В далёком 1906-м. Она родилась, когда ещё ездили на телегах. Она теряла детей, голодала, её предавали — но это история не о жертве, а о том, как одна баба перехитрила саму судьбу, заставив её вернуть всё с лихвой в самом конце
В далёком 1906-м, когда последние отголоски зимы еще цеплялись за спящие поля, в одной из деревенских изб Самарской губернии появилась на свет девочка. Её назвали Валентиной. Мир, встретивший её, был суров и неласков. Детство, которое должно быть окутано теплом материнских рук, для неё оказалось коротким и горьким. Всего пять свечей удалось задуть на лепешке из грубой муки, когда чёрная беда нагрянула в их дом.
Мать Валентины со старшей дочерью отправились по делам в соседнюю деревню. Дорога пролегала через гиблое, топкое место, где даже в зной болотная хмарь стелилась над гатью — настилом из скрипучих, ненадёжных брёвен. Лошадь, везущая телегу, вдруг споткнулась, дерево под копытом хрустнуло и подалось. Миг — и тяжёлая повозка, перевернувшись, утянула за собой в холодную, сосущую пучину двух самых дорогих людей. Коня вытащили, выходили, а вот женщину с девочкой даже тела не смогли отыскать в непролазной трясине.
Так и остался отец, Егор, один на один со своей бедой и пятилетней дочерью, чьи большие глаза, казалось, навсегда застыли в немом вопросе. Что знал Егор о воспитании девочки? Весь его мир до сих пор лежал меж сохой да бороной, в тяжком труде от зари до зари, а за детской суетой и лаской следила покойная Прасковья. А тут — тоненькие, путающиеся косы, которые нужно заплетать, платьица, требующие починки, тихие всхлипы по ночам. Иголка в его грубых, привыкших к топорищу пальцах, казалась хрупкой, бесполезной соломинкой.
Помощь пришла оттуда, откуда не ждали. Молодая соседка, Елена, сама недавно оставшаяся без родни, стала заходить в осиротевший дом. Ловко управлялась она и с печью, и с коровой, в её руках изба вмиг преображалась, наполняясь чистотой и запахом свежего хлеба. А уж как расцвела маленькая Валя! Щёки зарумянились, в глазах снова появился огонёк, а аккуратные, тугие косы с яркими лентами стали предметом её гордости.
Не прошло и года, как Егор, глядя на эту хрупкую, но такую сильную женщину, завёл неспешный разговор.
— Лена, — начал он, глядя куда-то мимо, в угол, где висела старая икона. — Жить-то надо. Одному — и того труднее. Не хочешь ли хозяйкой в этой избе стать? Настоящей.
Она не ответила сразу, лишь продолжала вышивать незамысловатый узор на подоле Валенькиного платья. Ранее сватался к ней другой, Петро, но дом его был полон родни, а здесь — просторно, тихо и уже прибрано её руками.
— Хочу, — тихо, но чётко прозвучало её согласие.
Сыграли свадьбу без лишней помпы: обвенчались в сельской церквушке, да собрали соседей на скромное застолье. К ночи гости разошлись, и в доме воцарилась новая, пока ещё непривычная, но желанная тишина.
Первое время мачеха, а теперь уже законная жена Егора, относилась к падчерице с трогательной, почти материнской заботой. Но времена были неспокойные, мир переворачивался с ног на голову. Революционные вихри долетали и до их глухой деревни, сея тревогу и непонимание. А в доме одно за другим стали появляться ребятишки — общие дети Егора и Елены.
И с каждым новым криком в люльке сердце Елены сжималось от иной, тёмной мысли. Чем больше становилась её собственная семья, тем больше Валентина казалась ей чужим, лишним ртом за общим, всё более скудным столом.
В 1921-м, когда Вале минуло шестнадцать, Елена чуть ли не ликовала: дочь мужа запала глазом на сына зажиточных соседей, Никиту Крутилина. И парень, статный, работящий, отвечал ей взаимностью.
— Егор, ты с Крутилиным-старшим в добрых отношениях, — завела разговор жена однажды вечером, пока муж чинил хомут. — Намекни ему, чтобы не затягивал со сватами. Наша-то уже совсем невеста.
— Очнись, Лен, — он отложил шило, удивлённо взглянув на неё. — Да она ещё дитё. Совсем дитё. Тебе-то самой двадцать стукнуло, когда за меня пошла.
— Какое же дитё, коли грудь округлилась да взгляд такой осознанный? — парировала Елена. — Сейчас такого жениха упустим — другого не сыщем. У них, у Крутилиных, какое хозяйство! Земли — глазом не окинешь, лошади — силой прут, дом — полная чаша. За Никиту любая девка нашего села замуж побежит. И парень что надо — справный, умный, годами-то двадцать два уже.
— Слыхал я, — промолвил Егор нерешительно, — будто в рабоче-крестьянскую он подался. Собирается, значит…
— Вот именно! — оживилась Елена, присаживаясь рядом. — Пусть посватаются, обручатся, а как вернётся — свадьбу и сыграем. Кто весть знает, сколько он там пробудет? Месяц, год? И наша Валя за это время в разум войдёт окончательно.
— Умная ты у меня, — обнял он жену, тронутый её якобы заботой о судьбе падчерицы. — Поговорю. Обязательно поговорю.
Только думала Елена вовсе не о Валенькином счастье, а о том, как бы поскорее освободить место у печи для своих кровных детишек.
Сватовство прошло быстро и гладко. Решили, что как только Никита вернётся со службы, так сразу и справят свадебку. Со слезами, с замиранием сердца провожала Валя своего суженого, клялась ждать и каждый день молиться о его возвращении.
Но шли месяцы, а весточки от Никиты были редкими и туманными. Писал, что неспокойно, что домой в ближайшее время не собирается. А под занавес лета 1922 года в дом Егора снова пожаловали гости — снова Крутилины, но на этот раз просили руки Валентины для младшего своего сына, Тихона.
— Как же так, — опешил Егор, встречая соседа. — Вашему Никите слово дано.
— Пришло письмо, Егор Матвеич, — опустил глаза Крутилин-старший. — Не вернётся Никита вскорости. И не ждите.
Валя, подслушавшая разговор у дверей, вскрикнула, и тёмный туман поплыл перед глазами. Очнулась она уже на лавке, с мокрым от слёз платком на лбу.
— Жив он, не беспокойся, жив, — успокаивала её мать Никиты, Евгения Петровна. — На Кубань уехал, пишет, что дела там серьёзные. Каждый день, говорит, как последний. А тебе, милая, ждать — себя губить. Забудь его. Тихон наш тебя давно приметил. Он хоть и моложе брата, зато душой спокойный, домовитый. Мы вам и дом срубим, и скотину в подворье дадим. Девушка ты хорошая, работящая, нам такая сноха на радость.
— Не могу я сейчас ответ дать, — прошептала Валя, всхлипывая. — Душу надо собрать в кучу.
Собрала она её быстрее, чем думала. Давили с одной стороны отец и мачеха, а с другой — жгла обида и стыд от мысли о предательстве. Получается, все его клятвы были пустым звуком? Мечтала о крыльях, а придётся идти по земле.
Осенью того же года сыграли свадьбу — скромную, но честную. Валентина стала женой Тихона. Не было в её сердце той бури, что бушевала при виде Никиты, но Тихон оказался человеком редкой души. Смотрел на жену как на чудо, по утрам приносил то пучок душистых трав, то горсть лесных ягод, говорил тихие, тёплые слова, от которых лёд в душе потихоньку таял. Он растопил её сердце не пламенем страсти, а тихим, ровным теплом домашнего очага.
В начале 1924-го родился первенец, Мирон, затем, один за другим, Лука и Елисей. И когда на свет появился третий сын, в деревню, пыльный и уставший, вернулся Никита. Но не сжалось сердце Валентины ни от ревности, ни от сожаления. Перед ней стоял совсем другой человек — грубый, с вечной цигаркой в зубах, с каким-то озлобленным взглядом. И жена ему под стать — шумная, вздорная. А её Тихон, её тихий, надёжный Тихон, казался теперь воплощением всего самого светлого и настоящего. Вскоре Никита с супругой укатили в город, а Валя с мужем остались в селе.
Жизнь пошла своим чередом: работа в новообразованном колхозе, куда пришлось сдать почти всё добро, лишь бы не попасть под раскулачивание, хлопоты по дому, радости и заботы с подрастающими сыновьями. Казалось, после всех бурь наступила наконец тихая, трудовая пристань.
Но судьба готовила новый удар. Хмурым осенним вечером 1931 года Тихон вбежал в избу, лицо его было белым как мел.
— Собирай узел, Валя. Собирай детей, самое нужное да ценное. Ночью уходить надо. Сейчас.
— Тихон, да ты в уме? — попыталась она улыбнуться, думая, это шутка такая горькая. — Куда уходить? И зачем?
— Отца с матерью придут брать. И нас по цепочке могут забрать.
— За что? — вырвался у неё испуганный шёпот. — В чём их вина-то?
— Знаешь, отец бригадиром на посевной был, мать — в учёте. Зависть, видно, чья-то чёрная. Донесли, будто муку колхозную укрыли. А знаешь, что теперь будет? Место их освободить хотели…
— Да не брали они ничего! — всплеснула она руками. — Пусть обыщут, ничего же не найдут!
— В том-то и дело, что найдут, — глухо проговорил Тихон. — Михей, участковый, предупредил. Кто-то мешки в нашу лесную сторожку подбросил. Пушковы, не иначе. Ихние сыновья там сейчас караул и держат, пока «компетентные органы» едут. Отец вчера в Величковку за травами для матери ходил, голова у неё раскалывалась. Ушёл — в сторожке чисто, вернулся — уже мука «найдена». Подстава.
— Так им бежать надо, вместе с нами! — в ужасе воскликнула Валя.
— Не побегут, — покачал головой Тихон. — Отец говорит: не виноват — и бегать не стану. А мы… мы уедем. Знаю я, как потом будут тыкать пальцами, из колхоза выживать. Нет уж. Отец монет дал, хватит на первое время. И кое-что из бабкиного наследства припрятано есть, продать можно в дороге. Это в первую очередь и грузи.
В кромешной тьме, под завывание осеннего ветра, семья Тихона Крутилина покинула родные края. Телега скрипела, увозя их на Урал, к дальним родственникам, в надежде переждать лихую годину. Все мечты о мирном завтрашнем дне остались в стенах покинутого дома, растворившись в ночи.
Осели они в Бузулуке. Через два месяца пришло короткое, как выстрел, письмо от Егора: старших Крутилиных забрали и отправили в лагеря «без права переписки». Тихон поседел за одну ночь, но жизнь, жестокая и требовательная, шла вперёд. Нужно было кормить семью. Год спустя в Бузулуке родился четвёртый сын, Прохор.
Но нагрянул голод 1932-го, безжалостный и всепоглощающий. Он унёс Луку и Елисея. От этого горя души супругов покрылись морозными трещинами. Понимая, что могут потерять и Мирона с Прошей, они пустились в новый путь, в Магнитогорск, где Тихон устроился на огромный комбинат. Там, в тесноте общежития, в двух холодных комнатах, выделенных многодетной семье, родились ещё два мальчика — Лев и Фёдор. Жили впроголодь, считая каждую копейку.
В 1936-м пришло письмо от двоюродной сестры Тихона из-под Пензы, из большого, крепкого колхоза. Она писала о пустующем, но крепком доме и о том, что руки, золотые руки механика, там очень нужны.
— Тихонушка, а может, правда, поедем? — робко спросила Валентина, показывая письмо. — Земля-матушка всегда прокормит. Ты — механиком, я — в поле. Алёна пишет, скоро свёклу убирать, народу не хватает.
— Видно, так тому и быть, — с покорностью обречённого вздохнул муж. — Без земли — что дерево без корней. Давай собираться, Валя… Опять нас дорога кличет.
Новое место встретило их просторными полями и работой. Тихона сразу взяли механиком, Валентина, оставив младших на попечение старшего Мирона, вышла в поле. Трудно было, но земля, тёплый дом, сыновья рядом — всё это складывалось в хрупкую, но такую желанную картину покоя.
Но судьба, казалось, испытывала их на прочность. У Проши, пятилетнего весёлого бутуза, стал болеть живот. Никто не мог помочь — ни врачи, ни знахари. Отчаявшаяся мать, следуя чьему-то совету, стала поить сына маковым молочком. Боль отступала, мальчик улыбался, и на миг казалось, что беда отступила. А однажды утром она нашла его холодным, будто фарфоровую куклу.
— Прошенька, родной, открой глазки! — она трясла маленькое, безжизненное тельце, и мир вокруг рушился в бездну. Мирон в ужасе звал отца.
Как она пережила те дни — не помнила. Казалось, сама жизнь ушла из неё вместе с последним вздохом сына. А потом встала. Встала, потому что нужно было вставать. Потому что остались Мирон, Лев и Фёдор. Взглянула как-то в потёртое зеркальце: тридцать два года, а седина уже серебрила виски. Шесть родила, троих схоронила. За что?
— Валя, прислали нам по распределению ещё одного механика, — поделился как-то вечером Тихон, сидя на завалинке.
— И что же, работы меньше станет?
— Меньше… и заработок делиться будет. А мальчишки растут, обуть-одеть надо.
— Как все живут, так и мы проживём, — сказала она, но в голосе прозвучала усталость.
— Бумага в сельсовет пришла, — негромко продолжал муж. — В Пензе завод строят. Руки нужны. Механики — особенно.
— Ты… меня одну оставить хочешь? — в её глазах мелькнул испуг.
— Не навек, Валюша. Заработаю, вышлю. Вам здесь легче будет.
Долго не решалась она, но жизнь заставляла. Отпустила. Сначала письма и деньги приходили исправно, потом — реже, а к весне 1940-го года и вовсе прекратились. Когда вернулся муж их соседки Алёны, Валя бросилась к нему.
— Семён, Тихона моего не видел? Где он?
— Не знаю, Валентина, — отвел он глаза. — Ничего не знаю.
Летом, не в силах терпеть неизвестность, она отправилась в Пензу. Нашла. И пожалела об этом. У проходной завода она увидела его — своего Тихона, но будто чужого. И рядом с ним — молодую, щеголеватую женщину с округлившимся животом.
— Гриша, — голос её задрожал. — Почему забыл нас? Дети спрашивают…
Он побледнел, заерзал. И тут к ним подошла та самая женщина.
— Тихонушка, я тебя ждала! — затем, повернувшись к Вале: — Здравствуйте. Вы… его родственница?
— Жена, — услышала она свой собственный, будто чужой, ледяной голос. — Мать его детей. А вы?
Молодая женщина отшатнулась, схватившись за живот. Всё стало ясно без слов. Валентина развернулась и пошла прочь. Не услышав ни оправданий, ни лжи. Её мир снова раскололся, но на этот раз — от предательства самого близкого человека.
Вернулась в деревню и замкнулась в молчании. Не для жалости и не для сплетен хранила она свою боль. Взяла на себя двойную работу, затянула потуже пояс. Теперь только она была опорой для своих мальчишек.
А вскоре грянул июнь 1941-го. И пришла новая беда — её старший, семнадцатилетний Мирон, ушёл на фронт, приписав себе год в украденной справке. Она металась, умоляла председателя, но всё было тщетно. «Ждать и молиться», — сказал он.
А в августе пришло письмо. От Тихона. Кающееся, полное отчаяния и стыда. Писал, что бес попутал, что большей ошибки в жизни не совершал. И что он ушёл служить, искупать вину.
Она не ответила. А потом пришла похоронка на Мирона. Выла она тогда так, что, казалось, само небо плакало вместе с ней. И вот тогда, сквозь эту вселенскую боль, она написала мужу. Коротко: «Мирона нет».
Осенью 1941-го в их селе разместили госпиталь. Валентина пошла туда помогать — перевязывать раны, читать письма, просто быть рядом. Там она встретила Егора — немолодого, серьёзного, с пронзительными глазами. Он, сам искалеченный войной, нашёл слова, чтобы утешить её неизбывное горе. Между ними вспыхнуло короткое, яркое, как осенняя молния, чувство. Месяц — и он уехал дальше, на передовую. Никаких обещаний, только прощальный поцелуй.
А через несколько недель Валентина поняла, что носит под сердцем новую жизнь. Ребёнок, зачатый в горниле войны, в краткий миг забытья и человеческого тепла. «Утешение, — думала она, — чтобы не сгинуть от тоски по Мироне».
В октябре 1942-го родилась девочка. Назвала её Анфисой. И, стиснув зубы, написала Тихону второе письмо за все годы разлуки. Честно обо всём. О Егоре, о дочери. Ждала гнева, презрения.
Пришёл ответ. Три слова, написанные неровным, торопливым почерком: «Дочь моя».
И с этого мгновения что-то переключилось. Пошли письма — с фронта в деревню, из деревни на фронт. Короткие, скупые, но полные внезапно вернувшейся заботы. Он спрашивал о сыновьях, о хозяйстве, о маленькой Анфиске. Будто и не было той другой женщины, будто не было её мимолётного романа. Будто сама война, стирая всё мелкое и суетное, очистила их души для самого главного.
—
Он вернулся в 45-м, седой, с орденами на груди и глубокой усталостью в глазах. Переступил порог дома, где его ждали. Ни единого упрёка, ни одного косого взгляда на кудрявую дочурку, так непохожую на него. Наоборот, казалось, он полюбил её сильнее всех, называя подарком судьбы, светлой звездой, зажжённой в самую тёмную ночь.
А она… Она смотрела на этого измождённого, постаревшего мужчину и понимала, что все обиды, вся горечь — словно песок, унесённый рекой времени. Что держаться за них — значит отравлять тот хрупкий мир, который им удалось спасти и выстрадать. Они прожили вместе долгие-долгие годы, увидели, как подрастают Лев и Фёдор, как хорошеет и выходит замуж Анфиса, как на коленях прыгают внуки.
Ушли они из жизни друг за другом, с разницей в год, будто и смерть не решилась надолго разлучить их. Валентина, пережившая столько потерь, столько боли, так и не узнала, что стало с Никитой, её первой любовью. Но его пожелтевшая фотография, как и портрет родителей Тихона, всегда лежала в старом сундуке — не как память о страсти, а как часть её собственной, сложной, извилистой истории.
Они умели прощать. Не потому что были святыми, а потому что поняли: жизнь — это не поле для сведения счётов. Это хрупкий сад, который нужно возделывать каждый день, поливая его не слезами обиды, а водой терпения, удобряя перегноем пережитых вместе бурь. Их любовь не была ровной дорогой, усыпанной розами. Она была похожа на крепкий дуб, который гнуло до земли ураганами, ломало молниями, но корни его только глубже уходили в землю, переплетаясь так, что уже нельзя было понять, где начинается одно дерево и кончается другое. И в этой неразрывной связи, выкованной в огне испытаний, и заключалась их настоящая, вечная красота.
