, Муса? Ты серьезно? Да он за ней как за родной кровиночкой ухаживает. Хочешь, расскажу по секрету? Он ей портфель школьный на ярмарке купил. Красивый, кожзаменитель.
– Зачем? – удивилась Зарима.
– Так, подвернулся, хороший. Думает, школьнице пригодится. Только ты, смотри, не проболтайся, что от меня узнала!
– Откуда ты знаешь?
– Встретила его, когда он со станции шел, несет, бережно так под мышкой, – махнула рукой Танзиля.
Оставшись одна, Зарима долго сидела в тишине. Может, и правда? Он любит её. И к дочке относится с такой теплотой, портфель купил… Она вдруг тихо рассмеялась своим мыслям. Кому скажешь, что судьбу решил школьный портфель – не поверят.
Не поверил и Мусагит, когда в очередной раз, собравшись с духом, он задал свой главный вопрос и вместо привычного мягкого, но твердого отказа увидел, как она тихо кивнула.
– Правда? – прошептал он, замирая. – Ты согласна? Я не ослышался?
– Согласна, Муса. Только… Без пышной свадьбы. Просто распишемся, и всё.
– Но платье ты наденешь, – настаивал он, и в его глазах зажглись искорки счастья. – То самое, голубое, в котором ты на празднике урожая была. Ты в нем – как небесная фея.
– Хорошо, – улыбнулась она впервые за долгие месяцы, и это была настоящая, хоть и робкая, улыбка.
Так, в конце лета 1946 года, Зарима стала женой Мусагита. Она с опаской ступила на новый берег своей жизни, не зная, что ждет её впереди, но чувствуя, что рядом – надежная и теплая рука.
Часть пятая. Испытания нового берега. 1957 год.
– Я устала! – рыдания душили её, вырываясь наружу тихими, прерывистыми всхлипами. Она прижалась лбом к плечу Танзили, и её тело содрогалось от беззвучных спазм горя. – Я устала хоронить тех, кого ношу под сердцем! Я устала от этого черного платка!
– Заримочка, родная моя, – Танзиля гладила её по спине, и слёзы катились и по её щекам. – Знаю, знаю, как это больно. Сама через это прошла. Понимаю твое материнское горе. Но ведь ты уже не в первый раз…
Она крепко обняла подругу. Бедная её Зарима. Выйдя замуж, та с разницей в два года подарила мужу двух прелестных дочек – Лейлу и Гюльнару. А потом… Потом словно злой рок навис над их домом. Каждый следующий ребенок, появлявшийся на свет, угасал в первые же дни или месяцы. С каждой потерей в глазах Заримы гасла искорка, и казалось, жизнь в ней замирает. Но новая беременность снова зажигала крошечный огонек надежды: а вдруг? Вдруг на этот раз всё будет хорошо, и у них родится здоровый, крепкий сын? И каждый раз надежда разбивалась о каменную стену реальности, оставляя после себя лишь тишину пустой колыбели и невысказанное горе в глазах Мусагита.
Часть шестая. Возвращение призрака
– Мама, там какой-то дядя стоит у забора, – Лиана, уже почти взрослая девушка, подошла к матери, которая, сидя на завалинке, перебирала лук для зимних запасов.
– Выйди, спроси, что ему нужно.
– Страшновато. Незнакомый. Никогда в селе такого не видела. И смотрит он так пристально на наши окна… Может, позвать папу Мусу?
– Не отрывай его от работы, страда в разгаре, – отряхнула руки Зарима. – Сама разберусь.
Она вышла за калитку. Незнакомец стоял, опершись на палку, и смотрел на дом. Прошло шестнадцать лет. Он сильно изменился: поседел, осунулся, лицо избороздили глубокие морщины, будто проложенные плугом страданий. Но глаза… Глаза она узнала бы среди тысячи. Они смотрели на неё с той же бездонной тоской, что и тогда, в далеком сорок первом.
– Рустам… – имя сорвалось с её губ шепотом, и она инстинктивно вцепилась в штакетник, чтобы не упасть. Ноги стали ватными, мир поплыл перед глазами. – Рустам…
– Зарима моя, заря… – он провел ладонью по лицу, смахнув набежавшую слезу. – Я вернулся. Я добрался.
Первым порывом было броситься к нему, обнять эти костлявые плечи, ощутить давно забытое дыхание. Но её тело, её жизнь, её округлившийся живот – всё стало между ними живой стеной. Она – жена другого. Мать его детей.
Увидев её фигуру, Рустам всё понял без слов. Боль, мелькнувшая в его глазах, была такой острой, что Зарима физически почувствовала её у себя в сердце.
– Замужем? Давно? – голос его дрогнул.
– Похоронка пришла в сорок третьем. Я ждала до сорок шестого. Мусагит… Он был рядом. Он ждал вместе со мной. Я вышла за него. Я три года цеплялась за надежду, но она оборвалась.
– Понимаю, Зарима, понимаю, – он кивнул, снова вытирая глаза грубой, исчерченной прожилками рукой. – Не виню.
– Где же ты был все эти годы? – выдохнула она, и слёзы наконец потекли свободно, смешивая прошлое с настоящим.
– Попал в плен. Чудом выжил. Очнулся – и в голове пустота, ничего не помнил: ни имени, ни откуда я, есть ли у меня семья… Только боль. Потом, месяца через два, память стала возвращаться. А потом – наши, освобождение, и… фильтрационный лагерь. Десять лет, Зарима. Десять лет без права переписки, без весточки, без имени. Потом выпустили. Узнал, что все меня давно похоронили. Боялся ехать, боялся именно этого увидеть… Но не выдержало сердце. И вот я здесь. Зря, как вижу. Но… Дочь. Моя Лиана… Жива?
– Лиана! – позвала Зарима, и голос её дрожал. – Ставь самовар, дочка. Заходи, Рустам. Не стой на улице.
Девушка рыдала, глядя на отца. Она не помнила его, лишь смутный образ из материнских рассказов. Ей было мучительно жалко этого исстрадавшегося человека, и в то же время она сердцем чувствовала растерянность и боль матери, сидевшей за столом с белым, как мел, лицом и машинально гладившей свой живот.
Часть седьмая. Объяснение
Рустам ушел еще до прихода Мусагита, не желая устраивать тягостную сцену. Он понимал, что его место в жизни Заримы занято. Прочно и, судя по её глазам, с любовью.
Когда Мусагит, усталый после долгого дня, переступил порог, он застал жену в слезах.
– Что случилось, радость моя? – он присел перед ней на корточки, взяв её холодные руки в свои. – Опять тоска напала? Или нездоровится?
Он тревожно огляделся, прошел в горницу – маленькие дочки мирно спали.
– А где Лиана?
– У отца. У Рустама. Переночует у него сегодня, – еле слышно прошептала Зарима.
– Что? – Мусагит отшатнулся, будто от удара. – О чем ты? Какой отец?
– Рустам вернулся. Сегодня днем, – она подняла на него глаза, полные слез и муки.
Он замер. Словно ледяная вода хлынула ему в грудь. Рустам. Живой. Первой мыслью, дикой и эгоистичной, был вопрос: «А кого она выберет?» Он боялся его задать, боялся услышать ответ. Но Зарима, прожив с ним бок о бок одиннадцать лет, прочла этот страх по напряженным мускулам его лица, по дрогнувшим векам.
– Нет, Муса, нет, – она перехватила его взгляд и крепко сжала его руки. – Я не люблю его. Любила когда-то, давно. Но я похоронила ту любовь вместе с похоронкой. Я – твоя жена. Я люблю тебя. Нашу семью. Наших девочек. Ребенка, что ношу под сердцем. Он… Он из прошлой жизни. Из жизни, которой больше нет.
– Но ведь он жив, твой муж… – растерянно проговорил Мусагит.
– Когда мы с тобой поженились, он был погибшим для всех и для закона. Муса, не мучай себя, прошу. Я с тобой. Я остаюсь с тобой, – она поднесла его натруженные, шершавые ладони к своим губам и поцеловала их. В этом жесте была вся её верность, вся благодарность, вся любовь.
Мусагит обнял её, прижал к себе, и постепенно лед в груди начал таять. Он верил ей. Зарима никогда не лгала. Даже правда, режущая по живому, была для неё честнее сладкого обмана. Он верил. И в этой вере обретал покой.
Первого января 1958 года Зарима подарила Мусагиту сына. Здорового, крепкого, громко заявлявшего о своем появлении в мир. Они назвали его Булатом, в память о её отце. Дни и ночи напролет они дежурили у колыбели, затаив дыхание, боясь сглазить свое счастье. Но сельский фельдшер, много повидавший на своем веку, уверенно сказал: «Этот парнишка – боец. С вами он останется».
Часть восьмая. Новый путь
– Мама, я поеду в Шарипово, – сообщила как-то Лиана.
– Зачем? Надолго?
– Отец женится. Я хочу быть с ним в такой день. Поддержать.
Зарима кивнула. В её сердце не шевельнулось ни ревности, ни обиды. Только тихая, светлая радость. Правильно. Рустам заслуживает своего кусочка счастья. Год после его возвращения был тяжелым для всех: для неё, разрывавшейся между прошлым и настоящим, для Мусагита, с трудом скрывавшего ревнивую тревогу, для самого Рустама, с тоской наблюдавшего за чужой, но такой желанной семейной идиллией. Лиана металась между двумя отцами, её сердце разрывалось на части.
А потом, месяц назад, Лиана пришла домой с просветлевшим лицом и сказала, что отец познакомился с женщиной, Зинаидой, вдовой из соседнего села. И вот теперь – свадьба. Рустам переезжал к ней. Круг замыкался. Каждый обретал свой путь, свой берег.
Эпилог. Жизнь, сотканная из света и тени
Рустам обрел покой с Зинаидой. Зарима нашла свое тихое, прочное счастье с Мусагитом. Но жизнь, как река, не бывает только светлой. В 1960 году родилась дочь Диляра – хрупкая, как фарфоровая куколка. Она ушла в три года, внезапно и безвозвратно, от болезни, которую так и не смогли определить. Эта потеря оставила в душе Заримы шрам, который ноющей болью напоминал о себе в самые тихие вечера. Позже судьба забрала еще двух младенцев-сыновей, родившихся в 1963 и 1964 годах. Больше детей у них не было.
Она овдовела во второй раз в 1986 году, проводив Мусагита в последний путь с тем же достоинством и тихой печалью, с каким провожала всех своих loved ones.
В 1998 году не стало и Булата, её позднего сына, не дожившего до сорока. Но жизнь, вопреки всем потерям, продолжала свой бег. Живы и здравствовали её дочери – Лиана, Лейла, Гюльнара. Сама Зарима, пройдя сквозь огонь и лед ХХ века, дожила до 103 лет. Она успела подержать на руках одиннадцать внуков, двадцать правнуков и шестерых праправнуков – звонкое, жизнеутверждающее эхо её непростой, но достойно прожитой жизни.
В семье её боготворили. Она была тем стержнем, той мудрой и спокойной силой, которая скрепляла поколения. Её справедливость была без суровости, честность – без жестокости, трудолюбие – без уныния. На неё равнялись, у неё искали советов, её тихую улыбку считали благословением.
А в самые тихие вечера, когда дом затихал, она иногда подходила к старому, уже совсем немому патефону. Брала в руки ту самую пластинку, ставшую символом всей её жизни – жизни, разделенной войной, потерями и любовью на два берега. Она не включала её. Она просто держала в руках, чувствуя под пальцами гладкую, прохладную поверхность. И тогда в тишине сама собой начинала звучать мелодия. Та самая. Мелодия первой любви, горьких потерь, новой надежды и вечного, негромкого счастья, отлитого в терпении и верности. Мелодия её жизни, которая, как та самая пластинка, замкнулась в идеальный, вечный круг, где начало встречалось с концом, а горечь утрат растворялась в сладкой нежности воспоминаний. И в этой внутренней, беззвучной симфонии не было ни злобы, ни отчаяния – лишь глубокая, умиротворенная благодарность за каждый прожитый день, за каждое любящее сердце, что билось рядом.
