1944 год. Белоруссия. Я вытаскивала его с того света под обстрелом, а он клялся в любви и звал на Кубань. Четыре года спустя я вернулась в родное село как герой, но моя победа пахла не жасмином, а ложью под крики «горько» у моего же крыльца
Воздух, густой от пыли и тревоги, висел над разбитой дорогой. Июньское солнце, казалось, жалело эту израненную землю, пробиваясь сквозь клубы дыма, что еще цеплялись за верхушки сосен. Полуторка, похожая на усталого железного зверя, подпрыгивала на ухабах, ее тряска отдавалась ноющей болью в каждом суставе.
— Игнатьич, да ну же, прибавь хоть чуть! — голос, сорванный до хрипоты, прозвучал из кузова, перекрывая рев мотора. — Лети, будто тебя сами черти погоняют!
— А ты думаешь, не погоняют? — отозвался шофер, вжимаясь в потрескавшуюся кожу сиденья. — Эта дорога — сплошная рана. Каждая колея — от немецкого гостя. Я уже и так выжимаю из нее душу. Скорость здесь не помощник, только нервы треплет.
— Нервы… — проворчала девушка в кузове, прижимая к себе окровавленную гимнастерку солдата. — У меня нервы уже ни к черту. Нам бы только довезти. Довезти живым.
— Довезем, Верон. Не помрем сегодня. Скоро уж лесная чаща, там наша землянка-целительница.
Девушка по имени Вероника не ответила. Она склонилась над бледным лицом, что лежало у нее на коленях. Пальцы ее, привыкшие к жесткой марле и холодным инструментам, нежно провели по влажным от пота волосам.
— Держись, милый, держись крепче, — прошептала она, и в голосе ее зазвучала мелодия, которую она старалась спрятать под суровой маской. — Совсем чуть-чуть осталось. Там Константин Петрович, у него руки — словно у волшебника. Залатает, подлечит, и в городской госпиталь отправит. А там белые палаты, тишина…
— Если дотяну… — губы солдата, потрескавшиеся и бескровные, едва шевельнулись. — То женюсь на тебе, Веронка. Дашь слово? Выдешь за меня?
— Выду, выду, — ответила она машинально, глотая комок в горле. В мыслях же металась одна-единственная мольба: только бы доехать. Только бы эти проклятые километры пролетели быстрее, только бы дыхание под грудной повязкой не ослабло.
— Отвезу тебя к себе… на Кубань… — слова текли прерывистым, слабым ручейком. — У матушки там… борщ такой, что душа поет. А сад… жасминовый сад. Дед еще его сажал. Когда цветет — белым-бело, и запах… Голова кружится от сладости. Только вот пора его уже прошла, цветы облетели…
— Не трать силы, Георгий, — ладонь ее вновь легла на его горячий лоб. — Молчи, родной. Все расскажешь потом.
— Понравится тебе… Уверен. И матушка добрая. Так выйдешь?
— Выйду, выйду. Давно сказала.
Грузовик нырнул в зеленый полумрак лесной тропы, где ветви, словно руки, хватались за брезент. Землянка с красным крестом, намалеванным на двери, оказалась спасительным островком в этом море ужаса. Когда Георгия на носилках унесли вглубь, к свету керосиновой лампы, Вероника прислонилась к холодной стенке машины и впервые за много часов позволила себе выдохнуть. Слова хирурга — «жить будет» — прозвучали для нее божественной музыкой.
Обратная дорога тянулась в тягучем, утомительном молчании. Игнатьич, набрав воды из лесного ручья в канистры, поглядывал на свою спутницу.
— Тяжело тебе, птаха?
— Привыкла, — коротко бросила она, глядя на мелькающие за бортом стволы.
— Не верю. К такому не привыкают. Слышал я, как по ночам в голос ревешь. Зачем тебе эта мука? Изначально-то зачем в пекло пошла?
— За суженым пошла. За Николаем. Вместе призвались, душа в душу. А потом в сорок третьем его подлечили и комиссовали, а меня — к вам перебросили.
— Жив-здоров жених-то?
— Жив, — кивнула Вероника, и в глазах ее мелькнула тень. — Домой вернулся. Рука после ранения не действует. Снайпером был, а теперь и курок не нажать.
— А ты вот тут… — протянул Игнатьич.
— А я вот тут, — эхо прозвучало тихо, и на ресницах заблестели слезинки. — Игнатьич, тоска по нем душит, да. Но я здесь нужна. Вот Георгий… Еще один, кому я смогла помочь. Еще одна жизнь, которую протащила через то поле. Только бы выкарабкался…
— Выкарабкается. Парень крепкий, да и удачливый. Ты бы, Верон, на него поглядела повнимательней.
— Что ты говоришь? Николай же ждет.
— А этот-то тебя любит. Вся рота видит. Жалко парня — пропадает он.
— Какой вздор! С чего это он пропадает? — нахмурилась девушка.
— Не в том дело, что не выживет. В том, что душа у него по тебе болит. А ты ему надежду дала, замуж позвала. Раны сердечные порой страшнее пулевых.
— Смотри на дорогу, — отрезала Вероника, отвернувшись к лесу. Глупости какие. Будто он не понимает, что в минуты боли человеку готов обещать и звезды с неба, лишь бы отчаяние отогнать.
На следующий день пришла весточка: Георгия отправили в глубокий тыл. А Вероника с батальоном двинулась дальше, на новые 150 километров неизвестности…
Дни сплетались в бесконечную, изматывающую ткань войны, где каждая минута могла стать последним стежком. Но словно незримое крыло хранило ее и тех, кого она вытаскивала из-под огня. Она и не заметила, как в ее темных волнах, в двадцать три года, появилась серебряная нить. О Георгии она старалась не думать; лишь мельком слышала, что стал он связистом и его часть перебросили в Прибалтику. Сколько за эти годы прошло через ее жизнь таких же мальчишек с горящими глазами… Николай до прошлого года даже письмами ревновал, отгонял ухажеров. Обещание, данное умирающему солдату, стерлось в памяти, как карандашная пометка под дождем.
Когда осенью вышел приказ, разрешающий женщинам-добровольцам демобилизацию, Вероника молча разорвала врученную ей бумагу перед командиром.
— Остаюсь, — было все, что она сказала.
— А жених-то? — хмыкнул Игнатьич, узнав об этом. Он присел рядом на корточки, под сенью старой березы, протягивая самокрутку.
— Не буду, — отстранила она его руку. — Жених подождет. Победу встречу вместе со всеми. Не могу я в тылу отсиживаться, пока вы здесь…
— Говорил я — не женское это дело…
— Игнатьич, да что ты? Я что, одна такая на всем фронте?
— Твое право, птаха. Только… Дочь у меня была, очень на тебя похожа. Так же за женихом-артиллеристом пошла санитаркой. А он на повариху сердце положил. А когда дочку мою осколком настигло — даже не вспомнил о ней. Если уж здесь жизнь такие зигзаги выписывает, что говорить о тыле? Там и вовсе забудет, пока ты тут на волоске висишь.
— Жаль вашу дочь… — искренне вырвалось у Вероники. — Но мой Николай — другой. Мы со школьной скамьи вместе. Клятву дали — на всю жизнь. Он свое слово никогда не бросал на ветер. И пишет… Пишет такие письма, что наизусть заучиваю.
— Ну, коли так. Значит, старый ворчун я, во всем подвох ищу.
— Давай спать. Завтра снова в путь.
— Сладких снов, дочка.
Вероника ушла в блиндаж, устроилась в уголке на жестких сенных мешках. Закрывая глаза, она вновь рисовала в воображении белое платье и любимое лицо рядом. Только бы все закончилось. Только бы дожить.
Май 1945-го. Ульяновская область, возвращение.
Она не предупреждала о своем прибытии. Встретив Победу в самом сердце поверженного врага, она уже на следующий день была в эшелоне, идущем на восток. Дом. Там, где пахнет свежим хлебом и яблочным цветом, где мать суетится у печи, а младшая сестренка, Олеся, просит заплести ей ленту в косу. Там, где ждет Николай, чьи письма, полные нежности, она хранила у сердца как талисман.
Путь домой занял четыре долгих дня. От станции — на тряском автобусе, а затем пешком, по знакомой с детства тропе, петляющей через лес. Старый мост через топи скрипел жалобно, некоторые доски провалились в черную жижу, но она шла, подгоняемая ветром надежды. Вот и река; мост через нее стоял новый, крепкий — отстроили за годы войны. Перейдя его, она свернула к колхозному саду, что вел к родной улице. В воздухе висела странная, праздничная тишина, нарушаемая лишь далекой, залихватской гармонью. Вдруг в глубине сада мелькнула фигурка. Присмотревшись, Вероника узнала в рыжем, долговязом парнишке соседского Илюшку.
Она свистнула, помахав рукой.
— Илюха, какой большой стал! — улыбнулась она, когда он, смущенно потупившись, подошел.
— Ой… Веронька! Это ты?
— Я. Узнал?
— Узнал… Медали-то какие! Настоящие?
— Самые что ни на есть настоящие. Потом расскажу. А ты что здесь поделываешь? До яблок далеко еще.
— Часы отцовские потерял. Вчера взял, похвастаться хотел, да видно, здесь выронил. Он у меня два месяца как с фронта вернулся, а ремня не жалеет…
— Давай вместе поищем, — вызвалась Вероника, зная крутой нрав соседа.
Она почти наступила на блестящий корпус, едва войдя под сень яблонь.
— Да вот же они! — подняв часы, протянула их мальчишке.
— А я у шалаша искал! Спасибо, Веронька! А ты на свадьбу, значит, подоспела? Молодым гостинец привезла!
— Свадьба? — насторожилась девушка. — У кого?
— Да сестра-то твоя, Олеся, за Николая выходит. Я-то думал, он твой жених… А мамка вчера шепталась, что у них ребеночек будет, вот и поженились.
Мир вокруг Вероники закачался, поплыл. Гармонь, безлюдная улица — теперь все обрело страшный смысл. Она подошла к родным воротам как раз в тот миг, когда дружный хор кричал «Горько!». Калитка скрипнула под ее рукой. Рюкзак соскользнул с плеча и грохнулся на землю.
Нет, это не ошибка, не игра слуха. Ее сестра, повзрослевшая и прекрасная, стояла под венцом с ее Николаем.
Звуки гармони смолкли, разрезав воздух тяжелой, неловкой тишиной. Первой очнулась мать.
— Доченька! Родная моя! — она бросилась к дочери, обвивая ее трясущимися руками. — Вернулась! Живая!
— Вернулась, мама. Но, вижу, не к месту.
— Веронька, милая, только не сейчас… Пусть уж торжество дойдут до конца. Завтра все обсудим. Не губи сестре день.
— Праздник не губить, а мою жизнь — можно? Вижу, кроме тебя меня тут никто не ждал.
Олеся, осторожно ступая в легких туфельках, приблизилась. Вероника с удивлением заметила, как из гадкого утенка сестра превратилась в стройную, цветущую девушку.
— Сестра, я так рада… Можно обнять?
Но Вероника отпрянула, будто от огня. Ее взгляд, полный боли и вопроса, встретился с потупленным взором Николая. К ней подошел сосед, отец Илюхи.
— Пойдем к нам, пойдем. Глашка, забери вещи.
Жена его, Глафира, молча подняла рюкзак и мягко, но настойчиво взяла Веронику под локоть, уводя со двора.
В соседской горнице, пахнущей хлебом и травами, Вероника опустилась на лавку. Слезы, наконец, прорвались наружу.
— Как? Как это случилось?
— Веронька… Много воды утекло. И сестра твоя расцвела, и Николай твой затосковал без женской ласки. Сперва просто помогал по хозяйству, мужика-то в доме нет с той поры, как отец твой на финской сложил голову. А помощь… переросла. Олеся-то с каждым годом все краше. Мать твоя и билась, и грозилась тебе написать, да все боялась смутить, знала, как тебе нелегко. Думала, увлечение это мимолетное. А оно вот к такому привело… Николаю ничего не оставалось. Олеся настояла — сыграть свадьбу до твоего возвращения. Ты же без весточки приехала… Вот они и не ждали.
— Значит, не только жених… но и родная кровь… Как же так, Глаша?
— Забудь, милая. Главное — жива вернулась. Жениха найдем. Брат мой, Борис, все еще о тебе вздыхает.
— Да не в женихе дело! В предательстве дело! Родная сестра!
— И такое, увы, бывает… — не успела договорить Глафира, как в избу, словно вихрь, ворвалась Матрена, мать Вероники и Олеси.
— Дитятко, прости ты меня! Не могла написать, не могла! И Олесю и стыдила, и запирала… Да сердце у нее не умом слушается.
Они сидели, обнявшись, и плакали тихими, горькими слезами. За исповедями и воспоминаниями не заметили, как сумерки опустились на деревню, зажигая в окошках первые огни.
— Домой-то мне теперь идти? Или новобрачные там обоснуются?
— Нет, Олеся в дом к мужу переходит. А как со свекровью ладить будет — ее забота. Евдокия на нее, как на чужачку, смотрит.
— Сама выбрала свою дорогу… Мама, приходи за мной, когда они уйдут.
Матрена вскоре вернулась и забрала дочь в родную, теперь такую пустующую, избу.
Теперь Веронике предстояло учиться жить заново, с камнем предательства на душе. Опыт фронтовой медсестры стал ее спасением — она устроилась в сельскую амбулаторию. Матрена разрывалась между двумя дочерьми, между которыми пролегла глухая стена. Олеся боялась, что в Николае проснутся старые чувства, а Вероника не могла смотреть на округлившийся живот сестры без содрогания.
— Мама, не знаю, как дальше быть…
— Время, дочка, все лечит. Мужиков много, а сестра — одна. Простить надо.
— Не могу. Не могу, понимаешь?
— Просто рана еще свежа. Ты будешь счастлива. Может, эта свадьба — знак свыше? Указующий перст на того, с кем настоящее счастье ждет?
— С кем, мама? В селе кто остался? Одни старики да калеки. Уехать хочу… Только куда?
— Потапова! — громовой окрик и стук в дверь амбулатории заставили вздрогнуть. На пороге стоял председатель колхоза.
— Что, Михаил Степаныч?
— Запрос на тебя пришел.
— Какой запрос? — насторожилась Вероника.
— Из справочного бюро. Кто-то ищет.
— Наверное, кто-то из сослуживцев. Ответил?
— Ответил. Жди гостей, значит.
— Бывает, — пожала плечами она. — Друзей по всей стране теперь. Только за этим пришел?
— Микстуру от кашля. Лешка мой опять заходится.
Вероника выдала лекарство. Вернувшись к матери, она задумчиво произнесла:
— Кто-то ищет.
— Найдет, коли ищет. Кто бы? Может, подруга какая?
Через две недели загадка разрешилась. И ответ оказался таким неожиданным, таким неправдоподобным, что, увидев вошедшего в амбулаторию мужчину в форме лейтенанта рядом с председателем, Вероника на мгновение подумала, что это мираж.
— Вероника! — он шагнул к ней, и голос его, окрепший и уверенный, сорвал с места все ее воспоминания.
— Георгий?.. Как? Как ты нашел?
— Запрос сделал. Вам же Михаил Степаныч говорил?
— Говорил, но имени не назвал. Зачем ты здесь?
— Как зачем? — он удивился искренне, по-детски. — Ты же слово дала. Замуж за меня выйти.
— Георгий, — она рассмеялась, но в смехе этом была и нежность, и усталость. — Ты серьезно? Я же тогда наобещать могла что угодно, лишь бы ты держался.
— А я человек простой. Слово — оно как кремень. Я свое держу и от других жду того же. Обещала — держи.
Она покачала головой, но шагнула к нему и обняла. Крепко, по-фронтовому.
— Я правда рада. Очень. Но замуж… Я не люблю тебя, Георгий. Друзьями — всегда.
— Это мы еще посмотрим. Веди меня, товарищ Потапова, дорога вымотала. На две недели приехал — буду тебя в себя влюблять.
Вероника и председатель рассмеялись над его прямотой.
— Веди, веди жениха к матери представлять, — сказал Михаил Степаныч. — Я тут без тебя управлюсь.
По дороге домой Вероника разглядывала его. Он возмужал, в глазах появилась твердость, но где-то в глубине светилась все та же мальчишеская упрямая искра. Она вспомнила его рассказы о Кубани, о жасминовом саде. Неужели ради призрачного обещания проделал такой путь?
— Георгий, а если бы я согласилась? Что тогда?
— А я справки наводил перед дорогой.
— А если бы у меня сердце было занято?
— Жених — не муж. Слово дороже.
— Уж это верно… Жених — не муж, — горько повторила она.
— Кстати, а где твой Николай? Почему не встретил? — спросил он, и в голосе не было злорадства, лишь простое любопытство.
— Он теперь не мой Николай, — развела она руками.
— Значит, препятствий не вижу. Я настрой серьезный имею.
— Есть препятствие. Я не люблю тебя. Дружба — да.
— Это мы еще увидим.
Матрена, увидев дочь с незнакомым военным, вытерла руки о фартук.
— Веронька, а ты что так рано? И гости?
— Мама, это Георгий. Боевой товарищ. Через бюро меня искал.
— Георгий. Будущий ваш зять, — четко представился он, пожимая ей руку.
— Какой зять? — мать в изумлении прижала ладони к щекам.
— Самый настоящий. Я вашей дочери в сорок четвертом предложение сделал, а она согласилась. Вот и приехал обещание выполнять.
— Он шутит? — тихо спросила Матрена у дочери.
— Похоже, что нет, — Вероника улыбнулась сквозь слезы. — Ну что, мама, раз в зятья набивается, встречай как положено. Ты ж вчера крышу в сарае ругала?
Георгий не был гостем. Он стал частью дома. С рассвета до заката что-то чинил, красил, копал. Матрене и Веронике стало даже неловко от такого рвения.
— Придется выходить, дочка. Видишь, как бьется.
— Придется, — вздохнула Вероника, и в этом вздохе уже не было прежнего сопротивления.
Он покорил ее своей несгибаемой волей, этой безумной, прекрасной верностью слову, данному в бреду. А еще — тем, что приехал. Не написал, не спросил — приехал. И глядя на него, с рубцом на виске и золотистыми искорками в глазах, она поняла: а почему бы и нет? Что держит ее здесь? Унижение? Боль? Смотреть на счастье сестры, построенное на ее пепелище? Может, это и есть тот самый знак, о котором говорила мать?
Через десять дней они расписались. Тихо, без шума, в присутствии лишь матери и председателя. А спустя двое суток, с новыми документами в кармане, Вероника села в поезд, увозивший ее на юг, в теплые края, овеянные мифами и запахом жасмина.
— Сейчас он уже отцвел, — говорил Георгий, глядя в окно на мелькающие поля. — Но в будущем году ты увидишь. Весь белый, аромат стоит такой, что пьянеешь. Тебе понравится. И матушка тебя ждет.
— Лишь бы я ей приглянулась.
— Ты ей уже нравишься. Я все рассказал. Как ты меня с того света вытащила.
Сладкий дым жасмина.
Кубанская станица Выселки встретила Веронику широким небом, щедрым солнцем и открытыми сердцами. Свекровь, простая и мудрая казачка, приняла ее как родную. Так же, как и брат Георгия с женой. В этой большой, шумной, гостеприимной семье она нашла то, чего была лишена, — безусловное тепло.
Когда жизнь стала налаживаться, свекровь учила ее секретам кубанской кухни — как сделать борщ таким, чтобы «ложка стояла», как лепить вареники с вишней, чтобы сок не вытекал. Вероника сначала смеялась над певучим местным говором, а потом и сама не заметила, как вплела его интонации в свою речь.
Любовь к Георгию пришла не сразу. Она подкрадывалась тихо: в его заботливом взгляде, в том, как он бережно поправлял платок на ее голове, в тихих вечерах на крыльце, когда он рассказывал о своем детстве. И однажды она осознала, что это чувство — глубокое, спокойное и надежное — заполнило все те пустоты, что оставила после себя война и предательство.
Весна стала ее любимым временем года. Георгий не соврал — жасминовый сад был волшебен. Когда кусты покрывались белоснежной пеной цветов, а воздух густел от опьяняющего аромата, Вероника понимала: это судьба. Не случись тогда той горькой сцены у родных ворот, не узнала бы она этого тихого, прочного счастья, этой земли, ставшей ей настоящим домом.
Родив первенца, крепкого мальчугана, она взялась за перо. Письмо сестре вышло коротким: «Олеся, я счастлива. Прощаю. Приезжай, когда сможешь, посмотреть на племянника». Прощение не пришло легко, но оно пришло, как приходит исцеление после долгой болезни — медленно и не сразу.
Через пять лет Олеся с Николаем и маленькой дочкой действительно приехали в гости. А еще через три года, продав дом, перебрались в соседнюю станицу, забрав с собой и постаревшую Матрену. Сестры общались, хоть и нечасто, без прежней детской близости, но и без тягостного груза обиды. Вероника видела, как потускнел взгляд Николая, как часто он искал утешения на стороне, и в ее сердце шевельнулась не злорадство, а тихая, горькая благодарность судьбе. Она была спасена от этой участи.
С Георгием они прожили долгую жизнь, бок о бок, в трудах и радостях, вырастив сына и двух дочерей. И каждый год, когда зацветал жасмин, Вероника выходила в сад, вдыхала сладкий, густой воздух и думала о причудливых путях, что приводят человека к его настоящей гавани. Война, боль, обман — все это оказалось не концом, а лишь тяжелым переходом через порог, за которым ждала ее целая жизнь, полная простого, настоящего счастья, такого же стойкого и цветущего, как эти южные кусты, год за годом возрождающиеся к новой красоте.
