Её считали безропотной овечкой, согнувшейся под ударами судьбы, но когда дочь забеременела, а забор рухнул в очередной раз, она достала из бабушкиного сундука не вышиванку, а такую правду, от которой у всей деревни волосы встали дыбом
В тот день, когда автобус, пахнущий бензином и пылью дальних дорог, выдохнул ее на обочину, казалось, сама земля замедлила свое дыхание. Молодая женщина, прижимавшая к груди спеленутую в легкое одеяло девочку, нерешительно ступила на растрескавшийся асфальт. Воздух, густой от ароматов скошенной травы и нагретой за день хвои, обволок ее, как невидимое покрывало. Она подняла глаза и увидела потрепанный ветрами и дождями указатель. Выцветшие буквы, будто выведенные рукой ребенка, гласили: «Ключики». Деревня Ключики. То самое место, где, по словам матери, били из-под земли чистые, ледяные родники, дарующие покой.
— Вероника! — раздался сдавленный, дрожащий от эмоций голос.
Из-за плетня, окружавшего остановку, почти выпорхнула маленькая, сухонькая фигурка в белоснежном, тщательно отглаженном платочке. Мгновение — и бабушка уже была рядом, ее морщинистые, но невероятно сильные руки тянулись к свертку.
— Дай мне мою Лизоньку, дай, родная.
Прохожие — две женщины с авоськами и старик на завалинке — замедлили шаг. Взгляды, полные немого вопроса, скользили по городскому пальто незнакомки, по ее усталому, но удивительно красивому лицу. Однако старушка Гурьянова, взяв внучку под локоть и прижав к себе спящую малышку, зашагала так быстро и решительно, будто несла самое ценное сокровище, которое нельзя было показывать миру. Они шли по центральной, единственной улице, мимо покосившихся резных наличников и палисадников, взрывающихся цветом мальв и ромашек. Ни на кого не оглядываясь. Только когда тяжелые, скрипящие ворота захлопнулись за их спинами, а Вероника оказалась в прохладных, пропахших яблоками и старой древесиной сенях, она позволила себе выдохнуть. Бабуля щелкнула щеколдой и, обернувшись, посмотрела на нее полными слез глазами.
— Верунчик мой!
Взрослая женщина, уже сидя за массивным дубовым столом, не могла остановить поток слез. Они текли беззвучно, оставляя соленые дорожки на щеках, падая на светлые волосики дочери, притихшей у нее на коленях.
— Я сбежала. От него. Сбежала, бабулечка.
— Как же так, зайка? — ладонь бабушки, шершавая и теплая, легла на ее вздрагивающее плечо.
— А вот так… Все внутри от него переворачивается. Каждое слово — как удар. Каждый взгляд — проверка. Он… Он хочет все контролировать. Даже наше с Лилей дыхание. Говорил, что отберет. Однажды просто сказал: «Не справишься — заберу». Я задыхалась там. Совсем. Улыбаться боялась, чтобы не спросил, чему это я. Устала, бабушка. Устала до самого дна души.
Старушка молчала, и в тишине комнаты, нарушаемой лишь тиканьем ходиков на стене, ее лицо казалось высеченным из камня. Брови сдвинулись, образуя глубокую складку меж глаз.
— Всего три года… Какие нынче ветры дуют, что молодые гнезда разоряют так скоро?
Вероника резко подняла голову. В ее влажных глазах вспыхнул неожиданный огонь — смесь отчаяния и решимости.
— Бабуль… Если и ты сейчас скажешь, что нужно терпеть, я уйду. Прямо сейчас. Я от мамы ушла, потому что она твердила одно: «Муж — голова, его слово — закон. Терпи, красавица». А как жить-то, если под этим законом исчезаешь ты сама? Если твои мысли, твои желания будто и не нужны никому?
Молчание повисло вновь, тяжелое и густое. Но потом твердые пальцы вновь коснулись ее волос, заскользили, успокаивая, расчесывая запутанные пряди.
— Ну что ты, что ты… Кто же тебя гнать отсюда станет? Говорить что-либо против не буду. Мне-то уж и век недолог, а ты будь рядом. Дом этот — твой. Ты, дитятко мое, ты, кровиночка… Ты дома.
Городская жизнь, с ее асфальтовым ритмом и неоновыми снами, медленно отступала, как вода после половодья, оставляя на душе новый, непривычный рельеф. Сначала в Ключиках, конечно, судачили. Кто-то пустил слух, что Вероника была замужем за человеком из криминального мира (сама, в порыве откровенности с одной из соседок, обмолвилась о его тяжелом характере и странных «друзьях»). Мол, от такой-то жизни и скрылась в глуши, к старой бабке, с одним чемоданом да малюткой на руках. Но день за днем, неделя за неделей, девушка своим поведением гасила любопытные пересуды. Устроилась почтальоном. Ранним утром, когда роса еще серебрила паутину на траве, она обходила дома с толстой пачкой газет, писем, пенсионных извещений. Улыбалась. Спрашивала о здоровье. Помогала старикам прочесть мелкий шрифт. И деревня постепенно оттаяла.
— В Гурьяновых она, вся в породу, — говорили на лавочке у колодца. — У них все такие: душа нараспашку, сердце золотое. Попроси — последнюю рубашку снимет. Славная вышла девка, только грусть в глазах… Да пройдет.
— Лилечка, смотри, — сидела Вероника на теплом от солнца крылечке своего нового дома, а перед ней, на расстеленном домотканом половичке, копошилась малышка. — Это — ягодное царство. Вот эта, алая, как бусинка, — малинка. Ее можно. А вот эта — смородинка, черная, гладкая. Попробуй.
Девочка, серьезная и внимательная, тянула пухлую ручонку к веточке, осторожно трогала упругие бусины ягод. Вдруг за деревянным забором, густо заросшим лопухами и репейником, что-то громко зашуршало. Из зеленой чащи выкатился пестрый, виляющий всей задней частью тела пес. Уши торчком, умный взгляд. Он тявкнул однократно, словно представляясь.
— Собачка, — тихо улыбнулась Вероника.
Лопухи снова закачались, и из-под них появилась кудрявая голова мальчишки лет пяти. Он уставился на Лизу широко раскрытыми карими глазами. Та, в свою очередь, замерла, выпустив из пальцев ягоду.
— Павлуша! — прогремел за забором хрипловатый, но добродушный голос, и к нему прислонился седой, коренастый дед. — Здорово, соседка!
— Добрый день, — кивнула Вероника.
А мальчишка, ободренный присутствием деда, уже вцепился в перекладины забора и, переступая с ноги на ногу, не отводил взгляда от маленькой гостьи. Вероника почувствовала внезапный прилив тепла.
— Иди к нам, через калитку. У нас тут ягод — полное царство. И… Лиза. Лиза, кажется, хочет с тобой познакомиться.
Старик широко улыбнулся, обнажив редкие, но крепкие зубы.
— А я и не ведал, что у вас такая прелесть есть. А наш-то, Пашка, все один да один, скучает. Хорошо, хоть пес у нас, Барбос, друг верный.
— А у нас Лиза тоже подруг пока не нажила, — обрадовалась Вероника. — Заходите, Павел, будьте как дома!
Предлагать дважды не пришлось. Мальчишка юркнул в знакомую ему щель в заборе, а за ним, фыркая, проскользнул пестрый Барбос. Дети, сначала молча изучая друг друга, уже через десять минут вместе ползали по траве в поисках самой крупной земляники, а их смех, звонкий и беззаботный, звенел в воздухе до самых сумерек, пока дед не позвал внука ужинать.
Отец Павла, Владислав, появлялся в деревне редко, только по выходным. Высокий, немногословный, с руками, привыкшими к серьезной работе. В первый же свой приезд он, увидев Веронику, несшую ведро воды от колодца, замер на месте. И с тех пор его взгляд, тихий и внимательный, не оставлял ее. Ухаживал старомодно и настойчиво: каждые субботы привозил то коробку конфет, то ветку сирени, аккуратно завернутую в газету. Катал на своем потрепанном, но бодром автомобиле к озеру, где вода была такой чистой, что видно было каждый камешек на дне.
Бабушка Гурьянова, наблюдая за этим, одобрительно кивала.
— Славный парень, Верунь. От жены ушел, она… ветреная оказалась. Сына забрал, сам растит. Работяга, руки золотые. И в рот хмельного не берет. На моих глазах вырос. В городе живет, работа у него там хорошая, квартира.
В душе Вероники бушевали противоречивые чувства. Владислав нравился ей своей надежностью, тихим юмором, тем, как его большие, неуклюжие руки могли быть невероятно нежными. Но страх, холодный и липкий, сжимал сердце. А вдруг он, тот, прежний, найдет ее? Ведь по документам они все еще связаны. Она, измученная, считала себя свободной, но закон говорил иное.
О своих опасениях она рассказала Владиславу. Он должен был знать всю правду.
— Я подожду, — сказал он просто, глядя ей прямо в глаза. — Буду ждать столько, сколько нужно. А когда ты станешь по-настоящему свободной, заберу тебя. И Лизу. В город, если захочешь. Или здесь останемся. Где угодно.
— Какой же ты… — шептала она, уткнувшись лицом в его грубаую куртку.
— Вероничка, мне завтра уезжать, — попросил он на прощание, бережно держа ее лицо в ладонях. — Присмотри за Павлушей? Отец мой, ты видела, годы уже не те, боюсь, не уследит. А в город брать рискованно — мать его там крутится, все хочет отсудить…
— Не беспокойся, — улыбнулась она сквозь навернувшиеся слезы. — Езжай спокойно. Я здесь. Я все сделаю.
Годы текли неторопливо, как речка за околицей. Бабушка Гурьянова стала сдавать, и Вероника, вернувшись с почты, часами сидела у ее кровати, кормила с ложечки теплым бульоном, читала вслух. Лиза пошла в школу, ее косички с белыми бантами стали привычной частью деревенского пейзажа. Вестей от бывшего мужа не было, и страх понемногу отпускал, растворяясь в повседневных заботах. Павел рос сорванцом, вечно исчезал то на речке, то в лесу, а его дед, Тихон Афанасьевич, стал жаловаться на боли, реже выходил из дома.
Вероника разрывалась между двумя домами, ухаживая за двумя стариками. Владислав приезжал по выходным, и эти редкие встречи были для нее как глоток свежего воздуха. Она загружала багажник его машины мешками с картошкой, банками солений, пучками сушеных трав — всем, что рождала ее земля.
Шли годы. Вероника, держа за руку уже совсем седую бабушку, проводила ее в последний путь. И осталась одна. Вроде бы свободная птица. Но свобода оказалась горьковатой на вкус.
Дочь, вступив в пору юношеского бунта, стала похожа на колючего ежа. Ее слова резали, как стекло, а равнодушие ранило глубже любой грубости. Вероника плакала ночами, уткнувшись в подушку, чтобы не слышно было. Павел, превратившийся из кудрявого мальчишки в угловатого, дерзкого подростка, перестал слушаться напрочь. Голос у нее от постоянных призывов к порядку становился сиплым. Дед Тихон же, вопреки ожиданиям, окреп, но превратился в этакого домовитого философа: целыми днями лежал на диване, прикрывшись газетой, изредка ворча на внука. А вскоре к нему подселилась дальняя родственница, Агафья Захарова, взявшая на себя хлопоты по хозяйству. На Веронику старуха смотрела с неприкрытой подозрительностью, а однажды и вовсе не пустила ее в дом, сославшись на «мужской покой».
С Владиславом тоже пошла трещина. Его приезды становились все реже, короче. Раз в месяц, не чаще. Привозил не цветы, а усталость и озабоченность. Сидел молча, курил на крыльце, вздыхал.
— Ты же знаешь, Вер, работа… Ипотека. Практически вся зарплата уходит. Штаны Пашке новые купить — и то проблема.
Она понимала, кивала, гладила его похудевшую щеку:
— Все понимаю, Влад. Ты не изматывай себя. Мы тут как-нибудь. Главное — чтобы ты был здоров.
Он, после таких слов, будто немного расправлял плечи, целовал ее в макушку и уезжал, а она смотрела вслед пылящему на проселочной дороге автомобилю с странным чувством облегчения.
— Лиза! — голос Вероники, сорванный от крика, звенел в тишине двора. — Иди сюда, сейчас же!
— Чего тебе? — из открытого окна высунулось недовольное лицо дочери.
— Смотри! — женщина дрожащей рукой указывала на покосившуюся дверцу курятника. — Только на работу отлучилась! Что это?
— А что там? — Лиза нехотя сошла с крыльца.
— Не видишь? Всех! Всех кур! Кто-то задавил!
Дочь пожала плечами, ее лицо выражало лишь досаду от прерванного занятия.
— А мне откуда знать? Я уроки делала. Закрывать надо было лучше.
— Я его закрывала! На засов!
— А я знаю? — буркнула Лиза и, развернувшись, скрылась в доме. Вероника осталась одна посреди двора, глядя на следы разорения. А в огороде ждал новый удар: грядки были истоптаны, забор в одном месте был выломлен с корнем, и теперь в образовавшуюся брешь был виден соседский двор во всех подробностях.
— Павел, выйди! — переступив через упавшие жерди, Вероника оказалась на территории Гориных. Юноша стоял у сарая, куря, и о чем-то тихо смеялся со своим приятелем. Увидев ее, лишь презрительно скривил губы.
— Тетя Вероника, вы к нам через забор теперь ходите? Традицию новую завели?
Она подошла к старой будке Барбоса. Пес, увидев ее, жалобно вильнул хвостом, и она заметила белые пушинки, прилипшие к его морде.
— Здравствуй, старина. Сыт, что ли?
— Вы о чем это? — засмеялся Павел. — С псами разговаривать начали? Совсем, тетя…
— Твой пес разорил мой курятник, Павел. Всех кур передавил.
— Да не мог Шарик! — фальшиво-возмущенно воскликнул парень. — У нас свои куры ходят — ни разу не тронул. Вы что-то путаете.
Вероника смотрела на этого высокого, чуждого ей человека и не могла найти в его чертах того кудрявого мальчугана, который когда-то с таким восторгом собирал с Лизой землянику. Сердце сжалось от боли и бессилия.
…Иногда, в самые трудные минуты, она набирала номер матери. Разговоры были короткими, как телеграммы.
— Вероника? Что случилось? Говори быстро, я занята.
— Чем занята, мама? Новой жизнью? Здоровьем своего Сергея Петровича? Внуками, которые тебе не родные?
— Они мне не чужие! Будешь так говорить — забудь мой номер.
— А разве у меня есть мать? — шептала она в трубку, но в ответ уже звучали гудки.
Она злилась, била кулаком по столу:
— Состаришься, приползешь ко мне! Кто тебе, кроме меня, стакан воды подаст? Кто?
А потом слезы текли сами собой, горячие и горькие. В один из таких дней, собрав волю в кулак и отложив часть скромной зарплаты, она накричала на Лизу, чтобы та присмотрела за домом, села на автобус и поехала в город. Ей дико хотелось сделать сюрприз Владиславу, увидеть его, почувствовать опору. Адрес его квартиры выведала у Павла. Приехала, нашла дом, поднялась по лестнице. Постучала. Дверь открыла молодая, ухоженная женщина в домашнем халате.
— Здравствуйте. Да, вы не ошиблись, это квартира Глебовых. Мы с Владом.
— А вы… кто ему? — выдавила из себя Вероника.
— Кто-кто? Жена. А вы к нему по какому делу?
Нагловатая улыбка, спокойный, уверенный взгляд. Вероника не помнила, как оказалась на улице. А на следующих выходных приехал Владислав. Вызвал ее «на разговор». Говорил спокойно, как о погоде.
— Ну что ты как ребенок? Да, живу с Жанной. А что? Мне, здоровому мужику, в монахи что ли уходить?
— А я? А мы?
— А вы? Ты здесь вся в своих курах-огородах. Ты сама выбрала эту жизнь.
— Вла-а-а-дик, за что? — голос ее предательски задрожал, сломавшись на полуслове.
— Вероника, перестань, не устраивай истерик. Мне это надоело еще с первой. Все, успокойся. Мне пора. Не кисни тут.
Отношения с соседями окончательно испортились. Дед Тихон теперь разговаривал с Вероникой сквозь зубы, делая вид, что плохо слышит. А Агафья Захарова и вовсе привезла на лето правнуков, и теперь шумная ватага детей, пользуясь дырой в заборе, хозяйничала в ее огороде как у себя дома, вытаптывая грядки и обирая малинник дочиста.
— Лиза, — позвала Вероника, туго повязав платок, чтобы хоть как-то унять начинающуюся мигрень.
— Ну? — из комнаты донесся недовольный возглас.
— Доченька, голова раскалывается, убавь, пожалуйста, музыку.
— У тебя вечно что-нибудь болит. Выпей таблетку.
— Малину нужно собрать, пока соседские дети все не растаскали.
— Тебе надо — ты и собирай. Я варенье не ем.
Что-то внутри надломилось окончательно. Теперь она могла подолгу стоять у окна, глядя, как ветер гонит по небу рваные облака, или как мелкий дождик сеет серебро на пожухлую траву. Иногда выходила во двор, к тому самому заваленному забору. Медленно, в одиночку, поднимала тяжелые жерди, пыталась привязать их к уцелевшим столбам веревкой. Через день-два забор снова валился. Она снова выходила и поднимала его. Без злости, почти машинально. Так жизнь вошла в какое-то новое, тихое, почти бесплотное русло.
Владислав перестал приезжать совсем. Зачем? Сын вырос, почти взрослый. И, странное дело, без него стало легче дышать. Не нужно было готовить особые угощения, не нужно было придумывать темы для разговора, не нужно было ждать.
Пока она потихоньку, день за днем, выбиралась из трясины собственной апатии, Лиза вдруг стала меняться. Ее колючее равнодушие куда-то испарилось. Она стала чаще подходить, молча обнимать мать за плечи, приносить чай. Как будто повзрослела за одну ночь. До окончания школы оставалось всего пару месяцев.
— Мам, посоветуй, — как-то вечером Лиза присела на краешек дивана. — Не знаю, что со мной. Тошнота по утрам, слабость дикая. И от еды плохо. И плакать хочется без причины.
— К врачу надо сходить. С чего бы это? Ты же не… — Вероника замерла, встретившись с дочкиным взглядом, полным страха и вины.
— Боюсь, что беременна.
От неожиданности у Вероники перехватило дыхание.
— Как… Откуда? У тебя ведь никого не было!
— Мама, какие шутки…
— Кто отец? — этот вопрос повис в воздухе между ними, когда они вышли из кабинета женской консультации.
— Да Пашка, конечно. Я и не думала, что так получится… — голос Лизы дрожал.
— За что? — вырвалось у Вероники, но она тут же сжала губы, взяла дочь за руку. — Ладно. Не плачь. Разберемся.
…Она постучала в калитку к Гориным. Ей не открыли. В окне мелькнуло сердитое лицо Агафьи, и старуха погрозила кулаком. Тогда Вероника, с неожиданной для себя самой решимостью, шагнула к дыре в заборе и переступила через нее.
— Павел!
Тот стоял с тем же приятелем, курил.
— Тетя Вероника, опять через забор? Совсем границы стерлись.
— Мне с тобой поговорить. Очень серьезно. Проводи друга.
Из дома, словно из-под земли, вырос дед Тихон. Лицо его было багровым от гнева.
— Никуда он не пойдет! Говори при всех!
— Тихон Афанасьевич, вы… на ногах? — удивилась Вероника.
— И не только на ногах! Могу и приложить, если надо будет! Знаю я, что ты задумала! Бабка мне все растолковала! Хочешь хомут на моего внука надеть? Иди лесом! Он еще дитя!
Веронику вдруг охватил холодный, ясный гнев.
— Значит, голову девчонке кружить — он уже взрослый? А отвечать за последствия — еще дитя? Логично.
— Ой, да знаем мы вас, Гурьяновых! Все вы на наш род смотрите, как на добычу! — завопил старик, и его крик, казалось, встряхнул всю улицу. — Ты, твоя дочка беспутная, твоя покойная бабка…
— Бабушка при чем?!
— А при том, что она за мной когда-то ухаживала! Кругами ходила! А я ей — от ворот поворот! — он показал всем известный жест, тыча пальцем в воздух.
— Вы… отвратительны, — тихо, но очень четко сказала Вероника. Она развернулась, чтобы уйти, но на секунду остановилась рядом с Павлом. — Не губи жизнь человеку, который тебя любит. Если есть в тебе хоть капля совести — поддержи ее. Ей сейчас очень страшно.
И ушла, не оглядываясь, чувствуя, как с каждым шагом тяжесть с плеч понемногу спадает.
— Отпусти, отпусти все эти узлы, — сказала ей во сне бабушка, и ее лицо было удивительно спокойным и молодым.
…Вероника вернулась из короткой, всего на два дня, поездки не одна. Рядом с ней шагал мужчина, чье присутствие меняло вокруг все пространство. Лиза, услышав шаги, вышла на крыльцо, и книга выпала у нее из рук.
— Лизанька, это… твой отец. Леонид.
— Па… папа? Где? Как?
Девушка смотрела на незнакомца широко раскрытыми глазами. Тот, в свою очередь, не сводил с нее взгляда, и в его жестких, натренированных сдерживать эмоции чертах, появилось что-то неуловимо мягкое, дрогнувшее.
— Какая взрослая… Я даже не знаю, что сказать. Верка… Ты у меня ее украла. Тебя надо было судить…
— Жизнь меня уже осудила и наказала, Леня, — спокойно ответила Вероника. — С лихвой.
Весь Ключики гудел, как потревоженный улей. В деревне вовсю обсуждали приезд «того самого бандита» Вероники. И мужчина, надо сказать, оправдывал репутацию: он привез с собой огромного, стального цвета дога с умными глазами и, как потом утверждали, первым делом «выяснил отношения» с соседским Барбосом.
— Это он натравил! Я сам видел! — кричал Тихон Афанасьевич, бегая по деревне.
— Доказательства есть? Запись? Нет? Что ж, очень жаль, — невозмутимо отвечал Леонид.
Барбоса, впрочем, всего лишь основательно напугали, но главное — пес получил неизлечимую душевную травму и наотрез отказался покидать свою будку. Дед Горин, потеряв верного сторожа, стал беспокоиться и за внука. И не зря: Павел из школы в тот день не вернулся. Старик уже собирался поднимать на ноги всю милицию, как вдруг увидел: внук выходит из внушительного внедорожника Леонида.
— Деда, все в порядке, — заявил Павел, и голос его звучал непривычно ровно. Он открыл заднюю дверь, и оттуда, как бабочка, выпорхнула Лиза в легком белом платье.
— Дедуль, мы с Лизой и ее родителями ездили в город. В ресторан. Ты уж не волнуйся за меня.
Старик остолбенел, а потом, не выдержав, рванулся в ту самую дыру в заборе и оказался на территории Вероники.
— Это что еще за спектакль?! Ты же сам говорил, что она тебе не нужна!
Павел бросил быстрый, почти панический взгляд на Леонида, стоявшего на крыльце с невозмутимым видом, и побледнел.
— Что ты, дед! Ничего я такого не говорил! Не выдумывай!
— Постой! — взвизгнул Тихон Афанасьевич. — Мне это не нравится! Неужто вас там… поженили?!
— А может, и поженили, — холодно произнесла Вероника. — Кричите у себя во дворе, дорогой сосед. А на мою землю без приглашения — не ходите.
Леонид едва заметно свистнул. Из-за угла дома, стелясь по земле, возник стальной дог. Увидев его, старик взвизгнул, попытался юркнуть обратно в дыру, застрял и завизжал уже от чистого страха.
Павел сидел за столом в городском ресторане и вытирал со лба испарину, отвечая на неторопливые, но очень точные вопросы нового тестя.
Леонид откинулся на спинку стула, изучая юношу взглядом, от которого, казалось, не скрыться.
— А у меня сложилось впечатление, что ты не горел желанием связывать себя семейными узами.
— Нет, что вы! Я Лизу очень люблю, — затараторил Павел. — Я сам мечтал на ней жениться! Мне как раз восемнадцать.
— А дед твой, кажется, категорически против? — Леонид приподнял бровь.
— Он… он уже старенький, многое забывает, путает.
— Оставь ты мальчика, — мягко вступилась Вероника.
Наблюдать, как заносчивый Павел превращается в почтительного юношу, было и забавно, и грустно. В ЗАГСе расписали их быстро — беременность стала веским основанием. Вероника смотрела на молодых, и в душе шевельнулось сомнение: «Смогут ли? Не слишком ли все наспех?»
— Ну что, побывали в цивилизации, пора и домой, — заключил Леонид.
На следующий день во дворе Вероники вырос новый забор. Высокий, крепкий, из темного дерева, с массивной кованой калиткой.
— Вот, Вер. Теперь никакие соседи тебе не страшны, — сказал Леонид, закончив последние штрихи. Он подошел к ней, осторожно, будто боясь спугнуть, провел пальцами по ее волосам, посеребренным за эти годы. — Поедешь со мной? В город?
— Нет, — она улыбнулась, и в улыбке этой не было ни обиды, ни упрека. — У тебя там жизнь. И женщина.
— Верка… Она не жена. Так, мимолетность. А ты… ты другое дело. У нас дочь взрослая.
— Нельзя войти в одну реку дважды, Леня. Мы с тобой — другая река. Другое время.
Он не стал настаивать. Легко коснулся пальцем кончика ее носа, как делал это много лет назад.
— Ну, как знаешь. Оставайся. А если зять мой забудется — звони в любое время. Примчусь хоть среди ночи.
— Мам, — проводив отца, Лиза присела рядом с матерью на крыльцо. — Где ты его нашла? Такого…
— Нашла… Когда перестала бояться и поняла, что могу просить о помощи. Мы были молодыми и глупыми. И я, и он. И хорошо, что я тогда ушла… Он сломал бы меня, а я бы сломала его. А так… мы стали просто двумя людьми, которые когда-то очень друг друга ранили, а теперь могут быть добрыми старыми друзьями. И родителями нашей девочки.
— Разве так бывает?
— В жизни, доченька, бывает все. Самое невероятное.
Они сидели, обнявшись, слушая, как в новом саду, который Вероника разбила на месте старого огорода, запели первые сверчки.
— Прости меня, мама… За все. За боль, которую я тебе причинила.
— Не за что прощать. Я ждала. Ждала, когда моя девочка станет сильной. Когда поймет, что она — Гурьянова. А Гурьяновы, знаешь ли, они как те ключики, что бьют из-под земли. Их можно завалить камнями, забросать хламом, но они все равно пробьются. Потому что сила их — внутри.
— Мама… Если Паша хоть слово скажет тебе грубое, я сама его выдворю.
— Мы справимся, Лиза. Теперь мы справимся со всем. Вдвоем.
Владислав приехал неожиданно, в самый разгар рабочей недели, почти следом за уехавшим Леонидом.
— Вероника! Открой! — его кулак бил в новую, крепкую калитку.
— Что тебе?
— Говорят, ты моего сына женила? Без моего ведома?
— А разве нужно было спрашивать разрешения? — ее голос звучал спокойно. — Я растила его, кормила, за ним присматривала, когда тебя не было. Я ему не чужая.
— Я все решил. Забираю Павла в город.
— Он не поедет. Он не бросит жену и будущего ребенка. Да и куда ему в твою однокомнатную квартиру? Твоя… Жанна обрадуется?
Владислав опустил голову.
— Никакой Жанны нет. Остался я один.
— Вот как? Мало нашлось дурочек на свете, которые будут верить и ждать, да? Одной хватило.
— Опять начинаешь? У нас скоро внуки будут, пора бы думать о семье.
— Нет, — она отступила на шаг, скрестив руки на груди. — Никогда. Вы, Горины, привыкли, что Гурьяновы для вас — и приют, и поддержка, и бездонный колодец терпения. Но чаша переполнилась. Твой сын останется здесь, в семье, которую он сам, пусть и не самым красивым образом, но начал создавать. А ты… ты свободен. Ты мне больше не нужен.
— Да послушай же ты… — в его голосе прозвучала знакомая нота раздражения.
Но калитка с тихим, но окончательным щелчком захлопнулась. Вероника не стала дослушивать. Она повернулась и пошла к дому, где в окне горел теплый, желтый свет, а на крыльце ее ждала дочь с двумя кружками душистого чая. Она шла по своей земле, и каждый шаг отдавался в сердце тихим, чистым звоном, подобным тому, что издают ключики, пробиваясь навстречу солнцу из самых темных глубин. Ее сад только начинал цвести.
