1944 г. Ей пришла похоронка, а он — живой, но с другим лицом. Она носила на груди крыло вместо мужа, а село шептало, что пора бы уже и остепениться. Но однажды этот кулон привел ее к оборванцу в подвале
Свадьба гудела, как растревоженный улей, наполняя всю округу смехом, музыкой и звоном бокалов. Солнце, щедрое и ласковое, заливало золотом деревенскую площадь, где длинные столы ломились от простых, но от всего сердца приготовленных яств. Молодые, Марк и Лидия, казалось, существовали в собственном, сияющем мире, отгораживающем их от суеты. Их взгляды, сплетенные в неразрывную нить, говорили о будущем, которое виделось им бесконечной, светлой дорогой. Отец жениха, Григорий Петрович, мощный и широкоплечий, и отец невесты, Семен Ильич, более сухощавый и сдержанный, без устали поднимали запотевшие стаканы, произнося тосты, в которых мудрость лет смешивалась с искренней радостью. Матери, Анастасия и Матрена, словно две неутомимые пчелки, кружили вокруг гостей, их руки то и дело поправляли складки праздничной скатерти, наполняли опустевшие тарелки, а взгляды, полные нежности и легкой грусти, неизменно возвращались к детям.
А у края площади, на покосившемся от времени табурете, восседал гармонист дед Трофим. Его пальцы, узловатые от жизни, будто сами помнили каждую частушку, каждую протяжную песню. Под его разудалые, пронизанные солнцем переборы пускались в пляс сначала молодые парни и девушки, их яркие платья и вышитые рубахи мелькали, как крылья пестрых птиц. К ним вскоре, смущенно улыбаясь, присоединялись и те, чья молодость осталась в далеком прошлом, но чьи ноги еще помнили залихватские дроби. Звонкий смех смешивался с топотом сапог и ботинок, поднимая над деревней облако легкой радости, такого хрупкого в предгрозовой тишине того лета.
Ближе к вечеру, когда солнце начало клониться к дальним лесам, окрашивая небо в нежные персиковые тона, гости стали потихоньку расходиться. Песни, подхваченные кем-то на разных концах деревни, теперь звучали уже не так дружно, превращаясь в задумчивые, разрозненные напевы, растворяющиеся в наступающих сумерках. Для молодых наступал самый важный момент — им предстояло переступить порог собственного гнездышка, маленького, но своего дома, который отцы, объединив усилия, срубили и поставили на окраине, на пригорке, откуда открывался вид на поле и извилистую ленту реки. Каждый из семей внес в этот дом свою долю тепла и заботы.
Семья Марка наполнила сруб скрипучей, но добротной мебелью: широкой кроватью из темного дуба, двумя крепкими лавками вдоль стен, двумя столами — обеденным и письменным, небольшим шифоньером с зеркальной дверцей и изящной этажеркой, которую Григорий Петрович, мастер на все руки, выточил и собрал своими руками, украсив тонкой резьбой в виде колосьев. Он, поглаживая усы, обещал молодым за год обставить дом всем необходимым, от комода до люльки. Семья же Лидии привнесла в дом уют и мягкость: фамильный фарфор с незабудками, вышитые крестиком занавески, которые пропускали свет, словно сито, крахмальную скатерть, постельное белье из тонкого льна, пуховые перины и подушки, самотканые шерстяные покрывала с причудливыми узорами и даже небольшой палас, выменянный несколько лет назад у городской ткачихи на пару гусей. Все это пахло травой, домом и материнской любовью.
— Не тужите о достатке, милые, — приговаривала, укладывая очередную стопку белья, Анастасия, мать Лидии. — Все наживное. Мы вот с вашим отцом, как поженились, так целый год под одной крышей со свекровью прожили, теснота да обиходы, пока свой угол не поставили. А переехали — глядь: кровать, да стол, да одна лавка. И ничего, выжили, вырастили вас. Главное-то ведь не в вещах сокрыто, а в сердцах. Любовь да согласие — вот истинное богатство.
— Да мне больше ничего и не надобно, мама, — улыбалась Лидия, и в ее глазах светились целые миры. — Лишь бы мой Маркуша рядом был. В таком доме и с ним рай.
— Ох, детки, детки, — качала головой Анастасия, но на губах у нее играла такая же светлая улыбка. — Вам сейчас не до хлопот суетных, дело ваше молодое, зоряное. Горите пока, светите друг другу.
На следующий день, когда праздничная усталость еще сладко отдавалась в теле, а в воздухе витало тихое послевкусие счастья, молодожены отправились в гости к родителям невесты. Обед был неспешным, разговор — тихим и душевным. День стоял такой знойный, что воздух над землей колыхался, словно вода. И кто-то предложил всем вместе пойти к реке, окунуться в прохладную, прозрачную струю. Собрались недолго, взяли полотенца, простыню, и уже готовы были тронуться в путь, как вдруг навстречу им, спотыкаясь и припадая на одну ногу, бросился местный мужичок по прозвищу Косой. От него разило перегаром, а глаза были мутными и выпученными от какого-то внутреннего ужаса.
— Семен! Семен Ильич! — захлебываясь, закричал он, тыча пальцем куда-то в небо. — Война! Война-а!
— Да иди ты, Косой, проспись, — отстранил его Семен Ильич, наморщив лоб. — Со вчерашнего никак в себя не придешь? Иди к колодцу, воды холодной на голову вылей, протрезвей.
— Клянусь, правда! — Мужик истово перекрестился, забыв, что перед ним стоит человек, давно отвернувшийся от церкви. — Вона, по всему свету кричат! Германия на нас! Бьют!
— Ну вот, еще и брешет с испугу, — покачал головой отец Лидии. — Иди, говорю, не смущай народ. Зайди вечерком, может, опохмелю.
— А ты сбегай к председателю! Там уполномоченный из райкома! Объявляют эту… как ее… мобили… лиза… тьфу! — Он сплюнул на сухую землю и, развернувшись, побежал дальше, продолжая сеять панику.
Лидия, побледнев, обернулась к отцу.
— Пап, давай в самом деле зайдем. Если этот несчастный опять что напутал, пусть его снова в холодной на неделю посадят, проспится. А если нет… Лучше узнать сразу.
— Да кого слушаешь-то? Вечно он, как выпьет, так ему либо война, либо конец света.
— Папочка, пожалуйста, — мягко, но настойчиво попросила дочь. — Это же недалеко. А к речке мы и другой дорогой сходим, там омут хороший. Мы же хотели и к Марка родителям заглянуть, они по пути, вместе пойдем.
— Ладно уж, ладно, — сдался Семен Ильич, которого и самого начало томить беспокойство. — Пойдем, раз такой ветер подул.
Семен Ильич, Анастасия, Марк и Лидия свернули на тропинку, ведущую к зданию сельсовета. В воздухе, еще минуту назад напоенном запахом полыни и меда, теперь, казалось, повисла невидимая тяжесть.
— Александр Никитич, здорово, — протянул руку председателю Семен Ильич. — Косой опять свое. Орет, что война. Правда это или опять галлюцинации хмельные?
Правда, — прозвучал сухой, как щелчок, голос за его спиной.
Все обернулись. В дверях сельсовета стоял незнакомец в строгой форме, лицо его было непроницаемым. — Четыре дня, как Германия вероломно напала на Советский Союз. Радио надо слушать, товарищи.
— Да оно, проклятое, опять замолчало, — буркнул председатель, снимая картуз и нервно проводя по волосам. — То гром, то еще что…
— Я здесь, чтобы объявить о начале мобилизации, — продолжал уполномоченный, не обращая внимания на реплику. — Будьте готовы. А мне пора в соседнее село.
Лидия замерла, будто превратившись в соляной столп. Все ее светлое будущее, выстроенное за один день, рухнуло с тихим шелечением. Анастасия тихо, но настойчиво начала всхлипывать, прижимая к лицу уголок фартука.
— И… когда нам ждать? — спросил Семен Ильич глухим, не своим голосом.
— Как соответствующие документы поступят. А пока — готовьтесь.
Документы пришли ровно через неделю. На площади у сельсовета выстроились мужчины — отцы, братья, сыновья, женихи. Воздух разрывали крики, детский плач, глухие, сдавленные рыдания женщин, превращавшиеся порой в протяжный, животный вой. Мужчины же, бледные, но собранные, держались стойко, обещая скорую победу и возвращение. Лидия стояла в стороне, оцепеневшая, ее взгляд был прикован к Марку. Она всю неделю, тайком от всех, шептала молитвы, которым когда-то научила ее покойная бабка, но чуда не случилось. Война была. Ее муж, ее отец и ее свекор уходили в ее черную пасть. Она чувствовала себя маленькой, беззащитной птичкой, у которой вырвали из-под крыльев все тепло.
Прошло полгода. Полгода тишины, разорванной лишь короткими, вымученными строчками в треугольниках писем. Полгода ожидания и страха, который стал привычным фоном жизни. Лидия сидела у окна в своем доме и разглядывала серебряный кулон на тонкой цепочке — изящное крыло птицы, отлитое с такой точностью, что казалось, вот-вот взметнется в полет. Это был подарок Марка перед самой отправкой. Он заказал в городе два таких крыла. Одно повесил ей на шею, второе, на крепкой бечевке, оставил себе.
— А вдруг цепочка порвется? — пошутил он тогда, и в его глазах мелькнула тень тревоги, которую он тщательно скрывал. — А веревка крепче. Это нам напоминание. Наша семья — птица, а птица не летает с одним крылом. Когда вернусь — соединим.
Она тогда посмеялась, назвала его сентиментальным, а теперь не могла оторвать взгляда от холодного металла, по которому бежали ее горячие слезы. За окном бушевала осень, срывая последние листья, а в ее душе была такая же пустота. И еще одно, новое, трепетное чувство — под сердцем уже шевелилась новая жизнь, ребенок, которого отец, возможно, никогда не увидит.
— Доченька, что же ты одна в пустом доме слезы льешь? — раздался у порога мягкий голос. Вошла свекровь, Елизавета Федоровна, женщина с тихим лицом и усталыми, но добрыми глазами. — Случилось что?
— А разве не случилось? — голос Лидии дрогнул. — Они там, на фронте, а я здесь… с малышом. И он его даже на руки не возьмет. Когда кончится этот кошмар? Как тяжело… Как пусто без него.
— Тихо, тихо, родная моя, — Елизавета Федоровна обняла невестку, и ее ладонь была теплой и шершавой. — Время сейчас лихое, тяжелое. Наше дело — терпеть и ждать. Дождаться. Они вернутся героями, а мы их встретим со светлыми лицами. А твой Марк еще понянчает ребятишек, у вас их целый выводок будет! Это мне сама баба Поляга предсказала. Только тсс… — она приложила палец к губам, — никому не сказывай.
— И вы ей верите? — сквозь слезы слабо улыбнулась Лидия.
— А почему нет? Сбывается у нее, что на картах раскладывает. А карты те старинные, с секретом. Не просто так к ней весь люд идет.
— Вы бы поосторожней, Елизавета Федоровна. Председатель-то нашего бабку Полягу за шарлатанку считает. Смеется, но терпение может лопнуть.
— Ерунда это. Вот она твоей матери еще до твоего рождения сказала, что одна у них дочь будет. И что? Сбылось. А мне… мне трех сыновей предрекла. — Голос свекрови на миг задрожал. — Правда, не уточнила, что один на свет так и не вздохнет, а второй от лихорадки умрет… Но ведь угадала число.
— Интересно… — задумчиво произнесла Лидия, невольно касаясь кулона. — Может, и мне сходить к ней?
— Сходи, если душа просит. Только смотри, чтобы никто не видел. Все к ней тайком ходят, а увидев соседа — делают вид, что и не знают о ней. И гостинец не забудь, с пустыми руками к таким людям не ходят.
Лидия долго сомневалась, но однажды, когда часы пробили десять и деревня утонула в непроглядной, почти осязаемой тьме, она собрала в узел моток шерстяной пряжи, положила в глиняный горшок печеную картошку, прихватила немного творога и кусочек масла, завернутый в чистую тряпицу.
Робко постучав в заиндевевшее стекло окна покосившейся избушки на самом краю деревни, она вдруг испугалась и захотела бежать. Но окно приоткрылось, и из темноты на нее уставился пронзительный взгляд. Лицо было настолько древним и испещренным морщинами, что казалось картой иной, забытой жизни. Бабке Поляге, как поговаривали, было под сто, но взгляд у нее был острым, как у молодой.
— Пришла-таки? Ну, входи, коли ноги принесли.
Лидия, сбросив промокшие галоши, робко переступила порог и присела на краешек лавки.
— Я… вам гостинец принесла. Пряжу, творог, масло… Картошку.
— Неужто от большого достатка старуху навестить решила? — хрипло рассмеялась бабка Поляга, и смех ее был похож на шелест сухих листьев.
— Я пришла, чтобы спросить… узнать…
— Знаю я, что ты узнать хочешь, — перебила ее старуха. — Да не скажу. Не время еще. Одно запомни: верь только ворону.
— Какому ворону? — растерялась Лидия. — Уж не кулону ли моему? Он же в виде крыла…
— Иди, дитятко, иди. Все у тебя будет. Все пройдешь с честью и достоинством.
Обратная дорога казалась бесконечной. Лидия сердилась на себя: зачем она, с уже заметным животом, потащилась через всю деревню? Выслушала какую-то бессмыслицу. «Верь ворону». Что это значит? Почему ворону? Зря только время потратила, ноги замочила.
Через два месяца в дома Анастасии и Елизаветы Федоровны принесли похоронки. Их мужья погибли в одном бою, прикрывая отход роты. Как и жили — плечом к плечу, так и умерли — защищая друг друга.
Горе, обрушившееся на семью, спровоцировало у Лидии ранние роды. И две женщины, стиснув зубы, отринув собственные слезы, стали принимать ребенка. Маленький крик новорожденного мальчика, названного Петром в честь деда по отцу, стал тем якорем, который удержал их от полного отчаяния. Он сплотил их, дал новую точку опоры в этом рушащемся мире.
А Лидия с тех пор не знала покоя. От Марка не было вестей уже два месяца. Каждый стук в дверь заставлял ее сердце бешено колотиться. Каждый вечер она вставала на колени в темноте и шептала те самые, полузабытые молитвы. Не зная, поможет ли это, но отчаянно веря, что ее слова, как птицы, долетят куда надо.
Письма приходили. Редкие, лаконичные, пропахшие порохом и тоской. Они приходили до самого начала 1944 года.
А в январе пришла не тонкая треугольная бумажка, а официальный, казенный конверт. Похоронка. «Ваш муж, Марков Марк Григорьевич, пал смертью храбрых в боях за освобождение Ленинграда… Место захоронения: братская могила, г. Ленинград». В тот миг, когда она прочитала эти строки, серебряное крыло на ее груди стало обжигающе горячим, будто раскаленный уголек прижали к коже. И она поняла — это знак. Знак того, что черные буквы на серой бумаге — правда.
Неделю она не вставала с кровати, живя в каком-то полусне, где смешивались воспоминания о той единственной неделе счастья и холодная реальность. Всего неделя… И почти три года разлуки, наполненные ожиданием писем. Теперь и этого не будет.
Она перечитывала его письма, целовала пожелтевшие листки, впитывая каждый штрих его почерка, и слезы беззвучно капали на бумагу, расплываясь синими кляксами.
— Лида, опомнись, — умоляла мать, качая на руках маленького Петра. — Война, дочка. Она и нас вдовушками сделала. Но жить-то надо. У тебя сын, у нас внук. Все перемелется, мука будет. Сходи к Елизавете, поплачьте вместе. Ей-то еще тяжелее — и мужа, и сына потеряла. Ей поддержка нужна.
Из этого оцепенения ее вывел нежданный стук в калитку.
— Здравствуйте. Вы Лидия, жена Марка Маркова? — На пороге стоял молодой парень в поношенной гимнастерке. Когда он слегка повернулся, она с ужасом увидела, что рукав на левой руке пуст и аккуратно подвернут.
— Да, это я, — тихо ответила она, вглядываясь в незнакомое, осунувшееся лицо. — А вы кто?
— Я — Евгений. Воронцов Евгений. Мы с вашим Марком вместе воевали. Под Ленинградом.
— Что вам нужно? — голос ее дрогнул.
— Мое село в трех часах езды отсюда. Меня… комиссовали. Домой отправляюсь. Решил заехать, передать вам его медали. Наш командир вручил, чтобы семье отдал.
— Разве так можно? — удивилась Лидия.
— Можно. Я ему другом был, в одной землянке дышали. Доверили. Вот, — он развернул сверток из холстины. — Медаль «За отвагу». И вот… ваша с ним фотокарточка. Она у него в руке была, когда в их засаду снаряд угодил. Тринадцать человек погибло сразу. Его… не сразу опознали. Только по этой фотографии, она в кулаке зажата была.
Лидия опустилась на ступеньки крыльца и зарыдала. Три месяца прошло с похоронки, боль лишь начала притупляться, а теперь — снова свежая рана. И снова — тот же едкий жар на груди, в том самом месте. Она встала, сняла цепочку и показала парню серебряное крыло.
— Евгений, скажите… а второй такой кулон вам не отдавали?
— Увы, нет. Я знаю про них. Он рассказывал — символ вашей семьи. Думаю, либо в бою потерял, либо… — Он запнулся. — Бывает, что личные вещи пропадают. Кто-то на серебро позарится. Шанс, конечно, есть, что жив… но вряд ли. Если бы жив был, где ж он? Я по всем ближним госпиталям спрашивал — нет его. Но… маленький шанс всегда есть. — Он помолчал. — А я вот что предложу: как война кончится, поедемте в Ленинград. Могилу найдем, памятник поставим. Он героем погиб.
— Когда же она кончится, эта война? — прошептала Лидия, глядя в пустую даль улицы.
— Скоро, — так же тихо ответил солдат. — Надеюсь, скоро. — Он развернулся и вышел со двора, где его ждала телега с молчаливым стариком. Уехал туда, где его, покалеченного, но живого, все-таки ждали.
Лидия, умывшись ледяной водой, переодела сына и пошла к Елизавете Федоровне. Как ни тяжело было, она передала ей все слова Евгения.
— Он прав, — тихо сказала свекровь, сжимая в руках платок. — Надо будет поехать. Только сердце материнское не верит. Все ждет… Все кажется, вот-вот калитка скрипнет. Одна радость теперь — внучек.
Дни текли, тягучие и однообразные, как вода. Лидия внешне смирилась, но в глубине души все ждала. Каждый раз, заслышав шаги на дороге, она бросалась к окну, и сердце ее замирало. Порой ей мерещилось знакомое движение, силуэт, и она выбегала за ворота, но дорога была пуста. Иногда в деревню возвращались солдаты — израненные, седые в двадцать пять лет, но чужие. К весне 1945 года она, казалось, окончательно приняла свою участь вдовы. Так же, как приняли ее мать и свекровь.
Подруги не понимали ее затяжной печали. Одна из них, Глаша, чей муж погиб еще в сорок первом, уже вовсю кокетничала с вернувшимся Иваном, не обращая внимания на косые взгляды его законной жены. На работе она постоянно твердила Лидии:
— Лидка, да хватит хныкать! Ты женой-то всего неделю была! Я пять лет замужем прожила — и то смирилась. Жизнь продолжается! Мужиков теперь, гляди, все больше возвращается. Может, и тебе пару найдем. А тот, безрукий, Женя… ничего мужик?
— Отстань, Глаша, — отрезала Лидия. — Не до того мне.
В мае 1945-го, когда над страной прорвался всесокрушающий ликующий крик «Победа!», вся деревня, рыдая и смеясь, высыпала на улицу. Даже вдовы, даже матери, потерявшие сыновей, пришли на это гулянье — чтобы почтить память павших и порадоваться за живых. Выпивали, не чокаясь, за тех, кто не вернулся. Когда назвали имя Марка, кулон на груди Лидии вновь вспыхнул жгучим жаром. И это уже не было болью — это было настойчивым сигналом, тревожным и непонятным. Отделившись от толпы, она почти побежала к избушке бабки Поляги, которая, разумеется, ни в каких гуляньях участия не принимала.
— Опять пришла? Чего надо? — буркнула старуха, увидев ее на пороге.
— Почему он обжигает? — выпалила Лидия, доставая кулон. — Каждый раз, когда говорят о его смерти! С похоронкой, с тем солдатом, сейчас на празднике… Почему?
— Потому что верить ему надо, — невозмутимо ответила бабка.
— Кому?
— Не кому, а чему, глупая! Ворона слушай, тебе ж говорила!
— Да вы ничего не сказали толком!
— Не могу я толком! Не дано. Ищи второе крыло. Найдешь — все поймешь.
— Да как я его найду? — в отчаянии воскликнула Лидия.
— Не мое это дело. Иди.
Выйдя, Лидия остановилась, и в голове у нее сложился дерзкий план. Она написала короткую записку и через три дня, когда старик Макар собирался в соседнее село, упросила его отыскать там Евгения Воронцова и передать весточку.
А через десять дней Евгений сам стоял у ее калитки.
— Готовы?
— Да, — кивнула Лидия. — Договорилась с председателем, с матерью. Она присмотрит за Петром. Со мной поедет Елизавета Федоровна, хочет на могилу мужа, он под Ленинградом же похоронен. И отца моего могилу навестим, они рядышком.
— Договорились, — просто сказал Евгений.
Через два дня они стояли у двух простых холмиков с звездами на окраине военного кладбища под Ленинградом. Два друга, два свекра, погибшие в один день. Навели порядок, помолчали. Елизавета Федоровна тихо плакала, и ее плечи мелко дрожали. Лидия чувствовала, как холодная тяжесть сжимает сердце. Они двинулись дальше, в город, к месту, где, по документам, лежал Марк.
На огромном мемориальном кладбище кулон снова отозвался теплом, но на этот раз жжения не было. Было недоумение. Могила Марка Маркова, которую они с трудом отыскали, оказалась ухоженной: сорная трава выполота, земля взрыхлена, и на ней алели недавно посаженные гвоздики. Рядом лежал свежий букет полевых цветов. Возле могил ее отца и свекра были заросли и запустение, а здесь — чистота и явные следы чьей-то постоянной заботы.
Нашед сторожа, пожилого, грузного мужчину, Лидия спросила:
— Скажите, пожалуйста, кто ухаживает за этой могилой? За Маркова Марка?
— А… мальчишка один. Беспризорник. Постоянно тут вертится. То цветы польет, то мусор уберет. Зимой снег чистил.
— Почему беспризорник?
— Родители в блокаду погибли, сестренка от голода умерла. Он один остался. Живет вон там, в подвале того полуразрушенного дома, — сторож махнул рукой вдоль улицы. — Недалеко. Бегает сюда. Кто он покойному — не знаю. Родственник, что ли?
— Нет, — прошептала Лидия. Сердце ее забилось чаще. — Евгений, Елизавета Федоровна, пойдемте. Надо узнать.
— Кажется, я догадываюсь, — медленно произнес Евгений, и в его глазах мелькнуло понимание. — Пойдемте.
Сторож проводил их до огромного, с выбоинами от снарядов, дома. Показал на темный провал, ведущий в подвал. Лидии стало до боли жаль того, кто там жил. Они спустились по скользким ступеням. В конце длинного, сырого коридора мерцал огонек свечи. Их шаги гулко отдавались в каменном мешке. И вдруг из темноты выскочил мальчик, испуганно прижавшийся к стене.
— Кто вы? За мной пришли? В детдом? Я не пойду! Никуда не пойду! — закричал он сиплым, надтреснутым голосом.
— Тихо, тихо, мы не из детдома, — поспешно сказала Лидия, указывая на сторожа. — Я Лидия. Жена того бойца, за могилой которого ты ухаживаешь. Марка.
Мальчик пристально вгляделся в ее лицо, и страх в его глазах сменился изумлением, а затем — робкой надеждой.
— Точно… Лидочка. Он вас так называл. — Затем его взгляд упал на Евгения. — Женя! Ты живой! Я думал…
— Живой, брат, живой, — Евгений шагнул вперед и крепко обнял худенькие плечи мальчишки.
— Ты его знал? — опустилась на колени перед мальчиком Лидия, чтобы быть с ним на одном уровне.
— Да! Они здесь, в этом районе, месяца три стояли. Я… я один был. Много нас таких тогда было. Я к ним прибился. Помогал, чем мог. Разведку маленькую делал — я здесь каждый камень знал. Сергей… то есть Марк, он меня «сыном полка» звал. А командир все грозился в детдом сдать. И Марк мне тогда… за несколько дней до того боя… снял с шеи вот это и надел на меня. — Мальчик достал из-за пазухи на грубой бечевке второе серебряное крыло. — Сказал: «Храни, Степка. Это мой тебе залог. Я за тобой вернусь. По этому крылу тебя найду». А потом… его не стало. И я остался один. И детдом я не хочу! Я тут проживу! Я взрослый!
Лидия, не в силах сдержать дрожь, достала свое крыло. Оба кулона, положенные рядом на ее ладонь, были теплыми, почти живыми. Она подняла глаза на мальчика.
— Степка. А как тебя полностью зовут?
— Степан. Степан Васильев. Мне двенадцать.
— Степан, — произнесла она мягко. — А как ты смотришь на то, чтобы поехать со мной? Домой.
— Далеко? — настороженно спросил он.
— Далеко. Поездом сутки, потом еще на телеге.
— А зачем я вам? — в его голосе звучала не детская усталость и недоверие ко всему миру.
— Ты мне нужен. Чтобы исполнить слово Марка. Он хотел тебя забрать. И я хочу.
— А кто за могилой смотреть будет? — упрямо спросил мальчик.
— Я присмотрю, — вышел вперед сторож. — Обещаю. А ты езжай. Видишь, люди какие.
Когда они вышли на свет, Лидия спросила у Евгения:
— Почему вы мне о нем ничего не сказали?
— Честно? Я и сам не знал о таком уговоре. Марк, видно, скрывал. Может, сомневался, получится ли. А может, хотел сделать сюрприз. Теперь уже не спросишь.
— Это Петька? — спросил Степан, увидев на руках у Анастасии кареглазого карапуза.
— Да, наш сын, — улыбнулась Лидия.
— А можно… я ему братом буду? — в голосе мальчика прозвучала такая наивная, такая хрупкая надежда, что у Лидии сжалось горло.
— Можно. Конечно, можно.
Степан оказался не по годам серьезным и работящим. Он быстро стал своим в деревне, помогал по хозяйству и бабушкам, и Лидии, с нежностью опекая маленького Петра. Он стойко носил свою потерю, но в его глазах, когда он думал, что на него не смотрят, жила тоска.
Прощаясь с Евгением, который уезжал к себе, Степан по-взрослому пожал ему руку.
— Приедешь как-нибудь? В гости?
— Обязательно. Держись, солдат.
— А как мне вас называть? — спросил он потом у Лидии.
— Меня — Лидой. Или сестрой. Я всего на десять лет старше.
— Неудобно как-то…
— А Марка как звал?
— Марком. Он сказал: на войне все равны, никаких «дядь».
— Вот и ладно.
— А меня — бабушкой, — ласково сказала Елизавета Федоровна. — Может, ко мне жить переберешься? Места хватит.
Степан растеряно посмотрел на нее, на Анастасию, которая тоже улыбалась, и на Лидию.
— А можно… я у всех побываю? По очереди?
Все рассмеялись. Он обрел не просто крышу над головой, он обрел семью. Большую, шумную, любящую. Но иногда, глядя на вечернюю дорогу, его лицо омрачалось.
— Жаль, Марка с нами нет…
— Как это — нет? Я же здесь! — раздался у калитки хриплый, до боли знакомый голос.
Лидия замерла. Ей показалось, что это мираж, порождение ее измученной надежды. Но Степан, с радостным криком, сорвался с места и бросился к высокому, исхудавшему человеку в потрепанной шинели, с лицом, изборожденным свежими шрамами. И этот человек обнял мальчишку так крепко, как только мог.
Вечер того дня был самым долгим и самым счастливым в их жизни. За столом, при свете керосиновой лампы, Марк рассказывал свою историю.
— …Фотокарточку я тогда Алексею, товарищу, передал, посмотреть хотел. Она у него в руках и была, когда снаряд разорвался. Видимо, поэтому и опознали его как меня. А меня отбросило взрывной волной, лицо осколками иссекло, руку сломал. Очнулся уже в полевом госпитале, под чужим именем — все документы сгорели. Месяца три меня, как тряпичную куклу, зашивали. Потом — снова в строй. Узнал, что числюсь погибшим, сразу письмо написал… Видно, не дошло. А потом уже — и Берлин брали. Все молился, чтобы вы Степку нашли. Письмо не дошло, а вы его нашли. Как?
Лидия рассказала все. Про похоронку, про Евгения, про поездку в Ленинград, про серебряные крылья, которые вели ее, как нити Ариадны, сквозь лабиринт отчаяния.
Когда наконец остались одни, в тишине своего дома, Лидия, дрожащими пальцами, касалась шрамов на лице мужа.
— Я так ждала… Теперь понимаю. Крыло не обжигало болью. Оно жгло ложью. Каждый раз, когда произносили, что ты мертв, оно кричало, что это неправда. Обещай, что больше никогда его не снимешь.
— Обещаю, — прошептал он, прижимая ее к себе. — Но если бы я тогда не снял его и не отдал Степану, у нас не было бы сейчас второго сына.
— Это верно, — тихо согласилась она, слушая, как за перегородкой мирно посапывают двое мальчишек — тот, что родился в любви, и тот, что был обретен в пепле войны, чтобы стать ее самой крепкой частью.
Через год семья Марковых отправилась на свадьбу к Евгению. С ними ехали Степан и подросший Петр. А маленькую Машеньку, которая родилась прошлой весной и была живым воплощением возрожденного счастья, оставили на попечение двум неразлучным теперь бабушкам — Елизавете Федоровне и Анастасии, которые переехали в один дом, чтобы скрашивать друг другу вечера воспоминаниями и радоваться общему будущему.
И когда поезд уносил их мимо бескрайних, залитых солнцем полей, Лидия снова прикоснулась к двум серебряным крыльям, теперь навсегда соединенным на одной цепочке у нее на груди. Они были не холодными, а живыми и теплыми, как память, как любовь, как сама жизнь, которая, вопреки всем бурям и потерям, умела собирать осколки и создавать из них новую, еще более прекрасную и прочную картину мира. Птица их семьи, когда-то казавшаяся подбитой, снова обрела оба крыла и была готова к долгому, мирному полету над тихими полями родной земли, где боль осталась в прошлом, а впереди сияла бесконечная, чистая даль.
