1917 г. Она была барской дочкой, влюблённой в нищего поручика, пока её мир не рухнул, оставив ей лишь шкатулку с алой розой да звание «купчихи» на презрительных устах. Она научилась шить, выживать и кланяться новым хозяевам жизни
Вероника не могла его забыть. Никогда. Даже спустя годы, когда память начинала стирать черты лиц и голоса, его образ оставался в её сердце высеченным, словно на камне. Кто бы что ни говорил, что бы ни нашептывал холодный рассудок в бессонные ночи, для неё это всегда была — любовь. Единственная, всепоглощающая, та, что определяет судьбу.
Когда огромная страна погрузилась в пучину хаоса, когда привычный миропорядок рассыпался, словно карточный домик от порыва ветра, когда жизнь стала измеряться не годами, а тревожными слухами и хрупкой надеждой, а страх притупил все иные чувства, она продолжала хранить своё странное, необъяснимое чувство к тому молодому офицеру, поручику Леониду Заринскому. Это была её тихая крепость, её личная тайна, сокровенный островок в бушующем море перемен.
Она видела его всего несколько раз. Первая встреча навсегда запечатлелась в её памяти ослепительной вспышкой. Тогда, на званом вечере у купчихи Аглаи Карловны Морозовой, она, шестнадцатилетняя Вероника, стояла возле родителей, стараясь казаться взрослее в своём новом бледно-розовом платье. И вдруг их взгляды встретились. Он был высок, строен, в парадном мундире, и его ярко-голубые глаза смотрели на неё с такой непосредственной заинтересованностью и теплотой, что у неё перехватило дыхание. Он подошёл, поклонился с истинно дворянской грацией и пригласил на вальс. Он танцевал изящно, уверенно, его рука была тёплой и твёрдой, а в полуулыбке, скользнувшей по его губам, когда она смущённо опустила ресницы, читалось обаяние и лёгкая, ненавязчивая галантность.
Молодая Вероника буквально потеряла голову. Румянец, выступивший на её щеках, выдавал целую бурю смущения, восторга и робости.
— Не вздумай даже, — равнодушно, растягивая слова, произнесла её старшая сестра Анна, потягивая игристое шампанское из хрустального бокала. Она наблюдала за парой из-за веера с циничным интересом опытного охотника.
— О чём ты, Анечка? — попыталась придать своему голосу безразличный тон Вероника, отводя взгляд.
— Я о твоём новом поклоннике. Это же Леонид Заринский. Его отец — обедневший дворянин, имение заложено и перезаложено. Они едва сводят концы с концами, держатся лишь за счёт его офицерского жалования. Призрак былого величия, не более.
— И что с того? — бровь девушки поползла вверх от искреннего удивления.
— И то, что тебе не следует принимать его ухаживания всерьёз. Ты молода, неопытна, а он, говорят, знатный сердцеед. Легенды ходят о его таланте кружить головы доверчивым барышням. Забава для скучающего офицера, не видящего перспектив.
— Он женат? — прямым, наивным вопросом выпалила Вероника.
— Кто же за него пойдёт? — насмешливо фыркнула Анна. — Ты что, не слышала, что я сказала? Они нищие! У них есть лишь громкая фамилия да китель. Папенька никогда не даст согласия.
Веронике стало неприятно и горько от высказываний сестры, от той брезгливой гримасы, что исказила её красивое, обычно холодное лицо. Сама Анна была помолвлена с наследником крупной фабрики, чьи предприятия процветали на востоке страны. Хотя втайне она, дочь богатого купца, всегда мечтала о титуле, о блестящей партии в высшем свете. Но ей уже исполнилось двадцать, а титулованные женихи не выстраивались в очередь — им её богатое приданое было ни к чему. Пришлось смириться с выбором отца, и через два месяца должно было состояться венчание.
Ночью, лёжа в своей девичьей постели под пуховым одеялом, Вероника вновь и вновь вспоминала ярко-голубые глаза Леонида, его статную фигуру, лёгкую улыбку и ту невероятную, почти исчезнувшую галантность, с которой он держался.
— Как бы я хотела увидеть вас снова, поручик Заринский… — прошептала она в темноту, и слова повисли в тишине комнаты, смешавшись с тиканьем ходиков на камине.
Судьба, казалось, услышала её тихую мольбу. Вскоре состоялась новая, неожиданная встреча. Это произошло в небольшом сквере на набережной, где молодые побеги акаций только-только начали распускать липкие листочки. Они встретились будто случайно, но в его взгляде читалась намеренность. Поздоровались, заговорили о пустяках — о погоде, о только что прошедшем дожде, о видах на реке. А потом он, оглянувшись, тихо назначил ей следующее свидание.
Любовь захватила её стремительно и безоговорочно, погрузив с головой в сладкий, головокружительный омут. Ей не было дела до тревог отца, до нарастающего гула революционных настроений, будто далёкий гром перед бурей. Она лишь очаровательно улыбалась и успокаивала родителя:
— Ну что вы, папа, всё обойдётся. И потом, где Петербург со всеми его волнениями, а где наш тихий город!
Но вскоре и она не могла игнорировать реальность, когда однажды Леонид не пришёл на условленное свидание. Вместо него появился мальчишка-посыльный с помятой запиской. Короткие, скомканные строчки, наспех выведенные чернилами: «Приказано срочно выступить. Не могу даже попрощаться. Простите. Л.З.». Вместе с запиской мальчишка вручил ей одинокую алую розу, уже слегка подвядшую, но по-прежнему прекрасную.
А затем в дом купца Глебова пришла новость, от которой у всех похолодело внутри: император с семьёй арестован. Страна молниеносно раскалывалась на части, вчерашние соседи, друзья, сослуживцы вдруг стали по разные стороны невидимой, но жуткой границы. Мало кто понимал, кто перед ним — свой или чужой.
В сентябре 1917 года семья Заринских тихо, на рассвете, покинула город в неизвестном направлении. От Леонида не было ни весточки. Вероника плакала ночи напролёт, чувствуя, как обрывается последняя тонкая нить, связывавшая её с любимым. Письма, приходившие раньше столь редко и так бережно хранимые, тоже прекратились. В её сердце бушевал пожар тоски, который ничем нельзя было затушить. Без него мир терял краски, свет становился не мил. Она не знала, жив ли он. Последняя весть пришла из Петергофа. И вот, в один снежный декабрьский вечер, в дом ворвался встревоженный отец, а за его спиной маячили испуганные фигуры Анны с мужем Сергеем.
— Собираться. Нужно уезжать до рассвета, — едва переводя дух от волнения, произнёс Пётр Глебов. — Промедление смерти подобно.
— Куда, папа? — голос Вероники дрогнул. Мать, Лидия Васильевна, лишь молча прижала руки к груди, и в её глазах читался немой ужас.
— Уезжаем. Путь предстоит долгий. В Европу не пробраться — там война, да и нас там не ждут. Поедем на Восток. Сначала в Китай, а там… посмотрим. Может, удастся добраться до Америки или Австралии.
Вероника задрожала, ощутив ледяной холод, пробежавший по спине.
— Но это же на краю света!
— Зато в живых останемся! Слышал про Аглаю Морозову? Убили на дороге, когда она пыталась уехать к родне в Германию. Ко мне постоянно приходят вести одна страшнее другой. Народ будто с цепи сорвался. Грабежи, убийства, поджоги. Вы думаете, наш дом, наши склады оставят в покое? А нас пожалеют? Для них мы — буржуи, угнетатели, кровопийцы.
Началась лихорадочная спешка. В матерчатые мешки и дорогие чемоданы наскоро скидывали самое ценное: документы, драгоценности, иконы в окладах, тёплую одежду. С отцом решили ехать трое самых преданных людей: старый конюх Игнат, семейный лекарь Тихон и управляющий Демид. Вероника плакала, не переставая — если она уедет сейчас, то потеряет Леонида навсегда. Это будет конец всем её надеждам, конец её любви, конец всему, что наполняло её существование смыслом.
Она открыла резную деревянную шкатулку, где под слоем шёлковой ткани лежала засушенная алая роза и несколько пожелтевших писем. Перед глазами встал образ любимого: его улыбка, его глаза, его голос. Как можно уехать? Но и как бросить отца, мать, пусть и не всегда понимавших её? Нет, она слишком любила эту землю, эти бескрайние просторы, этот родной, пахнущий яблоками и дымом город, чтобы просто взять и сбежать. Она решила разделить судьбу со своей страной, пройти через все испытания вместе с ней. Но как сказать об этом родным? Они не поймут. Они не позволят. И всё же честность казалась ей единственным достойным выходом.
Гордо вскинув голову, Вероника вышла в гостиную, где царил хаос сборов.
— Ты почему расхаживаешь, словно на балу? Пора бы уже свои вещи собрать, — раздражённо бросила Анна, укладывая в сундук позолоченный подсвечник.
— Я остаюсь, — прозвучало тихо, но с неожиданной твёрдостью.
— Что? Ты разума лишилась, сестрица? — Анна выпрямилась, уставившись на младшую сестру с неподдельным изумлением и неодобрением.
— Нет. Я остаюсь. Не покину свою страну. Здесь я родилась, здесь и умру.
— Это верх безрассудства! Маменька, папенька, вы слышите, что ваша младшая дочь несёт? Она остаётся!
— Глупости! Вздор! — рявкнул отец, спускаясь по лестнице с тяжёлым кейсом. — Быстро в комнату и собирай узел!
— Это не вздор. Я остаюсь, — Вероника посмотрела отцу прямо в глаза, и в её взгляде он увидел не детское упрямство, а твёрдое, взрослое решение.
— Нет, ты едешь с нами. Немедленно за вещами!
— Не буду я ничего собирать, — голос её понизился, но стал ещё более незыблемым. — Папа, мне уже восемнадцать. Я не ребёнок. Это моё решение, и я его не изменю.
— Да ты с ума сошла? Гляди, во что всё превратилось! Где наш государь? Его с детьми не пощадили, думаешь, тебя пожалеют?
— Значит, такова судьба. Вы поезжайте, а я… я останусь.
— Папа, — Анна тихонько дотронулась до его руки. — Хочет оставаться — пусть остаётся. Она взрослая. А нам медлить нельзя.
— Но я не могу её бросить… — в глазах Петра Глебова мелькнула неподдельная боль и растерянность.
— С ней ничего не случится, — в голосе Анны прозвучала странная, металлическая нотка. Она с холодной неприязнью глянула на сестру. — А нам грозит настоящая опасность. Подумай о нас, подумай о ребёнке под моим сердцем. Ты нужен нам, как мы без тебя доберёмся?
До самого утра Пётр Глебов и Лидия Васильевна уговаривали, упрашивали, почти умоляли младшую дочь изменить решение. Но сердце её, разрываемое на части, оставалось непреклонным. На рассвете кибитка укатила, увозя в неизвестность последних родных людей, а она стояла на пороге пустеющего дома, ощущая ледяное одиночество и странное, щемящее чувство свободы.
Её выгнали из родового поместья ровно через месяц после отъезда семьи. Она предвидела это, а потому заранее, под покровом ночи, перепрятала свои самые ценные вещи — фамильные драгоценности, несколько икон в серебряных окладах, небольшой, но дорогой чайный сервиз — в железный сундук и закопала его в глухом уголке лесного массива за городом. В местном ателье она заказала несколько простых, немарких платьев из грубого ситца и сукна, чтобы не выделяться из толпы, и по мере пошива забирала их, щедро заплатив портному и его жене за срочность.
Отец, уезжая, оставил ей приличную сумму, но деньги таяли быстро. Нужно было думать о будущем. Однако на работу её нигде не брали — стоило назвать фамилию Глебова, как двери захлопывались. Бывшие знакомые, встречая её на улице, либо отворачивались, либо шептались за спиной, а иные крутили пальцем у виска.
Она сняла угол у одной пожилой женщины, но в середине марта в дом на побывку приехал сын-красноармеец. В тот же день хозяйка выставила Веронику на улицу, не вернув денег, уплаченных за три месяца вперёд.
Их имение, великолепный дом с колоннами, было разграблено и сожжено дотла. Едва она успела вынести оттуда последний узел с личными вещами, предупреждённая каким-то ещё сохранившим совесть членом нового совета, как туда ворвалась разъярённая толпа. От дома остались лишь почерневшие головешки, тлевшие несколько дней.
Однажды в конце марта, когда зимний холод никак не хотел отступать, Вероника шла по улице, пытаясь согреть закоченевшие пальцы дыханием. Было невыносимо морозно, и пронизывающий ветер пробирался сквозь тонкое пальто. Куда идти? Снова в переполненную, грязную гостиницу? Деньги подходили к концу. Проходя мимо знакомого ателье, она, почти не отдавая себе отчёта, толкнула дверь. Внутри, в облаке тканевой пыли, склонились над работой портной и его жена.
— Владимир Петрович, здравствуйте.
— Здравствуйте, Вероника Петровна, — мужчина поднял глаза от машинки, в его взгляде читалось удивление и неподдельная жалость. — Опять платье заказывать?
— Нет, — она покачала головой, и вдруг слёзы, которые она так долго сдерживала, хлынули ручьём. — Я хотела вас попросить… Нет ли у вас для меня какой-нибудь работы?
— А зачем же вам? — искренне изумился он.
— Мне нужны деньги. Нужно жить… как-то дальше жить…
Ему не нужно было ничего объяснять. Он всё понял по её лицу, по потрёпанной одежде, по отчаянию в глазах.
— Шить умеешь?
— Я умею вышивать. В этом я всегда была мастерицей, как говорила моя маменька.
— Покажи что-нибудь.
Она дрожащими руками достала из кармана шёлковый платочек — последний штрих прежней жизни, который носила при себе как талисман. На нём была вышита дивная райская птица с хвостом-павлином. Работа была ювелирной, стежок к стежку, ни одна ниточка не выбивалась.
— Володенька, да посмотри же, какая красота! — воскликнула его супруга, Прасковья Ильинична, беря платок в свои трудолюбивые, покрытые иголочными следами руки.
— Красота, это точно, — кивнул Владимир Петрович. — Пожалуй, работа для тебя найдётся, Вероника Петровна. А Прасковья со временем научит тебя кроить да шить на машинке для наших невзыскательных заказчиц. Завтра можешь приходить.
— Спасибо вам, — вытирая слёзы, прошептала она. — Вы очень добры. До завтра.
Она уже потянулась к ручке двери, когда Прасковья Ильинична, переглянувшись с мужем, окликнула её.
— Вероничка… Позволь уж мне по-простому. Тебе есть куда идти-то сегодня?
— В гостинице место есть.
— Забирай свои пожитки оттуда да приходи к нам. Мы с мужем живём в домике позади мастерской. Места хватит. Комната свободная есть.
Она не знала, как благодарить этих людей, в чьих глазах светилось простое, бескорыстное сострадание. Неужели такие ещё остались? Вспомнив свою сестру Анну, которая с презрением обходила подобные заведения, обращаясь с ремесленниками как с людьми низшего сорта, Вероника подумала, что теперь-то она поняла, кто на самом деле был «низким», а кто — «благородным».
Вероника тосковала по родным, часто думала, добрались ли они до далёкой Австралии, живы ли? Но жалела ли она о своём решении остаться? Нет. Она обрела новую семью. Владимир Петрович и Прасковья Ильинична, у которых не было своих детей, приняли её как дочь, ни разу не упомянув о её «буржуазном» прошлом. Для них люди не делились на классы — были хорошие и плохие, честные и бесчестные. Они работали от зари до зари, обшивая простых горожан: кому платье ушить, кому шов поправить, кому костюм на выход смастерить.
За год Вероника научилась шить так хорошо, что Прасковья Ильинична, чьё зрение начало сдавать, лишь радовалась и хвалила свою способную помощницу.
Когда на её день рождения они подарили ей простенькие серебряные серёжки и цепочку, она расплакалась — это был самый дорогой подарок в её жизни. У неё были свои, фамильные украшения, но носить их было немыслимо — слишком заметными были бриллиантовые серьги, подаренные отцом на пятнадцатилетие, слишком крупным камень в бабушкином кольце, слишком чистым жемчуг в ожерелье. Это могло привлечь ненужное внимание, опасное внимание.
Но и хранить сокровища в лесу в ржавеющем сундуке становилось всё рискованнее. Однажды, дождавшись тёмных сумерек, накинув тёмный плащ и взяв с собой небольшую лопату, она отправилась в лес. Выкопав сундук, она с трудом притащила его в дом Прасковьи и Владимира. Спрятав драгоценности под кроватью, она наконец вздохнула спокойно.
И вскоре они ей понадобились. В апреле 1920 года Прасковья Ильинична тяжело заболела. Нужны были дорогие лекарства, которые у единственного оставшегося в городе аптекаря стоили целое состояние. Владимир Петрович уже полез за своими скромными сбережениями, но Вероника остановила его.
— Найдите мне ювелира. Надёжного, который будет держать язык за зубами.
— Зачем тебе, дочка? — спросил Владимир Петрович, и его глаза были влажными от бессилия и страха.
— Пусть оценит вот это, — она достала бабушкино кольцо с крупным сапфиром и протянула ему.
— Я и так вижу — вещь дорогая. Откуда?
— Наследство. Хочу продать, чтобы вылечить Прасковью Ильиничну.
— Ты хочешь продать фамильную ценность ради нас? — голос старика дрогнул.
— Вы стали мне роднее любой фамильной ценности. К чему мне эти камни, если у меня не будет семьи? А вырученные деньги припрячьте — нам ещё ткани закупать нужно, дело расширять.
Прасковья вылечилась, но на это ушло и ожерелье. Женщина, вставая на ноги, благодарила Веронику со слезами на глазах, называя её своей спасительницей.
Постепенно девушка перетащила в дом и остальные ценности. Чайный сервиз занял почётное место на полке в общей комнате, а несколько роскошных платьев из прошлой жизни, кроме двух самых любимых, были аккуратно перешиты и проданы через ателье. Носить их ей было уже негде. Иконы в окладах они с Прасковьей спрятали в потайную нишу в стене, которую Владимир Петрович предусмотрительно соорудил ещё при постройке дома. Время было смутное, вера — под запретом.
— Придержи добро, дочка, — советовала Прасковья Ильинична. — Кто знает, что будет дальше. Вдруг пригодится.
— Куда уж хуже, — горько усмехалась Вероника.
— Не гневи судьбу, детка. Живы, сыты, в тепле, и слава Богу.
Но вскоре она поняла, как была права Прасковья Ильинична. На страну обрушился голод. 1921-1923 годы. Его ледяное, безжалостное дыхание сковало Поволжье, Приуралье, другие регионы. Почти три года народ боролся за выживание. А тут ещё у Прасковьи и Владимира отобрали ателье, «национализировав» его. Объяснение было лаконичным: частной собственности быть не должно, всё должно принадлежать государству. Мастерскую закрыли. Владимир Петрович, лишившийся дела всей своей жизни, своего детища, слег и через два месяца умер. Это был 1922 год. Голод всё ещё не отступал, выкашивая слабых. В их маленьком доме еда становилась скуднее день ото дня. Пришлось продавать, вернее, выменивать у спекулянтов, успевших сделать запасы, всё, что представляло ценность. Материны серьги удалось обменять на пуд муки, и это считалось невероятной удачей. Хлеб, хоть чёрный, хоть пополам с лебедой, был на столе.
Прасковья Ильинична устроилась работать в дом ребёнка, куда свозили сирот со всей округи. А Вероника… Вероника сделала невероятный шаг. Она пришла работать в местный Ревком.
— Никогда бы не подумала, что ты туда пойдёшь. Как тебя взяли-то? — изумилась Прасковья Ильинична.
— Товарищ Семёнов, председатель, оказался умным человеком. Выслушал меня. Спросил, почему я осталась, а не уехала с буржуазной семьёй. Я сказала, что Родина для меня важнее богатства и тихой жизни за границей. Что я люблю свою страну и хочу участвовать в строительстве нового мира. Пришлось… вступить в партию.
— Что? — Прасковья Ильинична прижала руки к груди. — Детка, что ты говоришь?
— А что вас так смущает? Вы же сами с Владимиром Петровичем говорили, что вам всё равно, какая власть, лишь бы люди могли честно работать.
— Так и сейчас считаю. И против новой власти ничего не имею. Даже обиды нет за ателье. Время такое, стране нужно подниматься. Но ты-то всего лишилась из-за них!
— Вы не правы, Прасковья Ильинична, — серьёзно ответила Вероника. — Наоборот, я приобрела. Понимаете, та жизнь… она была другой. Нас с сестрой растили с мыслью, что мы — товар. Надо удачно выйти замуж, родить детей, управлять домом. Нас растили няньки, гувернантки. Любви… настоящей, простой человеческой любви я там не видела. Не было её между нами с сестрой — одно соперничество. Сначала за внимание родителей, потом — за лучшее приданое. А когда я полюбила… — по её щеке скатилась слеза, — меня никто не поддержал. Никому не было дела до моих чувств. Я слышала лишь то, что мой избранник беден. Вы бы видели, как обрадовались родители, когда он исчез! Как злорадствовала Анна!
А здесь я обрела семью. Я увидела, как могут любить друг друга люди. Ваша любовь с Владимиром Петровичем… она дороже любых денег. Теперь я просто приняла правила игры. Россия уже никогда не будет прежней. Чтобы выжить в ней, нужно играть по её новым правилам.
— Ты права, детка, — вытирая слёзы, произнесла Прасковья. — Тысячу раз права. Одна человеческая жизнь — ничто для маховика истории. Твое смирение… оно, может, и сделает тебя счастливой.
— Мы всё переживём. Трудности только закаляют.
— Что же ты, товарищ Глебова, всё не замуж? — допытывалась весёлая Нина, сотрудница, отвечавшая за кадры. — Сколько тебе сегодня стукнуло?
— Двадцать пять. Я ровесница века, — улыбнулась Вероника. Её уже давно все звали Верой Петровной, и лишь в самые сокровенные минуты она вспоминала своё полное имя.
— А мне двадцать шесть, и я уже дважды замужем была! Неужели никого на примете нет?
— Товарищ Козлова, не суйте нос не в свои дела, — шутливо пригрозила Вероника, скомкав черновик и сделав вид, что хочет бросить в неё.
— Ну, Вера, ну скажи, почему ты даже не смотришь на наших парней? Все ведь хорошие, фронтовики многие.
Вероника не могла сказать, что её сердце давно отдано другому. С печалью она глядела в окно, вспоминая чернобрового поручика Леонида Заринского. Жив ли? Если жив, то кто он теперь? Есть ли у него семья? Вспоминает ли?
Она думала о нём постоянно. Засушенная алая роза, превратившаяся в хрупкий, почти прозрачный призрак, хранилась в шкатулке у её изголовья. Дотрагиваться до неё было нельзя — рассыпется.
— Товарищ Глебова, — в кабинет вошёл её начальник, Семёнов Борис Павлович. — Завтра комиссия из центра. Все документы готовы?
— Борис Павлович, вот здесь ваша подпись требуется, — она протянула папку. Он размашисто вывел свою фамилию.
— Завтра ты будешь со мной на приёме.
— Но у них же свой секретарь…
— Не доверяю я им, — отрезал Семёнов. — Будь в кабинете с утра пораньше, готовь отчёты. И с днём рождения. — он протянул поздравительную открытку с видом Кремля.
— Спасибо. Хотя лучшим подарком был бы выходной.
— Выходных, при всём уважении, сейчас нет. — Борис Павлович вышел, а Нина хихикнула:
— Он к тебе неравнодушен.
— Что ты! Он мне в отцы годится!
— Да не в том смысле! Все знают, что ты из бывших, а гляди — в доверенных секретарях у самого председателя сидишь! — она подняла палец вверх.
— Потому что работаю, а не языком молочу, — Вероника взяла портфель и вышла, привыкая к двусмысленным взглядам и перешёптываниям за спиной.
Борис Павлович наутро нервничал.
— Давайте, я вам чаю заварю с мятой? Мать моя всегда пила, когда волновалась, — предложила Вероника.
— Боюсь, мята не поможет. Волков — тот ещё тип. К каждой запятой придирается. Знаешь, сколько людей он снял? И ладно бы с работы… в лагеря отправлял. Ушлый, карьерист. Сам из «бывших» — офицер, да вовремя к нам примкнул. Жестокий, особенно к таким же, как сам был. Так что, Вера Петровна, фамилией своей не козыряй. Хотя… с тебя-то что взять, — махнул он рукой.
За окном послышался рокот мотора. Прибыли два чёрных автомобиля.
— Всё, приехал. Я нормально выгляжу?
— Если успокоитесь, то да. А то весь красный.
— Красной рожей их не удивишь. Пойдём встречать.
Они вышли в холл бывшей купеческой усадьбы, где теперь размещался Ревком. И он шагал впереди всех. Высокий, в добротном костюме, с насмешливым, холодным выражением лица. Но глаза… Ярко-голубые. Те самые. Теперь они смотрели жёстко, оценивающе, без тени прежней теплоты. Вероника вцепилась в перила лестницы, у неё перехватило дыхание. Этого не может быть. Не может.
— Константин Николаевич, добро пожаловать, — засуетился Борис Павлович. — Прошу пройти.
Он прошёл мимо, и вдруг его взгляд скользнул по ней. Он слегка замешкался, почти неуловимо. Узнал. Сердце Вероники забилось так, будто хотело выпрыгнуть из груди.
Она еле передвигала ноги. Как? Как Леонид Заринский превратился в Константина Николаевича Волкова, грозного ревизора из центра?
Проверка шла несколько часов. Всё было в идеальном порядке, но на одной из ведомостей Волков задержал взгляд. Затем отложил папку в сторону.
— Очень солидное здание. Вы разрешите, Борис Павлович, ненадолго занять вашего секретаря для небольшой экскурсии? — его голос был ровным, вежливым, но в нём звучала сталь.
— Конечно, конечно! Товарищ Глебова, сопроводите!
Она шла впереди по коридору, чувствуя, как спина покрывается ледяным потом. Едва они свернули в пустой боковой коридор, как он резко схватил её за руку и оттащил в нишу под лестницей.
— Что ты здесь делаешь?
— Работаю секретарём, как видишь, — вырвалась она, пытаясь скрыть дрожь в голосе.
— Где твои?
— Уехали. В Австралию, наверное. Я ничего о них не знаю.
— Почему осталась? — спросил он жёстко, без предисловий.
— Потому что ждала тебя, поручик Заринский.
— Тихо! — он резко зажал ей рот ладонью. Его пальцы пахли дорогим табаком и кожей. — Нет больше поручика. Есть товарищ Волков. Нам нужно поговорить. Встретимся. Вечером. В парке у реки.
— Хорошо, — кивнула она. — Ты надолго?
— Найду недочёты — надолго. Не найду — уеду.
— Борис Павлович хороший человек. Не губи его.
— Это будет зависеть от тебя.
Он ждал её на той самой скамейке в парке, где когда-то назначал свидания.
— Говори. Почему осталась? — он предложил ей руку, и они пошли неспешным шагом, как когда-то.
— Ждала тебя. Не могла уехать. Даже когда всё рухнуло, я думала: а вдруг он вернётся? А меня не будет. Как ты стал… Волковым?
— Спасибо скажи своему отцу, — его голос прозвучал язвительно.
— Отцу?
— Да. Он пришёл тогда ко мне, такой важный, надутый. Сказал, чтобы я перестал морочить голову его дочери. Что не отдаст её за нищего офицеришку. Мы тогда и правда были бедны. Отец продал последнее, чтобы я мог учиться. А твой батюшка смотрел на нас свысока, как на попрошаек. Тогда во мне что-то перевернулось. Появился старый товарищ, стал говорить о новых идеях, о том, что старый мир гниёт. Что наши навыки, наша дисциплина нужны новому государству. И я… поверил. Или просто захотел доказать всем, что я чего-то стою. Уехал. Вступил в Красную Армию. Дослужился. Помог переправить семью. А потом… потом я возненавидел всех, похожих на твоего отца. Богатых, самодовольных, пустых.
Вероника вздрогнула. Она не узнавала в этом циничном, жёстком человеке того романтичного юношу.
— Не бойся, тебе ничего не будет. Ты теперь одна из нас, — он усмехнулся, и в этой усмешке не было тепла.
— Лёня… Позволь мне…
— Зови. Вера.
— Борис Павлович хороший. Он взял меня на работу в самый голодный год. Я не хочу, чтобы он пострадал.
Он внимательно посмотрел на неё, сжал её руку и наклонился, так близко, что она почувствовала его дыхание.
— Пойдём со мной.
Она не спросила куда. Она шла за ним, как заколдованная. Он привёл её в лучшую гостиницу города, в свой номер. Приказал подать вина. Она наблюдала, как он командует, и думала: имеет ли она право его судить? Ведь и она приняла новые правила. Он просто сделал это раньше и радикальнее.
Ту ночь они провели вместе. И в темноте, в его прикосновениях, вдруг проступил тот прежний, нежный Леонид. Её любовь, казалось, ожила, расцвела за один миг. Да, она всё ещё любила его. Безумно, безрассудно.
Под утро, одеваясь, она спросила:
— Когда я увижу тебя снова?
— Скорее всего, никогда, — он затягивал галстук у зеркала, и его голос был спокоен и холоден.
— Я что-то сделала не так?
— Нет. Ночь была прекрасна. Но я уезжаю сегодня. И вряд ли вернусь сюда.
— Возьми меня с собой.
— Нет. Со мной нельзя. Я женат. У меня двое детей. И жену я… уважаю.
Её будто окатили ледяной водой. Она смотрела на него, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони.
— Зачем тогда всё это? Зачем эта ночь?
— Ты же любила меня? Я хотел подарить тебе немного… счастья. И я рад, что был твоим первым. Хотя… удивлён.
Щека его звонко хлопнула под её ладонью. Она выскочила из номера и бросилась бежать, слепящие слёзы жгли глаза. Какая же она дура! Какая наивная, вечная девочка!
Она не пошла на работу. Пусть увольняют. Пусть мир рушится. Силы смотреть на него больше не было.
Придя домой, она открыла шкатулку, достала хрупкую, рассыпающуюся розу и, распахнув окно, разжала ладонь. Ветер подхватил тёмно-бордовую пыль и унёс прочь.
Она проплакала весь день и всю ночь. Прасковья Ильинична молча гладила её по голове, понимая, что слов утешения нет.
Наутро, когда Вероника всё же пришла в кабинет, Борис Павлович встретил её странным взглядом.
— Если хотите меня уволить — я понимаю, — с порога выпалила она.
— Может, и уволил бы, да настроение хорошее. Представляешь, вчера Волков дотошно всё перепроверил, велел архив поднять. А сегодня пришёл, глянул на итоговую цифру, хлопнул папкой и говорит: «В полном порядке, товарищ Семёнов. Работайте». И укатил.
Вероника горько усмехнулась. Значит, такова цена. Ночь любви в обмен на благополучную ревизию. Она никому об этом не расскажет.
— Борис Павлович, дайте мне работы. Как можно больше.
Замуж она так и не вышла. Она отдала себя работе без остатка. В 1930 году не стало Прасковьи Ильиничны. Перед смертью та взяла с Вероники обещание: пойти в детский дом и удочерить семилетнюю девочку, умницу Катю, оставшуюся круглой сиротой.
Вероника выполнила обещание. Сначала она просто приходила в приют, гуляла с тихой, серьёзной девочкой с большими глазами. А через неделю оформила опеку. Катя вошла в её жизнь и заполнила ту пустоту, что образовалась после ухода Прасковьи. Она стала её дочерью, её светом, её смыслом.
Они жили вдвоём в том самом домике позади бывшего ателье. Вероника поднималась по карьерной лестнице, став к концу тридцатых годов уважаемым, строгим, но справедливым руководителем. Её за глаза называли «синей чулкой», «железной леди райкома», но она не обращала внимания. У неё была Катя. Этого было достаточно.
1941 год. Война. Новый, ещё более страшный вихрь, втянувший в себя всю страну. Для Вероники эти четыре года стали временем бесконечного ожидания и страха. Катя, её Катюша, сразу после выпускного из института ушла на фронт медсестрой. Каждый день начинался и заканчивался мыслью о ней. Каждый почтовый треугольник был молитвой. Когда письма перестали приходить на три месяца, у Вероники поседела прядь волос.
Но Катя вернулась. В 1945-м, в июле. Повзрослевшая, закалённая, с медалями на груди. И с новой, неизлечимой болью в душе. На фронте она полюбила. Лейтенанта Кирилла. И потеряла его, разминувшись в военной круговерти. Девушка молча страдала, а Вероника, глядя на неё, понимала эту боль как никто другой.
И тогда она, используя все свои связи и возможности, бросилась на поиски. Она нашла Кирилла в полуразрушенном Ленинграде, опустошённого, потерявшего всю семью в блокаду и уверенного, что его Катя погибла. Она привезла его к себе, домой.
Тот день, когда Катя, выйдя из своей комнаты, увидела в гостиной высокого, исхудавшего парня в поношенной гимнастёрке, навсегда остался в памяти Вероники как один из самых счастливых. Они стояли, смотря друг на друга, будто боясь поверить, а потом бросились в объятия. И Вероника плакала, тихо и светло, глядя на них.
Эпилог.
Они поженились почти сразу. Кирилл оказался замечательным человеком — добрым, работящим, бесконечно благодарным своей спасительнице и без ума от Кати. В 1947 году у них родилась дочь. Назвали Пелагеей — в честь той, что когда-то спасла и пригрела Веронику. В 1950 году появился на свет сын, Степан.
Вероника Петровна вышла на пенсию, посвятив себя внукам. Её жизнь, начавшаяся как красивая, но хрупкая сказка, пережившая крушение целого мира, голод, потери, предательство любимого, обрела наконец тихую, глубокую полноту. Она сидела в кресле-качалке на веранде своего дома, того самого, что построил Владимир Петрович, и наблюдала, как маленькая Поля пытается догнать по лужайке шмеля, а Степа что-то увлечённо мастерит из палок под присмотром отца. Катя вышла из дома с подносом, на котором дымился самовар и пахло свежей выпечкой.
И Вероника понимала, что её история — не история о потерянной любви. Это история о любви, которая принимает разные формы. Любви к человеку, ставшему мифом. Любви к приютившим её strangers, ставшим семьёй. Любви к дочери, обретённой среди сиротства. Любви к внукам, в чьих звонких голосах звучало будущее. И тихой, прощальной любви к той стране, которую она выбрала когда-то в юности, со всеми её ранами, несправедливостями и великой, необъяснимой силой жизни.
Её алую розу унёс ветер. Но из тех невидимых пылинок, рассыпанных когда-то в мартовском воздухе, вырос целый сад. Сад её жизни. И он цвёл. Ярко, неукротимо, вопреки всем бурям века. Это и была её победа.
