1918 год, Сибирь. Молодая вдова борется с ледяным холодом и горем, чтобы спасти новорожденную дочь. Её отчаянную борьбу за жизнь прерывает неожиданное предложение соседа — тёплый кров и еда в обмен на работу няней в его доме. Но за стенами этого дома их ждёт не спасение, а тайна, которая навсегда изменит судьбы всех, кого коснётся
Холодным утром 1918 года, когда воздух над Енисеем был хрустальным и звонким от мороза, Марфа пыталась согреть свои пальцы коротким, парящим дыханием. Она снова натянула тонкие, уже заледеневшие брезентовые рукавицы и взялась за топорище, занесенное над поленом. Ледяная стружка, похожая на серебряную пыль, разлеталась с каждого удара, а по ее щекам, обветренным и покрасневшим, текли горячие, соленые дорожки. Слезы замерзали на лету, превращаясь в крошечные бриллианты скорби, и кололи кожу, будто тысячи невидимых игл.
— Голубушка ты моя яхонтовая, да на что же ты, родная, выскочила в этакую стынь? — послышался из-за плетня встревоженный, хрипловатый голос. Бабка Дарья, соседка, увидев эту картину, всплеснула натруженными ладонями, выбежала со своего двора и поспешно, почти бегом, направилась к Марфе, чтобы отнять у нее тяжелый топор. — Брось, говорю! Немедля!
— В избе дубовато стало, печь остыла, — тихо, сквозь предательскую дрожь в губах, ответила молодая женщина.
— Сейчас, сию минуту, постой на месте! Я Ваньку своего позову. Да в уме ли ты, девонька? После родов-то и трех суток не минуло. Всю себя застудишь! А тебе теперь себя блюсти надобно, одна ты у своей Катеньки осталась. Ванюшка! — закричала бабка Дарья, повернувшись к своему дому. — Ванюша! Иди сюда, живей!
— Чего, бабуль? — отозвался подросток, появившись в калитке и сонно уставившись на старуху.
— Чешь уставился, как баран на новые ворота? Не видишь — топор в руках у меня? Шевелись проворней! Взял да нарубил дров, как полагается. Мужик ты, аль нет?
— Мужик, бабуля, мужик я, — протянул паренек, обиженно сморщившись. — Сначала попросить разве нельзя было? Чего орать-то? — Он взял топор из ее рук и уверенно пошел к поленнице, а бабка Дарья мягко, но настойчиво повела Марфу в избу.
— Сейчас, наколет вдосталь, а там и протопим как следует. Скажи-ка мне, Марфушка, ела ли ты нынче что? — спросила она, усаживая женщину на лавку.
— Нет, — чуть слышно покачала та головой. — Не идет ничего. Ком в горле.
— Ох, до чего же вы, молодые, безрассудные порой, — с печалью покачала седой головой соседка. — Ладно, сама не ешь, а дитятко тут при чем? Коли есть не станешь, откуда молоко-то возьмется? Козу доила сегодня?
— Доила.
— Ну так пей хоть его, парное. Давай, при мне и выпей. Слушай меня, девка: будешь озорничать — к тебе жить перееду, вот что! На что это ты задумала? Ну не стало кормильца, так теперь что, свет клином сошелся? Ребенок — вот твоя теперь главная забота и отрада. А мужик… Мужик — он вещь непостоянная. Нынче есть, завтра — вспоминай как имя. Хотя жалко Васеньку, до сердечной боли жалко, — старая женщина смахнула неожиданную слезу концом потертого платка, но тут из зыбки донесся тонкий плач, и Марфа, встрепенувшись, пошла к дочери.
Семья Марфы переселилась в Енисейскую губернию из белорусских краев еще в 1908-м, по Столыпинской реформе. Землю тогда целину поднимали, леса вокруг стояли стеной — темные, величественные, шепчущие. Построили дом крепкий, просторный, с резными наличниками. Брат Марфы вскоре привел в дом молодую жену, пошли ребятишки один за другим. Сама же Марфа в 1916 году, едва ей стукнуло восемнадцать, вышла замуж за Василия, такого же переселенца-одиночку. Семью он свою не завел, но дом себе поставил — небольшой, зато уютный и очень теплый. Туда и молодую жену привез. Любовь меж ними была тихой, глубокой, как лесное озеро. И ребенок после свадьбы в положенный срок родился — дочь Федосья. Да только и трех месяцев крошка не прожила…
Утрата была горькой, как полынь, но в те годы детская смерть, увы, редкостью не была, почти в каждом дворе через такое проходили. Молодые не дали сердцу окаменеть от горя и снова обрели надежду стать родителями.
Только вот не довелось Василию своего второго ребенка увидеть — в 1918 году его призвали, забрала его военная кампания времен Сибирской интервенции. Погиб он в стычке с японцами где-то далеко, на холодных сопках… Провожала его Марфа, едва узнав о новой беременности, а скорбную весть о гибели мужа получила, уже будучи на седьмом месяце.
Родила она Катеньку в одну из самых холодных зимних ночей, когда звезды на небе казались ледяными осколками. Если бы не помощь соседей, совсем бы руки опустились у молодой матери. Они и дрова подносили, и еду варили, и словом добрым поддерживали. Можно было бы Марфе вернуться в отчий дом к родителям, да только у старшего брата семья — шестеро ребятишек, жили тесно, друг у друга на головах. С невесткой, как назло, души не чадили, да и жалко было покидать дом, который Василий своими руками строил, оставлять его пустым и без присмотра.
Четыре долгих года прожила Марфа одна. Растила Варвару, справлялась без мужской помощи. Но с каждым сезоном тяготы становились все невыносимее. Зиму 1921 года они с дочкой едва пережили. Год 1920-й выдался неурожайным, засушливым, да еще и продразверстка свое брала — все запасы подчистую к декабрю вымели. До весны дотянули, можно сказать, на одном дыхании, на первой зелени. Щавель дикий, крапиву жгучую, лебеду — все в котел шло. Варили клейстер из последней муки — на похлебку сгодится. Кабы не коза-кормилица, совсем бы плохо пришлось. Но в 1922 году и козочка съела что-то не то, живот у нее раздуло, и к утру животное издохло. Не стало последней опоры, и стало ясно как день — никакая, даже самая тяжелая работа на лесосеке не спасет ее с дочерью от неминуемого голода. Вся необъятная страна тогда стонала от недорода. Там, где зерно уродилось, его изымали подчистую, везли в другие губернии, но помощь, словно вода в решете, утекала сквозь пальцы.
Она возвращалась с работы, с лесосек, вытирая ладонью градом катившийся пот — смесь усталости и непривычно жаркого сибирского солнца. Вдруг услышала за спиной мерный топот копыт и скрип немазаных колес по проселочной дороге.
— Марфушка, здравствуй.
— Здравствуйте, Тихон Ильич, — почтительно кивнула женщина, узнав мужчину.
Она знала его хорошо — он был посаженым отцом на ее свадьбе с Василием. Тихону Ильичу сейчас было около тридцати, но, несмотря на молодые годы, в деревне его уважительно величали по имени-отчеству. Супруга у него была, Арина, и двое ребятишек — Степан шести лет и Петруша, ровесник ее Катеньки. Да вот уже который день по селу ползли темные слухи, будто запер Тихон Ильич свою жену на втором этаже своего добротного, большого дома. Не в себе, мол, она.
— Садись, подвезу, — остановил он лошадь и кивнул на повозку.
— Спасибо, Тихон Ильич. И впрямь, тяжко по такой духоте идти.
— А дочка-то твоя где? Здорова?
— У соседей. Бабка Дарья в прошлом году Богу душу отдала, а внук ее, Ванька, за Катей приглядывает.
— На лесосеке по-прежнему трудишься?
— Там… — выдохнула Марфа, и в этом выдохе была вся неподъемная тяжесть дней.
— Тяжко, поди?
— Не тяжелее, чем другим живется.
Тихон Ильич помолчал, глядя куда-то вдаль, за реку, будто обдумывая что-то очень важное, а потом спросил тихо, почти доверительно:
— Марфушка, а что ж замуж не выходишь? Тяжело одной. Неужто никто не сватается?
— Не хочу, — решительно покачала она головой. — Умом понимаю, что Васеньку не воротить, а сердце все других с ним равняет. Знаю, что хозяин в доме нужен, что Кате отец требуется, да и трудно бабе одной в деревне без опоры. А вот принять в душу кого-то другого… Не выходит пока.
— Марфа, зима-то не за горами… Дрова заготовила? — участливо переспросил он.
— Помаленьку. Мужики на лесосеке помогают, — коротко ответила она.
— Марфа, а может, ко мне в дом перебраться? Няня детям моим нужна. Сам я ни белье как следует постирать, ни еду сварить не умею. Едят ребята, да морщатся. Платить сейчас, сам знаешь, нечем — времена такие, что лишь бы пропитание было. Зато место в доме найдется, на первом этаже, с дочкой поселишься. И тарелка горячей похлебки лишней не будет. Слышал я, как ты убивалась, когда коза твоя пала.
— А как же Арина-то? Правда ли, что вы ее… закрыли на втором этаже? — с опаской спросила Марфа. — За что же супруга так провинилась?
— Людские языки острее любой косы, — поморщился Тихон Ильич. — Услышали только то, что хотели — будто запер я бедную Арину. А отчего — слышать не пожелали. Чахотка у нее, Марфа. Лекарь из города наказал оградить себя да детишек. Чудом пока никто из нас хворь на себя не подхватил.
— Да откуда же она взялась? — ужаснулась Марфа. — Никто по селу с чахоткой, слава Богу, не ходит.
— Вестимо, не знаю, — развел он руками. — В город часто ездила Арина к сестре своей. Не иначе, оттуда и принесла. Вот и пришлось изолировать. Не за себя страшусь — за детей.
— И что же, умрет она теперь? — в ужасе прошептала Марфа, машинально крестясь.
— Лекарь говорит, коли микстуры его пить будет, поживет еще. Но детей уж точно лучше держать подальше.
— Бедные мальчики, — слезы снова навернулись на глаза Марфы. — Разлучи меня с Катей — с тоски бы померла.
— Ну так как, Марфа? Может, в няньки к моим ребятам?
— Согласна, — после недолгого молчания кивнула она.
— Вот и славно. Бросай лесосеку, собирай пожитки да переходи.
— А люди-то что скажут?
Она уже представила себе тягучие, полные осуждения взгляды, шепот за спиной.
— А что скажут? Почешут языками да перестанут. Ты же женщина свободная, вдова, тебе стыдиться нечего. В няни ты к детям моим идешь, а не в сожительницы.
Через два дня Марфа с Катенькой обосновались в маленькой светелке под лестницей в доме Тихона Ильича… Часто, лежа ночью, Марфа плакала, вспоминая его слова: «В няни ко мне идешь, а не в сожительницы». Господи, во что они вскоре превратили эти слова? Никогда ей не отмыться от этого греха, никогда не искупить. Стыд жгучий, всепоглощающий позор… И теперь последствия этого позора будут у всех на виду, как клеймо.
Первые месяцы Марфа и вправду была лишь няней для Степана и Петруши. Ребятишки приняли ее хорошо, с Катенькой быстро подружились. До боли жалела Марфа Арину. Она и Тихон Ильич делали все, чтобы жизнь больной была сносной. Еще до болезни Тихон приладил к ее комнате маленький балкончик, местный мастеровой, парень по имени Гордей, сплел удобное кресло-качалку — там она и проводила время, глотая редкий свежий воздух. Привозил Тихон жене и книги из города. Правда, с каждым месяцем все реже — денег едва на еду хватало, но иногда удавалось выменять на продукты потрепанный томик и порадовать Арину. Была она женщиной грамотной, как и сам Тихон. Оба — из благородных, но давно обедневших родов.
Но Арина с порога восприняла Марфу в штыки. Не помогали никакие увещевания мужа о том, что та отлично справляется с детьми. Капризничала, будто чувствовала, предвидела недоброе. Постоянно твердила, что Марфа — деревенская чернь, и что та должна величать Степана и Петра исключительно по имени-отчеству.
Однажды, когда Арина в очередной раз сквозь притворенно прикрытую дверь осыпала Марфу унизительными словами, та не выдержала и разрыдалась. А Тихон Ильич в тот вечер стал утешать ее… Тогда все и случилось.
— Что же мы натворили? — голос Марфы был пустым, выжженным, душа изнывала от всепоглощающего чувства вины.
— Марфа… — Он обнял ее, прижал к себе, и в его прикосновении была странная смесь нежности и отчаяния. — Я никогда не любил Арину. Родители наши настояли на браке, мол, сговорились, когда мы еще в пеленках были. Ни я к ней не тянулся, ни она ко мне. А я видел, как у вас с Василием искры в глазах вспыхивали, едва взгляды ваши встречались. Вот это — любовь. А у нас с ней что… Перед Господом повенчаны, детей завели, потому что так положено. Оба мы из дворян, да я никогда этим не кичился, понимал — нечем гордиться: дед мой все состояние в карты спустил. А предок Арины — декабрист. Но с каким же высокомерием она не устает повторять, что мы не ровня здешним! Ровня, еще какая ровня…
— И все же она — твоя законная жена. Не должны мы были, — прошептала Марфа, уткнувшись лицом в его грудь.
— Жена, это верно, — поморщился Тихон Ильич. — Да только не из камня я высечен. Когда Петруша родился, больше не пускала меня супруга в опочивальню. Мол, двух наследников с меня довольно. А теперь и вовсе лекарь говорит, что излечение маловероятно. И что же мне, заживо себя с ней в могилу закапывать? Ты не замужем, да и я одинок при живой жене. Так отчего нам не любить и не быть любимыми? Отчего нам не иметь права на капельку простого человеческого счастья?
— Все равно это неправильно. Больше так не должно повториться… — выдохнула она, но в голосе уже не было прежней твердости.
Не ведали Марфа и Тихон, что та роковая ночь изменит не только их судьбы, но и судьбы всех, кто их окружал. Одной ночи хватило, чтобы зародилась новая жизнь. Со страхом, леденящим душу, просыпалась Марфа каждое утро. Что будет, когда тайное станет явным? Тихон Ильич же, напротив, казалось, обрел второе дыхание, искренне радовался ребенку. Печалило лишь одно — чадо будет незаконнорожденным, крамольным.
А односельчане вскоре подняли настоящий бунт. Едва у Марфы стал заметен округлившийся живот, поползли шепоты, а потом и открытые пересуды. Взгляды, прежде сочувственные, стали колючими и полными неприкрытого гнева. Узнала о беде и родня Арины, приехала из города стыдить зятя и «распутную няньку».
А потом началось и вовсе страшное — по ночам стали бить стекла в их доме, мазать ворота липким, вонючим дегтем. Арина же лишь наблюдала за происходящим из своего высокого окна, и на губах ее играла горькая, торжествующая усмешка. «Так вам и надо», — будто говорил ее взгляд.
Донесли и до родителей Марфы, живших в соседнем селе. Те, охваченные стыдом, публично отреклись от дочери, назвав ее позором семьи.
А Марфа знала в глубине души, что это — не что иное, как кара за их тяжкий грех.
В тот год урожай выдался на диво богатый, но собирать его оказалось некому — люди отказывались выходить в поле, плюясь в след Тихону Ильичу за «двоеженство». Лишь двое — Фрол да Гордей, главы больших семейств, пришли помочь. Едва управились с уборкой, как Тихон Ильич поспешно свез зерно, а домочадцам велел собирать самые необходимые вещи.
— Куда? — в страхе спросила Марфа. — Куда мы бежим?
— Вчера слышал краем уха — будто дом наш сжечь хотят, а добро по дворам растащить.
— Говорила же я, — бессильно заплакала Марфа. — Хлебнем мы горя с лихвой. А дом Васильев что же будет?
— Про него тоже слыхал — отбирают…
На рассвете Фрол с Гордеем подогнали к усадьбе Тихона Ильича несколько телег, на которые и погрузили самое ценное из пожитков. На одной из повозок, закутанная в платки, сидела Арина, и взгляд ее, полный немой ненависти, был устремлен на мужа и Марфу.
— Будьте вы прокляты! — шипела она, давясь кашлем. — Все из-за вас! Из-за вашего позора!
Ниже по течению могучего Енисея, в одной из глухих сибирских деревушек, жил дальний, давно позабытый родственник Тихона Ильича. Вот к нему и направился беглец со своим странным семейством. Жил тот отшельником, на самом краю села. Арину представили сестрой, спешно срубили два новых дома. Правда, пришлось пожертвовать фамильным серебром, чудом уцелевшим после деда-картежника. Продал Тихон Ильич и золотые империалы, и несколько дорогих книг в сафьяновых переплетах. Но зато сумел за год возвести два крепких сруба. Первый, поменьше, но очень теплый, построил для Арины, которая до того жила в дальней горнице того самого родственника. Самочувствие ее ухудшалось с каждым днем, не помогали ни микстуры городских лекарей, ни снадобья местных знахарок. Как и предрекал врач — излечения не случилось. Снадобья лишь ненадолго продлевали дни. Тихон, несмотря на то что Марфа родила ему дочь Марию, продолжал бороться за жизнь Арины. Первый дом он поставил именно для нее. Не бросил хворую жену, терпеливо сносил все ее проклятья и прихоти.
Затем принялся строить второй дом — для себя, Марфы и уже четверых детей: Степана, Петра, Кати и крошки Маши.
Странным образом, дети всем сердцем привязались к Марфе и обожали младшую сестренку. К матери же особой любви не питали, ибо та с малых лет пыталась вылепить из них «благородных господ», в то время как им хотелось бегать с деревенскими ребятишками, резвиться и шалить. Арина же строго-настрого запрещала любые «недостойные» игры. Марфа же и Тихон давали им свободу и всегда твердили, что все люди — равны.
Мать они, конечно, жалели, но не более того…
С рождением дочери Марфа и Тихон окончательно ощутили незримую, прочную связь, что связала их воедино, и больше не пытались сопротивляться судьбе.
В 1926 году родился Игнат, второй ребенок Тихона Ильича и его бывшей няни.
А спустя полгода окончательно слегла Арина. Марфа, превозмогая страх и отвращение, взялась ухаживать за больной. Тщательно мыла руки, обвязывала лицо плотным платком и самоотверженно ухаживала за той, что до последнего вздоха ненавидела ее. Не роптала женщина, принимая это как должную искупительную плату.
Едва прошло три месяца после скромных похорон, Тихон Ильич повез Марфу в дальнее село, где в полуразрушенной, но еще действующей церкви их, наконец, обвенчали.
Местному уполномоченному, что следил за порядком в новом селе, Тихон вручил последнюю золотую монету из родового клада, и тот оформил их брак официально. Так что следующий ребенок, девочка Мавра, родилась уже в законном браке в конце 1927 года.
1930 год. Время больших перемен.
— Я отдам все, что потребуют, — твердо говорил Тихон Ильич, глядя на свой двор.
— Да как же мы будем? Как детей поднимать? — причитала Марфа, гладя по головке самую младшую. — Шестеро их у нас, седьмой под сердцем, как растить-то станем?
— Так же, как и другие. Марфушка, лучше сейчас добровольно все в колхоз отдать, вступить честно, чем лишиться всего да по миру скитаться с малыми детьми. А что отдадим — не беда. Разве впервые нам с нуля начинать? Руки-ноги на месте, силы еще есть.
— Прав ты, Тихонушка, прав. Только страшно, — поежилась Марфа.
— Еще страшнее — не принять новые правила. Не тужи, все у нас устроится.
Тихон Ильич сам пригласил председателя новообразованного колхоза и велел взять с собой пару помощников.
— В колхоз мы с Марфой вступаем. Примете?
— С твоим-то хозяйством, Тихон Ильич, да за милую душу! — обрадовался председатель и стал торопливо вносить в толстую книгу имущество работящего хозяина.
Три крепких коня, дойная корова, четыре откормленные свиньи — все это поголовье отошло колхозу. Себе Тихон Ильич по одной голове скотины оставил — полагалось по уставу, шестеро детей, как-никак…
Дом дальнего родственника, к тому времени уже почившего, тоже отошел новой власти. Оставили лишь свой большой дом да избушку Арины.
Настали времена относительного спокойствия — Тихон Ильич трудился в колхозе, Марфа вела хозяйство, да детей продолжала рожать. Плодовитой оказалась — в 1930 году сына Демьяна родила, а уже через год — тройняшек: Анфису, Архипа и Евлалию.
Последняя и года не прожила, и так тосковала по ней Марфа, что следующую дочь, появившуюся на свет в 1934 году, нарекла Любой, в память о той, ненадолго промелькнувшей, как падающая звезда, маленькой жизни.
Рос колхоз, разрасталось село, множилась и семья Тихона Ильича и Марфы. Казалось, горечи и испытания остались в прошлом, впереди — только светлая дорога. Но, видно, плата за старые грехи еще не была внесена до конца…
ЭПИЛОГ
Она знала, что это — отголосок того старого проклятия. Знал об этом и Тихон, когда вез в лютый морозный день 1935 года свою жену, обезумевшую от боли, в город. Не могла она разродиться, и местная повитуха, разведя руками, велела срочно везти в больницу.
Едва доставили их до дверей родильного дома, как Тихон с леденящей душу ясностью понял — не жилица его Марфа, мать его многочисленных чад. Стольких родила легко, а этот, последний, забирал у нее жизнь…
Так и случилось — мальчик, названный Александром, появился на свет, забрав жизнь своей матери.
Да только и маленький Сашенька не прожил и месяца, уйдя вслед за мамой.
Проклятие, казалось, не оставляло семью — год спустя на Тихона Ильича в лесу упало подрубленное дерево. Спасти его не удалось.
Да и из тройняшек, что родились в 1931-м, никого не осталось в живых — Архип наелся известки со стены, а в 1939 году и Анфиса отравилась, съев не те грибы.
Игнат не вернулся с полей Великой Отечественной, оставшись навеки лежать в чужой земле.
Из девяти общих детей Тихона Ильича и Марфы осталось в живых лишь четверо — Мария, Мавра, Демьян и Люба.
Все они остались на попечении старших — Степана, Петра и Варвары. Жизнь, суровая и беспощадная, продолжала свой неспешный ход, как продолжает течь вечный, могучий Енисей, несущий в своих холодных водах и слезы, и надежды, и память о тех, кто любил, грешил, страдал и, вопреки всему, строил свое хрупкое человеческое счастье на этом бескрайнем сибирском берегу.
И по сей день, говорят, в тихие вечера, если прислушаться к шепоту сосен на том берегу, можно услышать легкий, едва уловимый звон — то ли колокольчик затерянной в тайге часовенки, то ли отголосок тех давних смеха и плача, навеки вплетенных в суровую и прекрасную ткань этого края.
