Слюни распустил, говорил он, а сам в пустом доме скис, ожидая, когда мы вернёмся к его миске… но мы уже строили свою крепость на костях его прогнозов
Солнце только начинало раскачивать свой маятник над крышами, бросая длинные, тощие тени от домов, когда напряженная тишина во дворе была разорвана резким, сухим голосом. Он исходил от человека, стоявшего на крыльце, — фигуры угловатой, словно вырубленной из старого, засохшего дерева. Его руки, испещренные прожилками и темными пятнами времени, были крепко сцеплены за спиной, а взгляд, тяжелый и неподвижный, будто камень с горного склона, был прикован к двум молодым людям, суетившимся у подъезда.
— Всё прибрали? Каждую пылинку, каждую соринку? Ну что ж, теперь — вольная птица, летите! К чему старик, отживший свое? Выкормил, вырастил, кров дал — а теперь иди, будто и не было ничего! Не нужен стал старый пень под ногами.
— Пап, ну зачем такие слова? Мы же не за тридевять земель! Совсем рядом, будем навещать, ты же знаешь.
Взгляд юноши, Виктора, скользнул по лицу отца, словно испуганная птица, не решаясь приземлиться. В его глазах плескалась смесь вины и решимости, будто два разных течения в одной узкой реке. Он стоял, слегка сгорбившись, будто ожидая удара, который так и не падал, но висел в воздухе, отравляя его.
— А тут бы и сидели, в тепле да в холе! Какая охота вам в эту каменную трущобу лезть? Под каким небом ночевать будете? По чужим сеням блуждать? Ладно бы сами, а ведь с малым дитём! Это всё она тебя за собой манит, а ты и рад, словно мотылек на огонь! Летишь, не разбирая дороги!
— Папа, не тревожься так. У нас теперь свой дом есть, ты в курсе.
— Дом купили! Тихо, тайно, будно воры по ночам! Еще снега лежали, а вы уж сговор имели! А мне, старому, когда сообщили? В самый последний час! А те сбережения, что на ту развалюху кинули, в хозяйство вложить можно было, умнее бы употребили!
А теперь ты! Да, ты, краса ненаглядная! Чего стоишь, улыбку напустила? Увела парня, теперь светишься? Чем же тебе в моих хоромах не угодилось, а? Не изба — палаты! Три горницы, простор, в сенях — хоть пляши, всё под рукой, даже за порог выходить не надо! Отойду в мир иной — всё вашим рукам достанется! Живи да поживай, только старому не забудь поклониться за кров да хлеб! А ты — гордыня какая! Слово доброе вымолвить боишься, через губу перешагнуть!
Маргарита подняла глаза на свекра. Не опустила, не отвела в сторону. Взгляд ее был спокоен, глубок, как вода в лесном озерце поздней осенью. Она смотрела прямо в эти колючие, гневные глаза, не моргнув.
— Да отчего же вы так яритесь, Дядя Василий? Жили под вашей крышей — вам не по нраву было, уходим из-под опеки — вам опять нехорошо!
— Ну и ступайте! Ступайте с моих глаз, чтобы и тени вашей тут не осталось! Запомни мое слово, Виктор, как начнете с пустым брюхом по миру шататься, так мигом вспомните дорогу назад! Вы думаете, город вас медом встретит? Там для вас тропинки бархатом устлали, да пряники на ветвях развесили? То-то вижу, как городские из наших краев мешки с картошкой да капустой волокут! Гнутся под ношей, к земле клонятся, а тащут, потому знают — без запасов там пусто. А здесь на всём готовом жили, горя не знали, сытно кушали, а там животы подведут, пойдете с протянутой рукой, да к злому отцу приползете, мол, подай хлебушка, да сальца кусочек! А получите — шиш! И корочки не дождетесь! И сухарика позабытого не сыщете! Раз по своей воле, значит сами и выпутывайтесь.
Василий, окинув взглядом соседей, которые будто случайно оказались у плетней, причем одновременно, громко сплюнул себе под сапог, развернулся на каблуке и, с силой хлопнув деревянной дверью, скрылся в темноте сеней.
В это время по улице, подпрыгивая на ухабах, ехала белая «Газель». Увидев людей у дома, она сбавила ход, затем, плавно сманеврировав, начала сдавать задним ходом, точно подбираясь к берегу.
— Витя, вы никак подъем затеяли? К вам машина-то?
— К нам, тетя Мария.
— Ну что, допек вас Василий-то? Ничего, ничего, милые. Вы молодые, осилите. Чего вам с ним маяться, душу трепать? На его норов никаких сил не хватит, на сухаря такого! Он и сам себя скоро изведет, ни с кем ему мир не светел — до того крутенек стал!
Виктор, отвернувшись к кузову, принялся загружать вещи. Скудный скарб быстро исчезал в его нутре. А вещей и вправду было немного: кухонный гарнитур — диванчик с парой табуреток и столом, старая тумбочка с отставшей фанерой, складная походная кровать. Коробка с посудой, завернутая в старые газеты, допотопная стиральная машинка-бочка, два эмалированных таза. Вся жизнь, уместившаяся в несколько квадратных метров.
Поначалу в кабине царило молчание, нарушаемое лишь равномерным рокотом мотора и тихим посапыванием ребенка на руках у Маргариты. Только когда за последним деревенским домом потянулись поля, водитель, мужчина лет пятидесяти с усталыми, добрыми глазами, нарушил тишину.
— Ну что, пассажиры мои дорогие, будто на похороны едем? Новую жизнь начинаете! Эх, заживете теперь, как сыр в масле!
Маргарита робко, уголками губ, улыбнулась, прижимая к груди спящего сына. Виктор положил ей руку на плечо, и его улыбка была уже иной — широкой, легкой, счастливой, будто с него сняли тяжелый, мокрый тулуп.
— И правда, Марго. Всё будет хорошо.
— Хорошо, Витя. Всё обязательно будет. Я только думала, хоть немного приведем в порядок тот домик перед переездом, а вышло вот так, впопыхах.
— Ничего, справимся! Вместе — всё по плечу.
Коля, водитель, улыбался, глядя на них в зеркало заднего вида.
— Эх, ребята! Будь у меня в ваши годы хоть капля такой смелости, может, и жил бы сейчас с моей Надеждой, не разошлись бы пути-дорожки. Молодец ты, Витя. Семью защитил, не дал в обиду свою половину, не то что я. Родителей послушал, а теперь вот и жены нет, и дочь лишь по праздникам вижу…
Едва машина, подняв облако рыжей пыли, скрылась за поворотом, Василий вышел на крыльцо. Он стоял неподвижно, затем деловито, будто проверяя границы, начал обходить свои владения: сарай с покосившейся дверью, огород с еще не убранной ботвой, колодец с тяжелым железным ведром. Любопытная соседка, та самая, что обожала перемывать косточки всему селу, тут же материализовалась у калитки, опершись на нее локтями.
— Что, Василий, упорхнули пташки-то? Чай, не сладко им под твоим крылышком было?
— А то не видишь, Мария Федоровна! Уж я ли им добра не желал? Вот поди ж ты — растишь, пестуешь, дуешь на каждую царапину, все лучшее им, все для них, а они вот так на добро-то отвечают! Женился — и отцу место только на пороге. Вымахал, умным стал, сам себе голова, а старик — пусть себе бормочет в сторонке!
— Твоя правда, Василий, твоя правда вся. А путь-то куда держат? Или без пристанища?
— А я откуда знаю? Мне докладываться не стали.
— Ничего, ничего, Василий. Молодо-зелено, жизни-то не нюхали. Как понюхают, да поймут, что не розами она благоухает, так хвостики подожмут и назад пожалуют! Там, в каменных джунглях-то, калачи на березках не растут. Сколько их, деревенских, наезжало — единицы прижились, остальные — обратно, под родительский кров.
— А я о чем, Мария Федоровна! Хоть и кричу, что не приму, да куда денешь-то? Ладно она, а Витька — сын, кровная родня, миску щей не жалко. Да и внучок, крохотный еще… Ничего, соседушка, живы будем — не пропадем. Вернутся, как пить дать, вернутся.
Василий, будто подбодренный собственными словами и сочувственным киванием соседки, выпрямил спину. Уверенность, тяжелая и горькая, как деготь, потекла по его жилам. Вернутся, конечно вернутся. А он еще подумает, открывать ли дверь…
Свой дом. Эти два слова отдавались в душе Маргариты мелодией, которую она долго и терпеливо училась напевать про себя. Мечта быть хозяйкой в своем пространстве, на своей кухне, со своей, выбранной ею посудой, жила в ней давно. Пространством, где никто не будет тыкать пальцем, указывая, что можно брать, а что находится под запретом. Где не будут читать нотации, словно неразумному ребенку, о том, что на суп полагается одна голая кость для навара, а для второго — ровно четыре небольших кусочка мяса на человека.
Где не будут по пять раз на дню поправлять расстановку чашек, разворачивая ручки в «правильную» сторону, и перекладывать столовые приборы в строгом, единственно верном порядке.
Маргарита, несмотря на юность, не была неряхой. Опыта, конечно, маловато, но старалась она искренне. Пока они с Виктором жили в городе, снимая комнату, даже строгая квартирная хозяйка, женщина в летах, хвалила ее за чистоту и порядок, а когда молодые съезжали, даже вздохнула с сожалением.
Нет, ни Маргарита, ни Виктор, оба выросшие на земле, не хотели возвращаться в деревню навсегда. Виктор не желал снова попадать под отцовскую длань, а Маргарите — ей попросту некуда было возвращаться. Мать, всю жизнь ютившаяся в казенной квартирке и в одиночку поднимавшая дочь, в один, как ей показалось, прекрасный момент вышла замуж, махнула Маргарите на прощанье рукой, пожелала счастья и укатила к новому мужу в далекий край.
— Ты уже взрослая, доченька, должна понять. Годы бегут, я не молодею, а так хочется своей семьи, тепла… У тебя вот Виктор, даст Бог, свадьба, своя жизнь, а я… я уже на втором плане. Не сердись, Леночка, и постарайся понять.
Нет, мать, конечно, формально звала ее с собой, но Маргарита чувствовала кожей: эти приглашения — лишь дань вежливости. Одно дело — в гости, другое — встраиваться в жизнь матери и незнакомого мужчины. Нового избранника матери она почти не знала и понимала, что будет в их нарождающейся семье лишней, тем более что вскоре у матери должен был родиться ребенок.
В городе, конечно, без родительской поддержки было непросто, но возможно. Планы у молодых были, как им тогда казалось, ясные и дальние. Первое время — снимать жилье, откладывать каждую копейку. Пусть не на просторную квартиру сразу, но хотя бы на комнату в коммуналке или маленькую студию.
Окончив учебу, Виктор и Маргарита тихо, без пышного торжества, расписались, отметили это в тесном кругу самых близких друзей, и началась их общая, размеренная жизнь. Накопить удавалось немного, но каждая отложенная купюра была ступенькой к их мечте, и они радовались ей, как дети.
Но жизнь, как это часто бывает, внесла свои коррективы.
Свекор неудачно поскользнулся на зимнем крыльце, сломал ногу. Перелом был не самый страшный, но и не простой — требовалось время и покой. Сестра его жила неподалеку, но одна не управиться: и скотину кормить, и печь топить, и дрова колоть.
Сначала Виктор хотел поехать один, но потом они решили — вместе. Вдвоем все-таки легче, хозяйство немалое. Да и работа в деревне для них нашлась: в местной школе как раз освобождалось место учителя младших классов, а Виктора охотно взяли в дорожную бригаду.
Ехали на время, лишь до выздоровления Василия, а вышло — на долгих три года. Сначала был тот злополучный перелом и долгое восстановление, потом Маргарите нужно было доработать учебный год до конца, а затем она неожиданно забеременела. Детей пока не планировали, но что поделаешь…
Решили, что поживут пока в деревне. Оба работают, на съемное жилье тратиться не надо — можно еще усерднее копить на свою мечту.
Единственной, давящей глыбой был характер свекра. Он и от природы был человеком непростым, угрюмым и подозрительным, а годы одинокого житья после смерти жены только закалили в нем эти черты. Добавьте сюда беспомощность после перелома, постоянную боль и страх стать обузой — и получится гремучая смесь.
Ворчал Василий постоянно, по любому поводу и без. То молодые слишком шумят, смеются громко, надоели своими разговорами — будьте потише. То, напротив, — что притихли, словно мыши, хоть бы слово промолвили, скучно одному. То еда слишком жирная, расточительница ты, Маргарита. То — слишком постная, морить голодом вздумала?
— На что картошку жарила? Суп бы сварила, экономнее!
— Опять этот суп? Хоть бы картошечки поджарила! Всему тебя учи приходится, словно своего ума нет!
— Что за причуды — простыни гладить? Не княжеских кровей!
— А почему не погладила? Сморщенные, как тряпки!
— Зачем гору белья скопила? Тяжело по малу стирать?
— Почему воду зря транжиришь? Набирай в таз, отстаивай, потом стирай!
Кастрюли стояли не на своих местах, ложки лежали не так, ручки у кружек смотрели не в ту сторону… Казалось бы, мелочи. Но как же изматывали эти бесконечные придирки, это ощущение, что за тобой постоянно следят, переделывая, поправляя, указывая. И ведь не лень же было старику лазить по шкафам, передвигать посуду, перекладывать столовые приборы, будто выверяя их расположение по невидимому армейскому уставу!
Сначала Маргарита относилась к этому с философским спокойствием — мол, надоест же когда-нибудь. Потом поняла — не надоест. Это его естественное состояние, его способ общения с миром. И повод для недовольства он находил всегда.
— Вас двое, я один. Пользуетесь моим кровом, водой, светом. По справедливости, за коммуналку платить должны вы.
— Продукты в этом месяце покупаете вы, а потом сочтем, сколько вышло, я тебе, Витя, в следующем верну.
— Какие еще деньги? А я при чем? Я вас заставлял покупать? На кой мне этот майонез, когда сметана своя есть? И колбасу не просил, мяса своего валом. И конфеты с печеньем — баловство одно! Деньги на ветер! И вообще, коровы-то мои, свиньи мои, вы хоть совесть имейте! Совсем ты, сынок, на деньгах помешался!
Вроде бы логично, вроде бы справедливо. Но почему-то зарплата таяла, словно апрельский снег, и было непонятно, отчего свекор не отказывался от толстых бутербродов с той же колбасой, с удовольствием пил чай с купленными конфетами, уплетал покупные продукты, а финансировали это все они, Виктор и Маргарита. И в заветную копилку почти ничего не добавлялось…
Маргарита старалась молчать, Виктор же не выдерживал — вспыхивала ссора. Василий кричал, что они только и ждут, когда он, старый хрыч, отправится на тот свет, чтобы завладеть его домом и хозяйством.
Несколько дней после таких сцен он демонстративно молчал, не притрагивался к еде, которую готовила Маргарита, стряпал себе что-то отдельно, а потом пыл его остывал, и все начиналось по новой.
Попытки молодых снять отдельное жилье в деревне заканчивались одним и тем же. Едва они находили подходящий вариант и начинали готовиться к переезду, у Василия случался «приступ»: он бледнел, хватался за сердце, тяжело дышал и укладывался на диван с видом человека, готового покинуть сей мир в гордом одиночестве. Сердца у молодых были мягкие, жалостливые, а потому манипуляция срабатывала безотказно.
Благодаря этим попыткам обрести независимость у них и появились те самые жалкие пожитки: обеденный уголок, стиральная машина и тумбочка.
Рождение сына сделало жизнь и вовсе невыносимой. К привычным претензиям добавились новые.
— Слишком шумно, ребенок орет, пеленки по всем углам развешаны. Обеды не те, что раньше. Где первое, где второе, где компот? Почему конфет моих любимых не купили? А колбасы что, нет?
Однажды, после бессонной ночи с капризным младенцем, когда Маргарита едва держалась на ногах, свекор, проверяя морозилку, не досчитался куска мяса.
— Маргарита! А мясо где? Тут еще приличный кусок лежать должен! Куда придела?
Она попыталась объяснить, что из этого куска в прошлые выходные делала котлеты, которые все ели.
— И что, весь кусок на котлеты пустила? Ой, девка, врать не горазд! Так и скажи — захотелось мясца, вот и слопала втихаря, пока мы с Витей на работе! Думаешь, не вижу, как продукты тают, а ты только пухнешь да хорошеешь!
Маргарита даже не стала слушать. Молча повернулась, зашла в их комнату, щелкнула замком и прилегла рядом с сыном, закрыв глаза. Василий еще долго кричал что-то из кухни, обвиняя ее во всех грехах и обзывая дармоедкой, но до нее слова долетали уже как отдаленный, бессмысленный шум.
Когда Виктор вернулся с работы, Маргарита сказала просто, без слез и истерик, но так, что в ее голосе звенела сталь:
— Или мы уезжаем отсюда вместе, или я уезжаю с сыном одна. Я больше не могу. Пусть на съемной квартире, в подвале, но только не здесь.
На удивление, Виктор улыбнулся. Улыбка была облегченной, будто он давно ждал этих слов.
— Марго, я сам хотел тебе предложить. На палаты в городе нам не хватит, а вот на небольшой домик в поселке рядом — как раз. У моего коллеги, Виталия, бабушка недавно ушла, остался ее дом. Не центр, конечно, окраина, но автобус ходит регулярно. Денег почти хватает. Оформлю небольшой кредит, будем потихоньку гасить. А с работой — мне пообещали перевод в районный центр. С отцом нам все равно покоя не будет, тем более я как-то проговорился, что копим, так он уже на эти деньги планы строит…
Все получилось на удивление гладко. Домик, старый, почерневший от времени сруб с резными наличниками, Маргарите понравился с первого взгляда. Он казался ей уставшим, но добрым. Кредит одобрили быстро, документы оформили, и через положенное время они держали в руках ключи. Василию решили пока не говорить — мало ли что. Весной приведут дом в порядок, подготовятся, а там и сообщат.
Однако, как говорится, шила в мешке не утаишь. Деревня — она как стеклянный шар: всё видно, всё слышно.
Ох, как бушевал тогда Василий! Не за сына переживал, а за ускользающие из-под контроля деньги. Налетал бурой тучей, говорил горькие, обидные слова, которые и повторять не хочется. А в конце, махнув рукой, изрек: раз самостоятельные, так и катитесь, нечего тут глаза мозолить. Собирайте свои манатки и — с Богом.
Спорить не стали. Собираться было особо нечего, и уже на следующий день договорились о машине. Василий, когда осознал, что молодые и вправду уезжают, попытался сменить тактику — снова изобразил слабость и немощь, но на этот раз его спектакль не произвел впечатления. Что оставалось? Снова впасть в ярость, теперь уже на публику, перед соседями, и пугать сына неминуемым возвращением на коленях…
Сказать, что первое время Виктору и Маргарите пришлось тяжело — значит не сказать ничего. Маленький ребенок на руках, холодный, неуютный дом, никакого ремонта, минимум мебели. Хорошо хоть, что успели до переезда прибраться: вымести пыль, вымыть полы, вынести хлам. Словно предчувствовали, что переезд будет срочным и нервным.
Слава Богу, Виктор взял кредит чуть больше расчетной суммы, и на первые деньги успели купить уголь для печки и несколько кубометров дров.
У сына не было даже собственной кроватки — та, что стояла в деревне, была взята на время у соседки. Первые недели Маргарита спала с малышом на старом, продавленном диване, оставшемся от прежних хозяев, а Виктор — на раскладушке.
Потом, уже с первой получки, купили сыну кроватку, пусть и не новую, с рук. Позже и себе нашли недорогую, бывшую в употреблении кровать. Не сразу Москва строилась. Жили они не в хоромах и не на пуховых перинах, зато были одни, сами себе хозяева. Хочешь — свари наваристый, жирный суп. Хочешь — постную похлебку. Хочешь — расставь кружки ручками вправо. Хочешь — влево. А если накатит игривое настроение, можно и вовсе разместить их в беспорядке, как душе угодно, и никто не осудит. И кастрюли живут на своих, раз и навсегда выбранных местах, и никто не переставляет их ежедневно, будто играя в молчаливый, раздражающий пасьянс.
Всякое бывало. Были дни, когда на хлеб не хватало. А что? Все мы люди простые, заначки в миллионы не храним. Лежит последняя хрустящая купюра в кошельке, и думаешь: то ли яблоко ребенку купить, то ли буханку хлеба на ужин.
Но ничто не вечно. Тяжелые времена для Маргариты и Виктора постепенно остались позади. Сын подрос, пошел в детский сад. Кредит выплатили досрочно.
И ребенку купили новую, модную кроватку в форме гоночного автомобиля. И себе — просторную двуспальную. И ковры появились на полу, и книжные полки на стенах, и вместительный шкаф для одежды. Все у них появилось. Не вдруг. Не в один миг. Но зато — все сами, без оглядки на чье-либо одобрение или помощь.
И домик потихоньку преобразился: обновили окна, подлатали крышу, покрасили ставни в небесно-голубой цвет. И снова начали копить — теперь уже на машину.
А Василий места себе не находил. Ждал. Сначала уверенно, со злорадством — вот-вот, скоро явятся, ободранные и голодные. Первые месяцы даже на звонки сына не отвечал, демонстративно давая трубке звонить впустую.
Потом начал уверять соседей, что им там плохо, хотят назад, да он, Василий, не пускает, принципиальный. Соседи, знавшие от родни, как на самом деле обустраиваются молодые, лишь перемигивались и посмеивались в кулак.
Его собственная сестра стыдила: — Да оставь ты их, Вася! Живут и живут. Сам виноват, довел людей.
И мужики на работе подтрунивали: — Что, Василич, нет теперь тебе прислуги бесплатной? Ходишь помятый, не отдохнувший, сам и вари, и стирай, а то все на сноху да сына скидывал, да важной птицей расхаживал!
Василий лишь огрызался: — Не ваша собака дело!
Потом не выдержал. Сам набрал номер Виктора, голос сделал полым, озабоченным: — Ну как там, живые хоть? Не сгинули? Небось, уже по миру с сумкой? Коли так — повинись, может, и прощу, назад приму. А когда понял, что возврата не будет, будто сдулся, голос стал тихим, потерянным. — Сынок, хоть в гости наведайся. Да не один, с Маргаритой да с внучком… Скучно одному-то, тошно.
Виктор стал изредка наведываться. Маргарита же ехать отказывалась — то некогда, то дела. Может, и вправду была занята, а может, застарелая обида еще не рассосалась, как синяк. Кто знает? Не нам судить.
Василий снова пытался хитрить, чтобы сына к себе приманить. То сердце пошаливает, то спина отнимается, то в пятке стреляет так, что не ступить, то в глазах мушки, то в голове гул стоит. Но Виктор отвечал спокойно и твердо: — Если здоровье подводит — продавай хозяйство, бери квартиру в поселке, живи спокойно. Там тепло, уютно, и хлопот меньше. Мы к тебе не вернемся, пап. Хватит. Не для того дети с родителями под одной крышей живут, чтобы нервы друг другу трепать.
Маргарита впервые приехала к свекру почти через год, и то по большому настоянию — на его день рождения. Василий расстарался, накрыл стол, достал фамильное варенье. Но почему-то каждый кусок, поднесенный ко рту, казался ей безвкусным, а чай — горьким. Она сидела, держа в руках чашку, и мысленно видела тот самый, давний кусок мяса из морозилки…
Смирился Василий. Понял, что его воля здесь больше не закон. Вырос сын. Теперь главный в его жизни не отец, а та самая, «противная Ленка», которая, как он считал, ведет его, как теленка на веревочке.
И в голову ему не приходило, что никто Виктора никуда не тянет. Он сам бежит вперед, с радостью и без всяких веревок, потому что дорожит своей семьей, своим, пусть и скромным, но миром. А то, что все так вышло, виноват он один, Василий. Характер, говорил он? У всех характер есть. Только не каждый позволяет ему стать тюрьмой для тех, кто рядом.
Хозяйство Василий в конце концов распродал. Возраст давал о себе знать, одному управляться стало невмоготу, особенно после лет праздности. Пока сын жил с ним, он и забыл, где вилы стоят, а теперь — все сам. А помощь, если и находилась, была только за деньги. А деньги эти таяли с пугающей скоростью. То за свет заплати, то за газ. Продукты в магазине — золотые. Колбаска да любимые конфетки влетали в копеечку. Как же он раньше этого не замечал? Оказывается, пенсия — не резиновая.
Порой накатывала на него тоска тяжелая, как промокший тулуп. Вспоминал, как хорошо было, когда сын с Маргаритой в доме жили. Тепло было, не только от печки, а от самого присутствия жизни. И накормлен ходил, и постиран, и ухожен. Слово сказать было с кем. Внучок топотал своими маленькими ножками по половицам. А теперь что? Сидит один, как филин на пне, скоро и сам от тишины завоет.
Потом встряхнется, махнет рукой: — Чего это я? Мне и одому хорошо. А они еще прибегут, обязательно прибегут! Вот как по-настоящему туго станет…
А прибегут ли?
Прошли годы. В домике с голубыми ставнями зазвучал смех второго ребенка — девочки. Виктор получил повышение. Маргарита открыла маленький кружок для детей по соседству — учила их рисовать. Их жизнь, выстроенная своими руками, пустила крепкие корни и расцвела, как сирень под их окном.
Василий купил-таки маленькую квартирку в том самом поселке. Иногда, в тихие летние вечера, он сидит на лавочке у подъезда и наблюдает, как мимо проезжает знакомая машина. Она не останавливается, лишь слегка сбавляет ход, и он успевает увидеть за стеклом счастливые лица своих внуков и профиль сына, уверенно держащего руль. Маргарита смотрит вперед, на дорогу. Иногда она поворачивает голову, и их взгляды на секунду встречаются. Она не улыбается, но и не хмурится. Ее взгляд спокоен. Это взгляд человека, который дома. Не в стенах, а в собственной жизни.
И Василий, отвернувшись, смотрит на свои руки, лежащие на коленях. Руки, которые когда-то пытались все держать в ежовых рукавицах, контролировать каждый сантиметр пространства. Теперь они пусты. В них только тень от листвы да тихий ветерок, который может удержать разве что память. Он понимает, что их дороги разошлись навсегда. Не потому, что его не любят. А потому, что любовь — это не клетка. Это открытая дверь. И он сам когда-то захлопнул ее, думая, что так будет крепче. А они нашли свою дверь. И открыли ее. И вошли в свою весну.
Концовка:
Их дом больше не был просто срубом из бревен. Он стал вселенной со своими законами, где главным был не порядок вещей, а порядок чувств. Где кружки на полке могли смотреть ручками в разные стороны, создавая хаотичный, веселый узор. Где запах пирогов смешивался с запахом красок и свежеструганного дерева. Где тишина была не гнетущей пустотой, а мирным гулом счастливой жизни. Они не просто уехали. Они отплыли от берега старого уклада и пристали к своему острову. И якорь они бросили накрепко — якорь из терпения, труда и той тихой, прочной нежности, что вырастает только там, где есть простор для дыхания. А в окна их дома, как и прежде, заглядывало то же самое солнце, что и над отцовским домом. Но светило оно здесь как-то иначе — мягче, добрее, будто радуясь вместе с ними их маленькому, но такому прочному и бесконечно дорогому чуду под названием «своя жизнь».
