Непорченная с фермы и столичный стервятник: как несколько фотографий, горстка лжи и один укус разорвали её мир на «до» и «после», оставив вместо любви только чужую боль и могилу под забором
На самом краю деревни, там, где поля уже цепляются за подол дремучего леса, стоял небольшой, но крепкий домик с резными наличниками. В нём жила девушка по имени Вероника. Ей шёл двадцатый год, а на её плечах уже целое десятилетие лежала тихая, но неуклонная тяжесть самостоятельной жизни. Родителей не стало давно, и с тех пор её миром стали небольшой огород, шерстистые козы с умными глазами да шустрые перепелки в клетках за сараем. Каждую субботу на рассвете сосед, мужчина по имени Иван, грузил в свой видавший виды пикап бидоны с молоком, корзинки с яйцами и аккуратные головки домашнего сыра, чтобы отвезти её на шумный районный рынок.
Иван был старше её на добрый десяток лет, работал трактористом в местном хозяйстве, а его руки, шершавые и сильные, казалось, были созданы для того, чтобы чинить, строить и помогать. Когда Вероника с младшим братом остались одни, именно он без лишних слов взял их под свою опеку. Колол дрова, чинил покосившийся забор, привозил из города не только необходимые товары, но и пряничные домики для мальчика, а для девушки — иногда ленты для волос или скромный флакон духов. В его молчаливой заботе была простая, ясная доброта.
И вот, когда ей исполнилось восемнадцать, он переступил порог её дома с неловкостью во всём облике. Вертел в руках поношенную шапку, смотрел куда-то мимо, а потом произнёс твёрдо, глядя уже прямо в её глаза:
— Выходи за меня. Буду тебе опорой. И ему, Глебу, отцом. Обещаю.
Сердце её сжалось то ли от жалости, то ли от нежности. Она подняла руку, коснулась ладонью его обветренной щеки, чувствуя под пальцами жёсткую щетину.
— Ты очень хороший, Ваня. Но я не могу. Из-за Глеба. Ты же понимаешь.
Он лишь мелко, часто кивнул, будто уже ожидал такого ответа, и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Причина, конечно, крылась не только в брате. Хотя и в нём тоже. История их семьи была короткой и печальной. Отец, ушедший на охоту, не застал страшных часов, когда мать, на два месяца раньше срока, пыталась произвести на свет близнецов. Вероника, тогда ещё девочка, спала крепким сном и не услышала тихих стонов. Малыши лежали неправильно, помощь пришла слишком поздно. Маму спасти не удалось. Один из мальчиков, названный Мишей, прожил меньше года и угас, словно слабый огонёк. Отец не перенёс двойной утраты, сгорел за несколько месяцев, оставив Веронику наедине с крошечным, хрупким Глебом.
Глеб был бойцом. Врачи в районной больнице лишь качали головами, советовали сдать мальчика в специализированное учреждение, и если бы не железная воля сестры, так бы, вероятно, и случилось. Но Вероника не позволила. Она боролась за каждую его улыбку, за каждый неуверенный шаг. Мальчик научился ходить, выговаривать простые слова, но навсегда остался в своём, особенном мире, ребёнком с чистой, не знающей лукавства душой. И Вероника знала: кроме неё, у него никого нет. Значит, её долг — быть его ангелом-хранителем. А какому мужчине, пусть даже самому доброму, нужна такая обуза на всю жизнь?
Иван был бы идеальным выбором. Он искренне любил Глеба, мог часами сидеть с ним, разглядывая картинки. Но в сердце Вероники не было того трепета, о котором она читала в потрёпанных романах из сельской библиотеки. Она никогда не влюблялась, но тайно, глубоко внутри, жаждала этого чувства — яркого, всепоглощающего, необъяснимого. Какая уж тут любовь, когда кругом заботы, долг и бесконечные хлопоты? Да и в кого влюбляться в их медвежьем углу? Но она, как человек молодой и живой, всё же надеялась на чудо.
И чудо явилось.
В деревню приехал журналист из города. Молодой человек по имени Ярослав собирал материал о маленьких фермерских хозяйствах, о людях, живущих на земле. Кто-то из старушек у колодца посоветовал ему навестить Веронику. И он пришёл.
У него были тёмные, чуть вьющиеся волосы, которые он время от времени откидывал со лба, решительный подбородок и глаза невероятной глубины, в которых читался живой, неподдельный интерес ко всему вокруг. Когда он улыбался, в Веронике что-то звенело, как струна, а кончики пальцев холодели и слегка пощипывало, будто она дотронулась до крапивы. Он задавал необычные вопросы: не только про удой и яйценоскость, но и про её мысли, про мечты, про то, каково это — чувствовать ветер с поля и знать каждую свою козу по имени. Он слушал, не перебивая, и его взгляд был настолько сосредоточенным, что ей становилось одновременно и страшно, и радостно.
— Давайте сделаем несколько снимков для статьи, — предложил он, достав из сумки профессиональную камеру.
Вероника машинально поправила выбившиеся из скромной косы пряди волос, почувствовав внезапную неловкость.
— Я сейчас не в самой фотогеничной своей форме, — проговорила она, пряча рабочие руки за спину.
— Что вы, — страстно возразил Ярослав, и на его скулах выступил лёгкий румянец. — Вы невероятно красивы. В вас есть… настоящая жизнь.
— Можно мне минуточку привести себя в порядок?
— Конечно! А я пока познакомлюсь поближе с Глебом.
К всеобщему удивлению, Глеб, обычно настороженно относившийся к незнакомцам, позволил гостю сесть рядом и даже показал ему свой лучший рисунок — кривоватый домик с огромным солнцем. Успокоенная, Вероника скрылась в сенях.
Она надела своё единственное нарядное платье — простое, льняное, цвета спелой пшеницы, купленное Иваном на прошлогодней ярмарке. Когда она вышла, Ярослав вскочил со скамьи и замер. Он смотрел на неё так, словно перед ним было не самое обыкновенное явление, а нечто редкое и драгоценное.
— Пойдёмте в сад, к свету, — наконец выдохнул он.
Съёмка длилась дольше обещанного. Вероника, к собственному удивлению, совершенно не стеснялась объектива. Она смотрела в линзу так же прямо и доверчиво, как могла бы смотреть в его глаза. Когда он отснял последний кадр, она, набравшись смелости, попросила:
— А вы могли бы прислать мне фотографии? У меня есть электронная почта.
Ярослав приподнял брови, но не с насмешкой, а с искренним удивлением.
— Простите, я не хотел показаться высокомерным. Просто… вы не похожи на тех, кто сидит в интернете.
— А на кого я похожа? — с лёгким вызовом спросила она.
— На лесную фею, которая случайно попала в двадцать первый век, — улыбнулся он.
Адрес она записала на чистом уголке того же листа, где рисовал Глеб. Передавая ему записку, их пальцы встретились и замерли на мгновение, которое показалось вечностью. Тепло его кожи стало отдельным, ярким воспоминанием.
После его отъезда дом опустел, наполнился непривычной тишиной. Но уже вечером того же дня на её почту упало письмо. В строке темы стояло: «Той, чья улыбка светлее солнца». В письме были не просто фотографии, а целая история, рассказанная светом и тенью. Она была на них другой — сияющей, загадочной, красивой. Ей страстно захотелось поделиться этим открытием самой себя. И когда вечером зашёл Иван, уже наслышанный от соседей о городском госте, она, пряча смущённую улыбку, показала ему снимки на экране старого ноутбука.
Лицо Ивана потемнело мгновенно.
— И это что за позёрство? Платье, причёска… Будто на смотрины вырядилась. Понравился тебе франт с дорогой игрушкой? Махнул объективом — и душа твоя уже не здесь. Напишет ещё бог знает что, потом не отмоешься.
— С чего ему писать плохое? — вспыхнула Вероника, чувствуя, как обида комком подступает к горлу. — Он хороший человек!
— Все они хорошие, пока им что нужно! — грубо оборвал Иван. — Завидуешь, да? — вырвалось у неё, остро и необдуманно.
— Завидовать? Да чему? Ты думаешь, мне больше всех надо? У меня и Глеб меня любит, и Диночка моя — вернее любого человека. Живи со своими картинками!
Диночка — его собака, подобранная когда-то слепым щенком у озера, выкормленная из пипетки. Пёс был ему бесконечно предан и год назад даже вытащил его, обгоревшего, из горящего сарая.
— Вот и иди к своей Диночке! — крикнула она ему вслед, когда он, тяжко ступая, вышел, хлопнув дверью.
Она осталась одна, гладя курсором по фотографиям на экране. Что ему написать? Как выразить этот вихрь внутри? Не придумав ничего, легла спать, но сон не шёл. Она смотрела в тёмное окно на россыпь звёзд, таких ярких в деревенской глуши, и думала: а он сейчас тоже смотрит на них? Думает ли?
Ярослав написал через два дня. Прислал готовый текст статьи, попросил проверить, всё ли верно. Статья была тёплой, честной, воспевающей не труд, а именно выбор такой жизни. Вероника прочла её несколько раз, находя в каждом абзаце отголосок их разговора. Она нашла пару мелких неточностей и написала ему об этом. Так началась их переписка.
Это была самая лёгкая и окрылённая неделя в её жизни. Она летала по хозяйству, словно на невидимых крыльях, проверяла почту десятки раз в день, а в письмах они говорили обо всём на свете: о книгах, о музыке, о мечтах увидеть море. Даже рутинные дела спорились. Омрачала радость лишь натянутая тишина со стороны Ивана. Три дня он не появлялся, хотя она слышала, как он громко разговаривает с собакой у своего крыльца. Потом пришёл, принёс ведро свежепойманной рыбы, пробормотал что-то насчёт своего вспыльчивого характера. Она приняла рыбу, кивнула, но мысли её были далеко — они с Ярославом как раз обсуждали возможность новой встречи.
Ярослав рвался приехать снова, но Вероника понимала: в доме, при Глебе, не будет той трепетной близости, о которой она грезила по ночам. И она предложила встретиться у лесного озера, в тихом, укромном месте.
Накануне свидания Иван пришёл с необычной просьбой: присмотреть за Диночкой. Пёс, по его словам, был вялым, отказывался от еды.
— Может, к ветеринару? — автоматически спросила Вероника, мысли её уже были на берегу озера, в предвкушении завтрашнего дня.
— Понаблюдай сегодня, а завтра, может, съездим, — сказал Иван, и в его глазах была странная, непривычная беспомощность.
Если бы она тогда прислушалась, если бы вникла в эту беспомощность!
Она редко оставляла Глеба одного надолго. Но у неё была припасена на чёрный день большая, сложная раскраска с машинами — подарок на будущий день рождения. Она отдала её брату сейчас, зная, что он погрузится в мир ярких красок и не заметит времени.
На свидание она надела то самое льняное платье. Ярослав ждал её с букетом. Но это были не полевые цветы, а изысканные, хрупкие белые каллы, завёрнутые в шелестящую бумагу. Он сразу взял её за руку, и они пошли по тропинке, вьющейся меж ольховых кустов. Пальцы их сплелись так естественно, будто были созданы друг для друга. Разговор лился сам собой, а взгляды постоянно встречались, вспыхивали и отводились, чтобы через мгновение снова найти друг друга. И скоро он остановился, повернул её к себе, и его губы коснулись её губ. Поцелуй был мягким, тёплым, нежным и пробудил в ней целую вселенную новых, ослепительных чувств.
Когда его объятия стали более настойчивыми, а руки потянули её вниз, к мягкой траве, Вероника мягко, но твёрдо остановила его.
— Я… у меня никогда не было никого, — прошептала она, глядя ему прямо в глаза, боясь увидеть разочарование.
Но в его взгляде было только уважение и та самая, обещанная в письмах, нежность.
— Я подожду, — сказал он тихо. — Столько, сколько понадобится. Ты того стоишь.
Они говорили ещё много часов. Строили воздушные замки. Он звал её в город, рисовал словесные картины её будущей кондитерской, находил в интернете адреса школ, где Глебу могли бы помочь. Они мечтали вместе, и эти мечты казались такими близкими, такими достижимыми.
Взглянув на часы, Вероника ахнула: прошло почти три часа. Ярослав хотел проводить её, но она, боясь лишних вопросов в деревне, отказалась. Он уехал, а она почти бегом бросилась к дому.
Дверь в горницу была распахнута. Глеба внутри не было. Холодная волна паники поднялась от самого сердца к горлу. Она обыскала весь дом, заглянула в сарай, обежала огород, звала его, и голос её срывался на крик. Губы, ещё помнившие недавние поцелуи, теперь солёные от слёз. Она выбежала на улицу, металась, не зная, куда бежать.
«Господи, — молилась она про себя, и мысли путались, становясь сделкой с высшими силами. — Верни мне его целым и невредимым, и я… я откажусь от всего. От этих чувств, от этих надежд. Только верни!»
Со стороны поля послышался рёхт трактора. Это возвращался Иван. Увидев её бледное, искажённое страхом лицо, он спрыгнул на землю и схватил её за плечи.
— Верка! Что стряслось?
— Глеб! Пропал Глеб! Его нигде нет!
— У меня искала?
Не дожидаясь ответа, он рывком рванул к своей калитке. Они ворвались во двор одновременно. Мальчик сидел на верхней ступеньке крыльца, раскачиваясь, прижимая к груди левую руку, замотанную в окровавленную тряпку. В дальнем углу двора, на цепи, металась и хрипло рычала Диночка. Из пасти у собаки текла пенистая слюна.
— Дядя Ваня просил за Диночкой посмотреть, — монотонно бубнил Глеб, глядя в одну точку. — Я хотел погладить. Она не далась.
Иван понял всё в одно мгновение. Лицо его стало землистым.
— В район! К фельдшеру, сейчас же! — его голос был хриплым от ужаса.
— Это… она? — еле выдохнула Вероника, не веря глазам.
— Бешенство, Верка! Слышишь? Немедленно вези его!
Он почти втолкнул оцепеневшего мальчика в её объятия. Её всю била мелкая дрожь. Дорога в райцентр промелькнула как кошмарный сон: уколы, строгое лицо фельдшера, тихие всхлипывания Глеба. Вернулись они глубокой ночью. В окнах дома Ивана не горело ни одного огонька. Уложив наконец брата, Вероника вышла во двор. От соседского дома доносился приглушённый звук лопаты.
В свете её фонарика открылась страшная картина: Иван, стоя по пояс в свежевыкопанной яме возле старой яблони, выбрасывал наверх комья влажной глины. Рядом на траве лежала аккуратная картонная коробка. Он выбрался, подошёл к ней, поднял. И в его согбенной спине, в опущенных плечах была такая бесконечная скорбь, что Веронике стало физически больно. Она видела эту походку раньше — так шёл её отец, неся к могиле маленький гробик с телом Миши.
Не говоря ни слова, она подошла и положила руку на его вздрагивающее от рыданий плечо. Если её тепло, её присутствие могло хоть на грамм облегчить эту ношу, она отдаст его без остатка.
Они опустили коробку в чёрную яму вместе. И также вместе, молча, закидывали её землёй. Когда над могилой вырос свежий холмик, Вероника вспомнила. Она побежала домой и принесла тот самый букет белых калл, забытый в углу. Один цветок, самый роскошный, был поломан. Она отломила его совсем и отбросила в сторону. Остальные восемь положила на влажную землю. Белые восковые лепестки мерцали в темноте, как призраки несбывшихся надежд.
Глядя на них, она чувствовала, что предаёт Ярослава, его нежность, их воздушные замки. А когда прижалась щекой к мокрой от слёз и пота щеке Ивана, чувствовала, что предаёт саму себя, ту девушку, что всего несколько часов назад летела навстречу своей судьбе.
Его губы, когда они нашли её губы, были жёсткими, солёными и полными отчаяния. И она ответила на этот поцелуй, понимая, что это не любовь, а милосердие, попытка заткнуть дыру в чужой душе, которая вот-вот разорвётся от горя.
— Пойдём ко мне, — прошептал он, обняв её, и в его голосе была мольба.
И она пошла. В его доме, пропахшем дымом и мужским одиночеством, в ту ночь она отдала ему то, что берегла для любви. Когда он, прижимая её к себе, говорил хриплым шёпотом о своей любви, она молчала, глядя в темноту широко открытыми глазами. Она знала твёрдо: эта ночь будет единственной. Что бы ни случилось дальше, простит её Ярослав или нет, но отсюда она уедет. Потому что где-то там, за горизонтом этих полей и этой боли, существует другая жизнь. Жизнь, в которой есть специальные школы для таких, как Глеб, где улыбки не оплачиваются такой страшной ценой. Где можно мечтать о кондитерской с витриной, полной сладостей. Где можно научиться любить по-настоящему — не из жалости или долга, а так, чтобы сердце пело, а не обливалось кровью. И она найдёт в себе силы дойти до той жизни, даже если путь начнётся с прощального взгляда на восемь белых калл на чёрной, сырой земле.
