1942-й. Чтобы спастись от отчима, мальчишка уходит на фронт, оставив мать в слезах и отчаянии. Спустя годы, пройдя через ад войны, он вернется не только с наградами, но и с силой, чтобы навсегда изменить судьбу своего дома и обрести настоящую любовь
Стоял промозглый ноябрьский день тысяча девятьсот сорок второго года. Воздух был густым и тяжелым, пропитанным запахом мокрой земли и дымом от печных труб, стелющимся по самой земле. Людмила сидела на краю расшатанной табуретки в темных сенях, её тело сжималось от спазмов беззвучных рыданий. Она обхватывала ладонями виски, и в голове стучала одна лишь навязчивая, невыносимая мысль — острое, почти физическое желание ощутить во рту жгучую горьковатую влагу, которая на время унесет прочь всю боль. Боль от пустоты, разверзшейся в душе, от постоянного, изматывающего страха за того, кого нет рядом, и от унизительного, щемящего осознания, что она осталась одна.
Её мальчик, её Костя, был где-то там, в ледяном аду, куда он сбежал от домашнего ада, который устроил здесь, в этом доме, мужчина по имени Виктор. Он даже не был ей мужем. Так, сошлись когда-то, два одиночества в холодном мире. Ей казалось, что это судьба — приютить его, когда он остался без крова после смерти матери. Она отдала ему всё тепло, которое копилось в её сердце после раннего вдовства. Но оказалось, её тепла было мало. Оно не смогло растопить лёд в его душе.
— Да куда же ты? Неужели, к той… к Марине Соколовой? — голос её срывался на шепот, переходящий в надрывный стон. Она не могла выговорить имя громко, будто оно обжигало губы. — Я же всё тебе отдала, душу свою вывернула. Каждую крошку, каждый глоток делила.
— В твоём доме я задохнуться мог! — ответил он, и его голос, низкий и глухой, резанул тишину. Он стоял в дверном проеме, окутанный серым светом с улицы, и уже казался чужим, призраком. — Старуха твоя каждый вздох мой сторожила, каждую ложку считала. А ты? Ты рот не открывала, чтобы заступиться. Могла бы и слово сказать, поставить на место.
— Да она и на меня-то кидалась, — пробормотала Людмила, вытирая ладонью мокрое лицо. — Все её укоры, все колкости я на себя принимала, лишь бы тебе спокойно было. Сколько она мне из-за тебя попреков высказала, а я… я терпела. А ты… уходишь.
— Ухожу. И от старухи твоей вечно недовольной, и от тебя, и от твоего сорванца неугомонного.
— Костю не трогай! — в её голосе вдруг вспыхнула искра прежней, давно забытой силы. — Даже не смей его имя вспоминать! — И снова её накрыло волной отчаяния. Она никогда не простит себе тот день, когда отпустила его из дома, позволила уйти в эту мясорубку из-за ссор, из-за этого чужого, холодного человека.
И ведь именно из-за Виктора её семнадцатилетний мальчишка, высокий, как молодая сосна, с ясными глазами, подался в военкомат. То ли документы какие нашел, то ли так убедительно глядел на комиссию, поверили, что восемнадцать уже стукнуло. Не захотел оставаться там, где чужой дядя пытался командовать, где мать теряла свой облик, растворяясь в покорности и тихом страдании.
Виктор в последний раз окинул её взглядом, полным не раздражения даже, а скуки и легкого презрения, махнул рукой, словно отгоняя надоедливую муху. Не стал собирать свои нехитрые пожитки, взял лишь шинель да шапку. Развернулся и шагнул в промозглый ноябрьский день, растворившись в серой пелене дождя со снегом. Он направлялся к Марине, которую все звали Марькой. Знал он, что ходили про неё разные пересуды, что дом её был открыт для многих одиноких мужчин после того, как она совсем молодой овдовела. Но это его не смущало. Она была яркой, смеющейся, не требовала от него ничего, кроме его присутствия. И вот теперь он шёл к ней, уверенный, что с его появлением вся её прежняя жизнь закончится.
— Брось, говорю тебе, — резким движением выхватила из дрожащих рук дочери гранёный стакан Анфиса Тимофеевна, мать Людмилы. Голос её звучал устало, но в нём не было жалости, лишь горечь и железная решимость. — Вид твой мне тошноту нагоняет. Слава Богу, что ушёл этот дармоед. И не смей из-за него эту отраву в себя лить! О сыне лучше подумай, из-за его-то выходок наш мальчик в самую пекло бросился. Погубили парнишку, теперь ревёшь.
Произнося эти слова о внуке, сама старуха сжала губы в белую ниточку, чтобы не дать волю рыданиям, подступавшим к горлу. Хоронить его рано, никаких похоронок не приходило. Но и вестей — ни единой заветной строчки, ни намёка на то, где он, жив ли. Тишина была хуже любого извещения, она разъедала душу изнутри, день за днём.
— Погубили, — эхом отозвалась Людмила, уткнувшись лицом в стол. — Такой же он был, резвый, ветра в поле… Разве удержали бы мы его?
— Резвый, — кивнула Анфиса Тимофеевна, и наконец скупые, жгучие слёзы прокатились по её щекам, изборождённым морщинами, как высохшей земле. — Таким и был. Солнечный.
Десять лет назад. 1932 год.
Лето стояло знойное, маковое, воздух над огородом дрожал. Анфиса Тимофеевна, сгорбившись, с азартом ловила разбежавшихся по всему двору кур, хватая их цепкими, жилистыми руками.
— Ты, пострелёнок озорной, на кой ляд их всех распустил? — кричала она, не столько сердясь, сколько от нечего делать поддерживая необходимый, по её мнению, порядок дисциплины.
— Бабуль, да они же в неволе томились! — донёсся сверху звонкий голос. Семилетний Костя, словно белка, устроился на толстом суку старой берёзы, что росла у забора. Оттуда он был в полной безопасности от бабушкиных воспитательных щипков. — Особенно Василиса, гляди, как радуется!
Анфиса Тимофеевна, запихивая квохчущую наседку в тёмный сарайчик, усмехнулась про себя. «Василиса… Царское имя курице придумал». Любила она внука безмерно. Шустрый был мальчишка, добрый до безрассудства. Ко всякой живности тянулся, и среди простых деревенских кур у него была своя фаворитка, та самая Василиса, которую он когда-то, ещё жёлтым комочком, отбил у кошек и выходил, ночуя у печки с коробочкой за пазухой.
На ужин в тот день бабушка подала ему тарелку с пресной пшённой кашей и кружку кипятка. В центре стола дымилась большая чугунная сковорода с румяной, хрустящей картошкой, жаренной с лучком и, как всем было известно, с кусочками той самой Василисы, которая перестала нестись.
— Ба, а мне чего такое? — надул губы парнишка, недовольно тыча ложкой в безвкусную массу.
— А тебе курочка зачем? — спокойно, с назидательным видом отломила хрустящее крылышко Анфиса. — Птицу жалеешь — дело правильное. Добрый ты у меня, негоже тебе её в живот пускать.
Посидел, поморщился Костя, но есть-то хотелось. Доел кашу, запил кипятком, шмыгнул носом. Потом подскочил, обнял бабушку за шею, звонко чмокнул в щёку и прошептал: «Спасибо, бабуль». Урок был усвоен не на словах, а на деле. Анфиса Тимофеевна знала — такие уроки самые прочные.
Река была его тайной страстью и запретной мечтой. Весной она шумела и бурлила, унося льдины, летом — лениво катила свои прохладные, манящие воды. Сколько людей она забрала — и малых детей, и взрослых мужиков. Запрет был строгим и обоснованным.
Однажды, в тот самый знойный полдень, Костя сбежал с дружками купаться, соврав, что пошёл за земляникой. Сам он, отличный пловец, нырнул, поплыл, насладился прохладой и выскочил на берег. А его приятеля, Борьку, подхватило коварное стремниной и понесло. Чудом зацепился паренёк за корягу посередине реки, кричал, что силы кончаются.
Не раздумывая, Костя бросился обратно в ледяную воду. Течение било с страшной силой, ноги заплетались о подводные ветки, но он доплыл, ухватил друга и, борясь с рекой, вытащил его на песчаную отмель. Сидели они оба, трясясь от холода и пережитого ужаса, пытаясь развести костёр из мокрых веток.
А дома уже поднялась тревога. Анфиса, встретив на дороге другого их товарища, выудила из него правду. Сердце её упало куда-то в пятки. Не подав виду, она быстрым, твёрдым шагом направилась к реке, шепча под нос молитвы, которые помнила ещё от своей бабки.
Увидев внука живым и невредимым, она испытала такую слабость в коленях, что едва устояла. Но лицо её осталось каменным. Она прошла мимо перепуганных ребят, лишь на мгновение встретившись взглядом с Костей, и… подошла к самой воде. Скинула старенькую кофту, осталась в ситцевом платье, и сделала шаг в реку.
— Бабуля! Нет! — крик внука был полон такого неподдельного, животного ужаса, что она едва не дрогнула. Но нет. Он вцепился в неё, обвил руками, прижался мокрым лицом к её сухой, горячей щеке. — Не смей! Ты не сможешь! Ты же… ты же уже не молодая!
— А я-то думала, я ещё ого-го! — с вызовом крикнула она и, к его изумлению, легко оторвала его от себя, поставила на землю. Сделала ещё шаг. Вода уже доходила до колен.
Тут он упал перед ней на колени, захлёбываясь слезами, обнимая её ноги.
— Бабулечка, родная, милая, прошу тебя, выйди! Больше никогда-никогда не полезу, клянусь!
Только тогда она повернулась, вышла на берег и потрепала его по мокрым волосам. Не ругала. Не стыдила. Потому что увидела в его глазах то самое понимание — понимание хрупкости жизни, которое не пришло бы ни с какими нотациями. Молча, взяла за руку Борьку, повела его домой, а потом вернулась за своим Костей. Шли они по тропинке под высоким небом, и её рука, шершавая и тёплая, крепко держала его маленькую ладонь.
Когда Косте шёл шестнадцатый год, он был тем, вокруг кого крутилось всё веселье в деревне. Высокий, широкоплечий, с открытой улыбкой и смекалистой головой. Девчонки вздыхали украдкой, но он ко всем относился с одинаковой доброй шуткой.
Пока не увидел новую учительницу литературы, Лидию Павловну. Ей было всего двадцать два, она пахла не деревней и дымом, а чем-то неуловимо городским — может, духами, а может, книгами. Он потерял голову. Приносил ей огромные, нелепые букеты из полевых васильков и ромашек, клал на стол перед первым уроком.
— Дубравин, это должно прекратиться, — строго говорила она, отодвигая охапку цветов. — Ты срываешь их в чужом колхозном поле.
— Это не я, Лидия Павловна, — парировал он с обезоруживающей улыбкой. — Это солнце их вырастило для вас, а ветер наклонил. Я просто мимо шёл.
Её это раздражало и пугало. Она была на виду, а он — её ученик. Разница в шесть лет казалась ей пропастью. И она, наученная горьким опытом чужих пересудов, отгораживалась ледяной стеной.
— Что ты за взрослой женщиной бегаешь? — ворчала Людмила. — На смех людей поднимаешь. Вон, Наташка за тобой глазами провожает, вся изводится. На неё бы посмотрел.
— Наташка — пустая, — отрезала Анфиса. — Не пара она Косте. Но и с учительницей тебе, внучек, пути нет. Поверь старой.
Однажды соседка, дальняя родственница Лидии Павловны, проболталась Анфисе: у той в городе есть жених, студент-однокурсник. Словно ледяная вода окатила с головы до пят юношу, когда бабушка, сжалившись, рассказала ему об этом. Первая любовь, столь яркая и казавшаяся такой взаимной в его мечтах, рассыпалась в прах. Он перестал улыбаться, ушёл в себя.
Тогда же, в эту зиму его душевной стужи, Людмила привела в дом Виктора. Самоуверенный, с чужим блеском в глазах, он сразу принялся устанавливать свои порядки. Кричал на Людмилу, покрикивал на юношу, позволял себе грубые реплики в адрес Анфисы. Людмила же, как заворожённая, оправдывала его, просила сына не гневить «нового папашу».
Всё это копилось, как гной в ране. А когда в сорок первом грянула война и Виктора не взяли по здоровью, Костя, после очередной ссоры, твёрдо решил — он уйдёт. Что-то там подделал, куда-то съездил, и однажды утром его кровать оказалась пуста. На столе лежала записка, выведенная тщательным, взрослым почерком: «Не ищите. Я ушёл защищать. Ваш Костя».
1944 год. Война катилась на запад, но в доме Дубравиных по-прежнему царила тишина, прерываемая лишь вздохами да стуком валька в корыте. Как вдруг — стук в дверь. На пороге стояла почтальонша Мария, девушка с усталым лицом, и в руках у неё был не обычный треугольник, а серый казённый конверт.
— Людмила Ивановна… вам. С фронта.
Людмила, руки у неё тряслись, разорвала конверт. Глаза скользили по строчкам, отпечатанным на машинке. Сперва лицо её побелело, как мел, потом налилось густой багровой краской. И беззвучно, как подкошенная, она сползла на пол.
Поднялась суматоха. Анфиса, сердце которой замерло, подхватила выпавший листок. Пробежала глазами — и мир перевернулся. Не от горя. От счастья, такого острого, что в висках застучало.
— Что там, Анфиса Тимофеевна? — зашептали соседки.
— Жив… — выдавила она. — Жив мой мальчик! Командир пишет… Награждён… Орденом Славы…
Шум, плач, смех, объятья. Людмилу привели в чувство, она сидела, ничего не понимая, с глазами, полными слёз.
— Почему сам не пишет? — шептала она.
— Да он, может, и не знает, что ты одна теперь, — сказала Анфиса, прижимая к груди драгоценный листок. — Обиду держит. Но главное-то что? Главное — жив! И, даст Бог, вернётся!
Лето 1945-го. Он вернулся в тот день, когда липа у ворот цвела так буйно, что пчёлы гудели, словно дальний самолёт. Высокий, широкий в плечах, в гимнастёрке с двумя полосками за ранения и двумя боевыми орденами на груди. Обнял мать, которая, казалось, стала совсем маленькой, и бабку, которая, напротив, выпрямилась и помолодела на двадцать лет. Рассказывал неохотно, больше слушал, как они жили.
И сразу взялся за хозяйство. Чинил, пилил, строил. Однажды, латая крышу, увидел, как к калитке подходит знакомый, крадучись, силуэт. Виктор. Постаревший, осунувшийся, с жалким букетиком увядших пионов в руке.
Костя спустился по лестнице медленно, не спеша. Стал между ним и домом.
— Тебе чего?
— Костя… Вымахал-то как, — засеменил Виктор. — К матери твоей. Помириться хочу.
— Не нужны ей цветы твои, — тихо, но так, что каждое слово падало, как камень, произнёс Костя. — Уходи. И чтоб духу твоего здесь больше не было. Никогда.
Он не кричал, не угрожал. Он просто смотрел. И в его взгляде, закалённом огнём и смертью, Виктор прочитал всё, что нужно. Развернулся и побрёл прочь, швырнув цветы в придорожную пыль. Его мечты о возвращении в тихий, налаженный теперь дом рухнули окончательно.
А через неделю Костя, идя за керосином, столкнулся на тропинке с ней. Лидией Павловной. Она шла из школы, с пачкой тетрадей под мышкой. Время было милостиво к ней, лишь оттенив её красоту лёгкой усталостью вокруг глаз.
— Дубравин? — она узнала его первой и улыбнулась. Лёгкая, не та, что раньше. — Вернулся? Слава Богу.
— Вернулся, — сказал он, и мир вдруг наполнился цветом и звуком.
Они разговорились. Он проводил её до дома, она — до лавки. Говорили о войне, о погибших одноклассниках, о том, как она одна здесь осталась, не уехав в город.
— А тот… твой жених? — не удержался он, набравшись смелости.
— Кирилл? — она махнула рукой. — Это была ошибка. Давно уж никакого Кирилла нет. Да и не было, по правде говоря, никогда.
И тогда сердце его, закованное в лёд с той самой зимы, растаяло разом. Вечером того же дня он принёс ей букет. Не полевых цветов, а простых, садовых георгинов, огромных, багряных, как восход после долгой ночи.
Их жизнь потекла, как та самая река, — уже не бурная и опасная, а полноводная и светлая. Костя и Лидия поженились на следующий год. Она продолжала учить деревенских ребятишек грамоте и вкладывать в их души любовь к слову. Он стал лучшим механизатором в колхозе, его золотые руки могли починить что угодно. Жили в доме Дубравиных, где стены, казалось, наконец вздохнули с облегчением и зазвучали детскими голосами.
Людмила же, освободившись от тяжкого груза прошлого, словно очнулась от долгого сна. В неё стал захаживать кузнец из соседней деревни, Яков, тихий, мастеровитый вдовец. Он не говорил красивых слов, но смотрел на неё с таким безмолвным обожанием, что её сердце, считавшее себя навсегда иссохшим, неожиданно отозвалось. Она ушла в его дом, оставив родное гнездо молодым и своей матери.
Анфиса Тимофеевна дожила до девяноста двух лет. Она нянчила правнуков, рассказывала им небылицы, учила различать травы и уважать всякую живую тварь. Умерла она тихо, во сне, в яблоневый цвет. А на следующий год под старой берёзой у забора, той самой, с которой когда-то маленький Костя наблюдал за курами, посадили молодой, стройный клен. Лидия Павловна сказала детям: «Пусть растёт, крепкий и красивый, как память. Память о любви, что победила разлуку, о силе, что сломила войну, и о доме, где всегда, несмотря ни на что, ждали». И каждую осень его листья горели на солнце таким чистым, таким победным золотом, что, казалось, сама жизнь, пережившая столько зим, подмигивает им с небес.
