Мой муж вечно был в рейсах и дарил кружевное бельё, пока я не нашла его второй паспорт, вторую жену и баньку, которую он, оказывается, топил не для меня
Утренний свет, бледный и жидкий, едва пробивался сквозь занавеску, разливаясь по комнате молочным туманом. Ладонь, нежная и теплая, коснулась щеки, словно перо.
— Миш, Михалыч, вставай-ка, пора уже, — голос прозвучал тихо, будто из далекой, уютной глубинки сна.
— Любимая, дай ещё пять минуточек, — пробормотал он, уткнувшись лицом в подушку, и повернулся, укрывшись одеялом с головой.
Марьяна стояла над кроватью, и сердце её наполнялось тихим, сладким умилением. Она разглядывала спящего мужа: густые, темные ресницы, отбрасывающие тени на скулы, прямой, благородный нос, ямочка на щеке, которая появлялась, когда он смеялся своим сдержанным, грудным смехом. За два года, прожитых под одной крышей, он ни разу не повысил на неё голос, не сказал ни одного грубого, обидного слова. Не то, что их сосед, Ефим, который свою тихую Ленку постоянно корил, обзывал неповоротливой, ворчал, что уйдет к другой, помоложе да покрасивее. А её Михалыч звал её то любимой, то зоренькой своей ясной. Ради этих слов, ради его улыбки она готова была вставать затемно, чтобы успеть приготовить ему завтрак покрепче, повкуснее. Ведь целый день он крутит баранку своего старенького «Камаза», мчится по бесконечным трассам, устает так, что, бывало, засыпал прямо за столом. Сегодня снова дальний рейс, на целую неделю разлуки.
За столом он ел с неторопливым удовольствием, и каждый его взгляд был для неё наградой.
— Как всегда, пальчики оближешь, — проговорил Мирон, доедая последний голубец, — Скучать буду по твоим пирогам, по этому дому, по запаху свежего хлеба.
— Только по пирогам? — лукаво прищурилась Марьяна, подавая ему кружку с крепким, душистым чаем.
— По тебе, зоренька, по тебе больше всего, — ухмыльнулся он, и в глазах его вспыхнули знакомые искорки. Он легко притянул её к себе, обнял за талию, прижался губами к виску, — Как же за такой женой не скучать? Всю дорогу только о тебе и думать буду.
— Ой, да я же опаздываю! — спохватилась она, вырываясь из объятий, — Подбросишь до кафе?
— Брось ты эту работу, — недовольно пробурчал он, нахмурив свои широкие брови, — Хватает нам моих заработков. Нечего там, среди чужих людей, суетиться.
— Вот когда у нас маленький появится, тогда и дома останусь, — выпалила она с надеждой, и сразу же пожалела.
Муж заметно напрягся, отодвинул пустую тарелку. Он не раз говорил, что им рано, что нужно встать на ноги крепче, обустроить быт.
— Ты что, беременна? — спросил он, и в его голосе прозвучала не тревога, а какая-то холодная озадаченность.
— Нет, нет, я просто так… о будущем помечтала, — поспешно ответила она, почувствовав внезапный озноб.
У придорожного кафе «У Елены» он остановился, вышел, чтобы помочь ей выйти из высокой кабины. Утренний воздух был свеж и звонок, пахло пылью, дизелем и далекими полями.
— Подарок мой не забыла? — напомнил он, имея в виду новый, блестящий телефон, купленный неделю назад, — Буду звонить. Каждый вечер. И смотри мне тут, — он вдруг помрачнел, заметив, как к соседней машине подошел крепко сбитый парень в спортивной куртке и на мгновение задержал взгляд на Марьяне, — Никаких флиртов.
— Да ты что, — с легким упреком ответила она, гладя его по шершавой щеке, — Ты же знаешь, мне кроме тебя никто и не нужен. Во всем белом свете.
Он тяжело вздохнул, кивнул и, уже смягчившись, поцеловал ее в лоб.
В кафе, несмотря на ранний час, уже царило привычное оживление. Аромат жареного лука, кофе и свежей выпечки витал в воздухе, смешиваясь с гулким гулом голосов. За стойкой уже хозяйничала ее сменщица, Галя, женщина с вечно усталыми, но добрыми глазами.
— Опять твой-то укатил? — спросила та, расставляя столовые приборы, — Да он в этом месяце, по-моему, и недели дома не был. Всё в разъездах, как цыган.
— Шесть дней, — тихо поправила Марьяна, чувствуя, как знакомый холодок тоски щекочет под ложечкой. Она и сама предлагала ему найти работу поближе, у местного фермера, но Мирон лишь отмахивался: не царское это дело — на дядю работать.
— Гляди, найдет себе на стороне приманку повесомее, — покачала головой Галя, — Будешь потом слезы лить в одиночестве. Я бы своему Никитке такого не позволила.
Марьяна сделала вид, что не расслышала, стянула свои роскошные, медно-рыжие волосы в тугой служебный пучок, надела кружевной фартук. О каком «не позволила» могла говорить Галя? Её Никита целыми днями лежал на диване, кверху брюхом, ссылаясь на слабое здоровье, а она вкалывала за двоих, от ночной смены переходя на дневную. Нет, её Мирон — не чета таким.
— Ой, а это что у тебя? — Галя заметила торчащий из кармана фартука новый телефон, — Неужто обновка?
— Мирон подарил, — не удержалась от слабой, гордой улыбки Марьяна, — Чтобы вечерами созваниваться.
Галя лишь хмыкнула, собравшись что-то сказать, но из подсобки вышла заведующая с лицом, как после бессонной ночи, и разговор прекратился сам собой.
К концу смены ноги гудели от усталости, будто налитые свинцом, а в пояснице ныла тупая, однообразная боль. Галя, вымотанная до предела, едва не уронила поднос с пустыми кружками.
— Договорилась, нас подкинут, — сообщила подруга, упаковывая в контейнер несколько котлет, оставшихся от одного щедрого, но не слишком опрятного заказчика, — Вадим, тот самый фермер, в сторону нашего поселка едет. Садись, не стесняйся.
Марьяна лишь кивнула. Идти пешком несколько километров после такой работы не было никаких сил.
В этот момент зазвонил телефон. Сердце екнуло. Она вышла на крыльцо, в прохладный вечерний воздух, пахнущий скошенной травой.
— Зоренька, как день прошел? — голос Мирона звучал тепло, но на заднем плане слышался шум дороги, — Скучаю ужасно. Но вот беда, кажется, задержусь на денек-другой. Поломка мелкая, но неприятная.
Настроение, и так невысокое, рухнуло ниже плинтуса. Опять возвращаться в пустой, темный дом, где тишина звенит в ушах, а стены будто дышат одиночеством. Родителей она не помнила, бабушка, вырастившая ее, давно спала вечным сном на местном кладбище. И больше никого.
— Любка, ты где? Едем! — окликнула ее Галя из окна старенького, но ухоженного джипа.
Марьяна забралась на заднее сиденье, уселась рядом с огромными термосами с едой для рабочих. Вадим, он же Тимофей, владелец местной фермы, частенько заказывал ужины в кафе и по пути развозил девушек.
— Может, моего куда устроишь? — не унималась Галя, — Сторожем, вахтером, хоть кем?
— Механизаторы мне нужны, водители, — спокойно ответил Тимофей, и его взгляд в зеркале заднего вида на мгновение встретился с взглядом Марьяны, — Вот твой Мирон был бы ко двору. Слышал, отличный водила.
— Поговорю с ним, — пообещала она без особой надежды.
— Да он у нее птица высокого полета, — со злостью в голосе вставила Галя, — По всей стране колесит. Уж не знаю, одна ли у него на трассе зоренька-то.
— Галка, хватит! — вспыхнула Марьяна.
— Приехали, — прервал их Тимофей, останавливаясь у покосившегося домика Гали. Попрощавшись, он уехал, оставив девушек на пыльной дороге.
— Ладно, не кипятись, шутка же, — сдалась Галя под гневным взглядом подруги.
— Больше не шути так, — выдохнула Марьяна, и в этот момент телефон в ее руке коротко и сухо вибрировал.
Она взглянула на экран. Сообщение от Мирона. Всего одна строчка: «Любимая, топи баньку, скоро буду».
Мороз пробежал по коже. Баня? Их старая банька во дворе давно не топилась, печь развалилась, крыша текла. Мирон все собирался починить, да руки не доходили. Это что, шутка? Нелепая, странная ошибка?
— Ты чего остолбенела? — спросила Галя.
Марьяна молча протянула ей телефон. Но экран был уже чист. Сообщение исчезло, будто его и не было.
— Что удалил? Чего там было? — удивилась Галя.
— Да так… ничего, — пробормотала Марьяна, забирая аппарат, — Пойду я. До завтра.
Она повернулась и зашагала по знакомой тропинке к своему дому, а в голове стучал, как набат, один вопрос: «Если это не шутка, то тогда кто?» Ей стало страшно подумать о возможном продолжении этой фразы. Её ласковый Михалыч, её надежда и опора… Не может быть.
Она набрала его номер снова и снова. Длинные гудки, а потом — холодный голос автоответчика: «Абонент временно недоступен».
Дом встретил ее глухой, давящей тишиной. Она не стала ни раздеваться, ни включать свет, рухнула на кровать и уткнулась лицом в подушку, еще хранившую слабый след его одеколона. Слез не было. Была только пустота, которую постепенно начала заполнять мучительная, навязчивая картина: где-то далеко, в уютном доме с дымком из трубы, её Мирона встречает другая. Наверняка статная, красивая, без этих дурацких веснушек, которые не исчезали даже зимой.
Под утро, измученная, она подошла к зеркалу в прихожей. Невысокая, действительно, ему всего лишь по плечо. Нос курносый, щеки в россыпи золотистых конопушек, которые он иногда в шутку называл «звездной пылью». Но волосы… густые, длинные, цвета осенней меди. «Непрактично, — ворчала Галя, — Сейчас короткие стрижки в моде». А он говорил, что обожает эти косы. Врал?
Следующий день тянулся мучительно долго. Мирон позвонил сам после обеда, голос был встревоженный, озабоченный.
— Зоренька, что случилось? Вижу пропущенные.
— То сообщение… — голос ее дрогнула, — Ты кому писал? Про баньку?
На другом конце провода повисло недоуменное молчание.
— О чем ты? Ничего я не писал. Телефон, может, у знакомого в руках был, мог наклацать что… Ой, прости, тут дела!
И вдруг, ясно, на заднем плане, прозвучал молодой, звонкий женский голос: «Милый, иди обедать, остынет!»
— Кто это? — вырвалось у Марьяны, и весь мир сузился до размерной телефонной трубки.
— Да я… у друга в гостях, с женой его. Ладно, Любушка, потом перезвоню!
Связь прервалась. Телефон выскользнул из дрожащих пальцев. «Милый». Это слово резануло, как лезвие. Сообщение можно было списать на чужую шутку. Но этот голос…
— Девушка, вы мне не то принесли! — раздраженный оклик клиента вернул ее в реальность кафе. Она перепутала заказы, что с ней никогда не случалось.
— Марьян, да что с тобой? — Галя отвела ее в подсобку, и тут все прорвалось. Она, рыдая, выложила подруге все: сообщение, исчезнувшее в никуда, голос в трубке, леденящие душу подозрения.
— Вот же сволочь! — вскрикнула Галя, — Так я и знала! Ну ничего, мы его, змею подколодную, выведем на чистую воду!
— Как?
— А вот как, — Галя хищно улыбнулась и кивнула в сторону зала, где за дальним столиком, спокойный и основательный, пил кофе Тимофей, — Помощь у нас есть. Он на тебя, дура, давно смотрит, как на икону.
— Перестань! Он женат!
— Твой-то тоже, выходит, не холостой, раз два дома о баньках заботится, — отрезала Галя, — А у Тимофея жена в городе, они давно разъехались. Грех нам такой шанс упускать. Проследим за твоим «добытчиком», проверим. Ради женской солидарности я лично в этой авантюре участвовать буду!
Идея казалась безумной, унизительной. Но червь сомнения точил изнутри, не давая покоя. Неделя ожидания превратилась в пытку. Мирон звонил каждый день, говорил нежные слова, клялся в любви, и она снова готова была верить, готова была отбросить все подозрения, как страшный сон. Она даже перестала говорить на эту тему с Галей.
Он вернулся, как и обещал, через неделю. Ворвался в дом с морозным ветром, подхватил ее на руки, закружил, осыпая поцелуями. Потом были подарки: шелковый халат, воздушный, как паутина, и комплект нижнего белья из черных кружев, откровенного, дерзкого, какого она никогда в жизни не носила.
— Примерь, моя красавица, — просил он, сверкая глазами.
— Потом, — отложила она пакет в сторону, и мысль, жестокая и неотвязная, вонзилась в сознание: «А той, другой, он, наверное, дарит хлопковые пижамы? Или она сама предпочитает кружева?»
— Может, у соседей баньку попросим, с дороги-то пыль смыть? — невольно вырвалось у нее.
— Не надо, свою скоро сделаем, — легко отмахнулся он, — Поеду, материалы привезу. Как раз по пути будет.
И выяснилось, что в следующий рейс — уже послезавтра.
В тот же вечер Марьяна подошла к Гале. — Я согласна. На все.
— Наконец-то! — обрадовалась та, даже не уточняя деталей.
Утром она упаковывала ему в дорогу еду: термос с душистым чаем, котлеты в пергаменте, беляши, пачку его любимых ирисок.
— Это ты у меня самая любимая и сладкая, — обнял он ее сзади, прижался щекой к волосам, — Не стоило так рано вставать. В дороге и поем.
— Домашнее-то лучше, — тихо ответила она, а потом спросила, глядя в окно, куда уже садился рассвет, — И когда ждать-то тебя?
— Позвоню. Напишу. Как всегда, — пообещал он и, на прощанье крепко поцеловав, шагнул за порог.
Грохот двигателя «Камаза» стих вдали. И тогда из-за угла соседского сарая, словно из-под земли, вынырнул темно-синий джип Тимофея.
— Садись, — коротко кивнул он, распахнув пассажирскую дверь, — А то и правда след потеряем.
Марьяна села, дрожащими пальцами пристегнула ремень. Сердце колотилось где-то в горле. Эта затея казалась ей пошлой, нелепой, но пути назад уже не было.
Долго ехали молча, следуя на почтительной дистанции за знакомым грузовиком. Чтобы разрядить тягостное молчание, Тимофей включил радио. Из динамиков полилась популярная песенка: «Ты изменил мне с какой-то блондинкой…» Марьяна вздрогнула, будто ее хлестнули по лицу.
— Прости, — поспешно выключил музыку Тимофей, — Не подумал. Слушай, а что ты будешь делать, если… ну, если твои худшие подозрения подтвердятся?
Она задумалась. Этот вопрос повисал в воздухе каждый день, но она гнала его прочь. А теперь он прозвучал вслух.
— Не знаю, — честно призналась она. — Может, лучше и не знать вовсе?
— Не думаю, — тихо сказал он, — Правда, даже горькая, все равно лучше сладкой лжи. Она освобождает.
Она посмотрела на его профиль, на спокойные, уверенные руки на руле. — А у вас с женой… что же случилось?
— Оказалось, мы искали разное, — ответил он после паузы, — Она — огонь, город, вечный праздник. А я — земля, тишина, дом. Вначале думали, что противоположности притягиваются, а потом поняли, что просто мучаем друг друга. Разъехались мирно. Жаль, конечно, но честно.
— А мы с Мироном… мне казалось, мы одно целое, — прошептала она, глядя в лобовое стекло на убегающую вперед ленту асфальта.
Они ехали уже несколько часов, когда грузовик впереди неожиданно свернул с трассы на проселочную дорогу, ведущую в глубь лесной деревушки.
— Наверное, в магазин, — неуверенно предположила Марьяна, но внутри все сжалось в тугой, болезненный комок.
«Камаз» остановился у аккуратного, крепкого дома с резными наличниками и дымком из кирпичной трубы. Именно о таком доме они когда-то мечтали с Мироном, греясь у печки долгими зимними вечерами.
И тогда дверь открылась. На крыльцо вышла женщина. Не статная красавица, а простая, миловидная, с мягкими чертами лица и добрыми глазами. Она что-то крикнула, улыбнулась, и Мирон — её Мирон! — легко спрыгнул из кабины, широко шагнул к ней и обнял. Обнял так, как обнимает только близкого, родного человека. Она положила голову ему на плечо, а он ладонью погладил ее по спине, по уже заметно округлившемуся животу.
Мир для Марьяны потерял цвет и звук. Она видела все, как в немом, черно-белом кино.
— Ну что? Все ясно? — спросил Тимофей, и его голос прозвучал издалека, будто из-под толщи воды.
— Это… наверное, сестра, — выдавила она из себя, уже сама не веря в эту чушь. Ее пальцы нашли ручку двери. Она вышла. Каждый шаг по промерзлой земле отдавался в висках тупой болью. Она приближалась к ним, к этой картине домашнего уюта и предательства.
— Мирон! — крикнула она, и голос ее прозвучал хрипло, чужим.
Он обернулся. На лице его мелькнуло стремительное смятение, паника, ужас. А потом — оно стало каменным, непроницаемым.
— Дима, это кто? — спросила женщина, с недоумением глядя на незнакомку.
— Не знаю, видно, перепутала кого-то, любимая, — проговорил он, и его рука крепче обвила плечи жены. А потом из-за дома выбежал мальчонка лет пяти, с криком: «Папка приехал!» — и вцепился в его ногу.
Для Марьяны этого оказалось достаточно. Земля ушла из-под ног, небо накренилось, и все поглотила густая, беспросветная тьма.
Очнулась она в машине. Над ней склонилось озабоченное лицо Тимофея.
— Что… что было? — прошептала она, чувствувая страшную, раскалывающую голову боль.
— Ты упала в обморок. Поедем домой. Тебе нужно отдохнуть.
Она посмотрела в окно. Тот самый дом. Тот самый «Камаз». Так это не кошмар. Это — реальность, жестокая и беспощадная.
— Я пойду к нему. Пусть смотрит мне в глаза, — срывающимся голосом сказала она, снова хватая за ручку.
— Сиди, — мягко, но твердо остановил он ее, — Я сам схожу. Приведу его сюда. Пусть объясняется здесь.
Она кивнула, обессиленно откинувшись на спинку кресла. Внутри была пустота, холодная и звенящая. Он вернулся один, быстро завел двигатель и тронулся с места.
— И где же он? — с горькой усмешкой спросила она.
— Это не твой Мирон, — сказал Тимофей, глядя на дорогу, — Вот, посмотри.
Он протянул телефон. На экране была фотография паспорта. «Паршуков Дмитрий Сергеевич». Штамп о браке. Отметка о рождении ребенка. Но на фото… на фото был он. Её муж. Её Мирон.
— Этого не может быть, — простонала она.
— Могу проверить через знакомых, — предложил он, — Если есть копия его паспорта…
У нее не было. Не было никаких документов. Они не расписывались. Он всегда говорил: «Какая разница, мы и так муж и жена перед Богом». А она, дура, верила.
Она набрала его номер. Трубку взяли почти сразу.
— Да, любимая, — тот самый, родной, теплый голос. В нем не было ни тени волнения.
— Ты где? — спросила она, удивляясь собственному спокойствию.
— На заправке. Что-то случилось?
— Мирон… а ты меня любишь?
— Да что ты, зоренька, конечно! Ты же знаешь, ты для меня — весь свет.
— Давай поженимся. По-настоящему. В ЗАГСе.
На другом конце — короткая, но красноречивая пауза. — Хорошо, если тебе так нужно… Ой, прости, тут очередь моя подошла! Перезвоню! — и связь прервалась.
Этой же ночью к ней ворвалась Галя, полная righteous гнева. Выслушав сбивчивый, полный отчаяния рассказ, она лишь фыркнула.
— И ты всему этому поверила? Да они там, в этой деревне, все заодно! Надо было мне ехать, я бы им всем рога повыламывала! Нет, он все врет! Женат он, подлец, а ты у него — так, забава на стороне. Мы его еще прижучим! Участкового позовем, личность проверим!
Но Марьяна уже почти не слышала ее. Она вспоминала их встречу. Дождливый осенний вечер, наглый пристававший парень, и он — ее рыцарь в синей телогрейке, за рулем своего «Камаза». Как он был галантен, как бережно относился к ней, как говорил, что у него никого нет, что он одинокий волк, пока не встретил свою зореньку. Вся их жизнь за два года пронеслась перед глазами — быт, нежность, его вечные разъезды, ее бесконечное ожидание. Все это было построено на песке, на красивом, сладком вранье.
Мирон не вернулся ни через неделю, ни через месяц. Сначала звонил, оправдывался, потом звонки стали редеть, а потом и вовсе прекратились. Его номер больше не существовал. Он растворился, как мираж на асфальте в летний зной.
— Хватит! — однажды не выдержала Галя, — Едем туда! Выясним все до конца!
На этот раз они поехали на такси. Та самая женщина, Анна, открыла им дверь сама. Она выглядела уставшей, но счастливой — на руках у нее был крошечный сверток.
— Проходите, — улыбнулась она, приняв их, видимо, за кого-то другого, — Вы из соцслужбы? Ребеночек только заснул.
— Нет, мы… насчет вашего мужа, — робко начала Марьяна.
— А, вспомнила! Вы та девушка, которая тогда… плохо себя почувствовала. Димы дома нет, в рейсе.
Галя, не церемонясь, показала фото на телефоне. Анна присмотрелась, и глаза ее округлились от изумления.
— Боже… Да это же Дима мой! Точная копия! Но как?..
— Может, у него брат-близнец? — с последней надеждой выдохнула Марьяна.
— Нет, брат есть, но не похожи. Ой, знаете, у его родителей тут недалеко живут… Может, они что знают.
Она дала адрес. Пожилая женщина, свекровь Анны, тетя Глаша, разглядывая фото на телефоне, только ахала: «Да это ж мой Димка! Вот шрам у него на подбородке, в пять лет на железу напоролся». На все расспросы о возможном двойнике она лишь качала головой. Сын у нее один. Добрый, работящий, семьянин.
Когда они уезжали, Галя бушевала: «Артист! На все руки! Значит, и имя сменил, и биографию выдумал!»
А Марьяна молчала. В душе ее что-то надломилось, перегорело. Осталась только усталость и странное, щемящее облегчение. Правда оказалась уродливой, но она была правдой.
— Знаешь что, — неожиданно сказала она Гале, — Я хочу поехать на день рождения его отца. Хочу посмотреть ему в глаза. В последний раз.
Она надела строгое платье, собрала волосы. Выглядела бледной, но собранной. С ней поехали Галя и — неожиданно — Тимофей. «Как группа поддержки», — заявила подруга.
У знакомого дома было шумно, весело. За столом сидел виновник торжества, а по правую руку — его сын. Дмитрий. Мирон. Увидев Марьяну, он побледнел как полотно, вскочил и попытался увести ее в сторону.
— Не трогай меня, — холодно сказала она, и в ее голосе прозвучала такая сила, что он отступил.
Она увидела его отца, добродушного старика, его мать, Анну с ребенком на руках, того самого мальчишку… И вся ярость, все желание мести ушли. Она не могла разрушить этот праздник, сделать больно этим людям. Скомкав поздравление, она вышла на улицу.
Он выбежал следом.
— Люба… прости. Я не хотел тебя обманывать. Я просто… влюбился тогда. Без памяти.
— Так влюбился, что жил на два дома? — ее голос был тих и спокоен, — Удобно. Здесь — семья, дети, ответственность. А там — молодая дурочка для утех, которая верит в сказки. Забирай, — она протянула ему тяжелую сумку со всеми его немногочисленными вещами, которые оставались в ее доме, — Надеюсь, мы больше никогда не увидимся. И спасибо, что я не опозорила тебя перед твоими родителями. Они этого не заслуживают.
Он что-то пытался сказать, но из дома вышла Анна. И он мгновенно преобразился, надел маску гостеприимного хозяина: «Спасибо, что заглянули! Жаль, не останетесь!»
Марьяна лишь горько усмехнулась. — Всего доброго, Дмитрий Сергеевич. Передавай привет Ивану Сергеевичу… Сарченко. Интересная фамилия. Откуда?
— Это… моя девичья, — тихо сказала Анна, стоявшая рядом.
Вот так. Всего-то. Девичья фамилия жены. Основа для красивого легенды.
Она повернулась и пошла к машине, где ее ждали друзья. Не оглядываясь.
Шесть лет — не просто срок. Это целая жизнь. Другая жизнь.
— Папа, а мы сегодня точно поедем на карусели? — Белобрысая девчушка с огромными синими глазами, точь-в-точь как у отца, висла на шее у Тимофея.
— Конечно, солнышко! И мама с нами!
— Ну куда мне, — сделала вид, что возмущается Марьяна, поглаживая округлившийся живот, где уже шевелилась новая жизнь.
— Братик тоже хочет! — авторитетно заявила дочь.
И они поехали. Весь день смеялись, ели сладкую вату, катались на лодочках в парке. Возвращались затемно, усталые, наполненные счастьем.
— Заедем перекусить? — предложил Тимофей, увидев огни знакомого придорожного кафе «У Елены».
За столиком у окна, попивая сок, Марьяна увидела знакомую сцену. Мужик в замызганной куртке клеился к юной официантке. Спиной к ней, но осанка, жест, навязчивая слащавость в голосе были узнаваемы с первого взгляда.
— Девушка, давайте познакомимся… Меня Иваном зовут…
Она замерла. Так он и не изменился. Все еще ищет новых зоренек на обочинах чужой жизни.
Официантка, стриженая, дерзкая девчонка, лишь брезгливо отмахнулась: — Дяденька, не мешайте работать. Старый пень.
Марьяна невольно фыркнула. Он услышал, обернулся. Время не пощадило его: седина в висках, обвисшие щеки, пивной живот. От былой смазливой привлекательности не осталось и следа. Их взгляды встретились. В его глазах мелькнуло мгновенное узнавание, паника, стыд. Он поспешно отвернулся и почти выбежал из кафе.
— А вот и наша еда! — Тимофей поставил на стол поднос, полный яств. Он посмотрел в окно на удаляющийся «Камаз», потом на жену, и по ее лицу все понял.
— Он? — тихо спросил он.
— Да, — так же тихо ответила она, — Но он того не стоит, чтобы о нем говорить. Совсем не стоит.
Тимофей кивнул, взял ее руку в свою, большую, теплую, шершавую от работы. — Слушай, а тебе, может, арбузика кусочек? За двоих ведь теперь ешь.
— Тимофей Синельников, да сядь ты уже, — рассмеялась она, и смех ее был чистым, легким, — Я и так скоро лопну!
— Как шарик? — испугалась дочка.
Отец принялся ее убаюкивать, а Марьяна смотрела на них — на своего мужа, на свою дочь, на свое отражение в темном окне, где уже зажигались первые звезды. Здесь, в этой простоте, в этой заботе, в крепком плече рядом, и было то самое, настоящее, невыдуманное счастье. Оно не громко кричало о себе словами из песен. Оно тихо жило в утреннем чае, приготовленном любимой рукой, в доверчивой теплой ладошке, вложенной в ее руку, в спокойной уверенности, что завтрашний день будет таким же светлым и надежным, как этот. И больше ей ничего не было нужно. Ничего.
