Родители сосватали нас еще до войны, но за день до свадьбы он сбежал с другой. Я думала, моя жизнь кончена, пока в деревню не приехал тот, кто изменил все
Вероника и Владислав росли бок о бок, их детские годы были переплетены, словно корни двух старых берез у околицы. Они помнили друг друга всегда — с тех пор, когда мир еще был огромным и простым, а главными заботами были игры в прятки среди ржаных колосьев и беготня босиком по вечерней росе. Когда отгремели последние залпы, вернувшись домой, юноше исполнилось двадцать, девушке — восемнадцать. Их родители, пережившие вместе горе и лишения, лелеяли тихую мечту о том, чтобы дети связали свои судьбы. Что парень был ветреным и непостоянным, так на то и молодость — пылкая, необузданная. Остепенится, обзаведется семьей, пустит корни — тогда и остепенится.
Свадьбу назначили на конец лета, когда воздух становится прозрачным, а по утрам пахнет медом и спелой соломой. Оставалось всего несколько недель, но будущий жених не стал дожидаться венчального венца…
Вероника доверилась ему — в самом деле, разве не станет она его женой совсем скоро? Сердце ее было переполнено нежностью. Сильной, всепоглощающей. А то, что его чувства не горели таким же ровным и ярким пламенем, так это не беда — ее любви хватило бы на двоих. Главное, что все было решено старшими, скреплено словом и памятью о прошлом.
Двоюродная сестра лишь фыркала и качала головой, встречая Веронику у плетня:
— Ну и ну! Родители сосватали, сами все устроили! Прямо как в старинных сказках, честное слово. Милочка, а сколько наследников планируете произвести на свет в этом брачном союзе? — Лидия заливалась серебристым смехом, в котором звенела едва уловимая горечь.
— Лидочка, ну перестань, в самом деле! Ты же прекрасно знаешь, что наши отцы решили это еще до всей той страды. А уж когда мой папа вынес раненого отца Владислава с того самого поля… Они дали клятву, скрепили ее кровью и честью.
— Вздор! А как ты с ним жить-то собираешься? Он же на каждую юбку засматривается!
— На то и расчет, что в браке он остепенится. Я буду ему верной подругой, опорой. Ему же со мной хорошо, он сам это говорил! — щеки Вероники залились алым румянцем.
— Погоди… Ты что, уже?.. — голос Лидии дрогнул, оборвался. — Да как ты посмела до обряда!
— А что здесь такого? Времени-то совсем чуть-чуть осталось, все приготовления идут полным ходом. Он мне уже почти что супруг! И чего ты так всполошилась? На меня кричишь, будто я что-то ужасное натворила!
— Да иди ты! — выкрикнула Лидия и стрелой вылетела из дома, бросившись за старый сарай, где пахло сеном и временем. Зажав ладонями рот, она горько рыдала. Слезы текли сами, подступая горячей волной обиды и досады на двоюродную сестру. Почему именно на ней должен жениться Владислав? Ведь Лидия тоже любила его, тихо, безмолвно, всем своим существом. А он… он оказывал ей знаки внимания, шептал, что она ему по сердцу, что если бы не воля отца, никогда бы не связался с Вероникой. Лидия до последнего надеялась, что он найдет способ расторгнуть эту немыслимую помолвку, ведь времена уже не те, не средневековье. И как он мог… с Вероникой… до свадьбы? Вихрь мыслей, острых и болезненных, пронесся в голове за считанные мгновения.
Она вскочила, смахнула влагу с лица и побежала прочь, туда, где широкое поле дышало теплом, а вдалеке, поднимая черные пласты земли, урчал трактор. Машина остановилась, и из кабины показалась знакомый силуэт. Он спрыгнул на землю, щурясь от солнца.
— Ты чего здесь, как угорелая? Что стряслось?
— Ты же совсем недавно говорил, как я тебе дорога, а сам… с Вероникой. — голос ее сорвался на крик, и она забарабанила сжатыми кулачками по его груди.
— Тише, тише, успокойся. Во-первых, Вероника вскорости станет моей женой, хоть я того и не желал. А во-вторых — ты сама не хотела идти со мной до конца.
— Нет, не хотела! Потому что это неправильно, без благословения! А ты обещал что-нибудь придумать!
— Что тут придумаешь? Разве что бежать отсюда. Я уже все обдумал, только не знал, как тебе сказать!
Лидия вытерла лицо краем платка и пристально посмотрела на него, вглядываясь в знакомые черты:
— Что нужно сделать?
— Достань у своего отца из сейфа наши документы. Мы скроемся, в городе распишемся, а потом, когда все уляжется, вернемся. И уж никто не посмеет нам слова поперек сказать! Твой отец не станет поднимать шум — куда ему, председателю, выносить сор из избы, что родная дочь обокрала его.
— А Вероника?
— А что Вероника? Найдет себе другого.
— Но ты же был с ней…
— Был. И не только с ней, что же, мне теперь на всех жениться? Главное, чтобы мы были счастливы, мы ведь любим друг друга!
— А ты меня правда любишь?
— Больше жизни! — Владислав наклонился и поцеловал ее в макушку, в темные шелковистые волосы. — Беги. Как все получится, дай знать. У нас есть всего несколько дней! В городе у меня тетушка живет, у нее приютимся, а там видно будет.
Через три дня председатель возвращался от соседа в легком подпитии — праздновали рождение наследника. Лидия поняла, что лучшего момента не найти. Собрав в узел самое необходимое, она бесшумно вынула ключи из кармана отцовской куртки, висевшей на гвозде, и, затаив дыхание, чтобы не разбудить мать, выскользнула во тьму. Ночь была тихой, звездной. Добежав до избы Владислава, она тихонько постучала в оконное стекло. Заспанное лицо появилось в темном квадрате, и она, не говоря ни слова, показала на свой узелок. Створка со скрипом открылась.
— Ты чего?
— Ключи у отца взяла, вещи собрала. Быстрее, нужно пробраться в сельсовет, достать бумаги и вернуть ключи на место.
Тени двух фигур слились с ночной мглой, растворившись в глубине деревенской улицы. Час спустя Лидия, как призрак, проникла обратно в дом и положила холодный металл ключей на тот же стол. Все получилось. У них все получилось!
А наутро в селе поднялся переполох. Когда председатель не обнаружил дочери в ее комнате, он вначале подумал, что та ушла пораньше, но взгляд, упавший на стол, заставил сердце екнуться — отчего бы ключам здесь лежать? Он носил их всегда при себе, в кармане, а на ночь прятал под подушку. Всегда. Вне зависимости от состояния. Что-то здесь было не так.
— Аннушка, а где наша Лидка? — обернулся он к жене.
— Не знаю, Петр, я ее с утра не видела. Видно, очень рано вышла.
— Вопрос только — куда?
— О чем ты?
— Ключи, мать. Ключи — что они тут делают?
— Не ведаю. Вчера, как ты пришел, я тебя укладывала, видела, как ты, по привычке, руку под подушку сунул.
— Сунул, говоришь… А отчего же они здесь? Ну-ка, собирайся, пойдем со мной.
Быстрыми, нервными шагами он добрался до сельсовета, отпер дверь и подошел к массивному сейфу. Так и есть — папки с документами исчезли, а с ними и небольшая пачка денег.
— Мать, слышишь, сбежала наша дочь-то.
— Как сбежала? Куда?
— Чего ты как перепелка тарахтишь, откуда мне знать? Вот шельма!
— Петр, погоди, а она одна-то? Или, может, кто ее подговорил?
— Это мы щас проверим… — достав списки, председатель стал сверять их, его лицо становилось все мрачнее.
Закончив, он еще несколько минут сидел в гробовой тишине, будто окаменев.
— Петр, ну что там?
— Плохо все, очень плохо. Если это правда, что я думаю… Пошли.
— Куда?
— К Громовым.
Подойдя к дому, председатель, не спрашивая разрешения, грубо распахнул дверь.
— Чего тебе, Петр Сергеевич? — нахмурился Игнат Васильевич.
— Сын твой где?
— А я почем знаю? Ты же ему отгулы дал, вот, чай, гуляет. Пусть потешится перед женитьбой, потом не до того будет.
— Игнат, взгляни-ка — все ли вещи Владислава на месте?
— Так… Что случилось-то?
— А ты взгляни, взгляни.
Через несколько минут Игнат Васильевич вышел из соседней комнаты, бледный.
— Нет, не все. Чемодана нет. Не пойму я — куда он подевался, и с чего ты его ищешь?
— А я начинаю понимать, в чем дело. Дочь моя пропала, вещички свои прихватила. Ключи у меня ночью стянула и документы — свои и твоего сына — вытащила. Заодно и денег. Моих, между прочим. Выходит, мы недоглядели, и теперь эти голубки улетели в неизвестном направлении.
— Как же так… — Игнат Васильевич развел руками в немом отчаянии. — А свадьба? Что я теперь Николаю скажу?
— Раз такое дело, пошли вместе объясняться… — председатель тяжело поднялся. — Пошли, не мешкая. А то сейчас Николай на работу уйдет, негоже, чтобы кто со стороны ему на уши нашептал. Слухи быстрее птицы летают.
Когда Вероника узнала о бегстве жениха и двоюродной сестры, мир для нее погрузился во мрак. Она разрыдалась, захлопнула дверь своей комнаты и не выходила весь день.
— Николай, брат, прости меня, не доглядел я за Лидкой. Скажи Веронике, что даю ей время прийти в себя. Понимаю, как ей сейчас тяжко.
— Петр, а где они, как думаешь?
— Одна дорога у них — в город. Где еще приткнуться? У Галины. Вот к ней и махну, разузнаю, что да как, да и мозги вправлю, коли надо.
— Я с тобой. — выступил вперед Игнат Васильевич. — Поговорю с сыном по-отцовски.
На следующий день они вдвоем отправились в город, оставив за спиной тихое село, утопающее в осенней листве. Но вернулись ни с чем — у родственницы беглецов не видели. Прошло несколько дней. Вероника вышла на работу, и вокруг нее зашептались, захихикали, а некоторые смотрели с немым сочувствием.
Вскоре девушка стала чувствовать странную слабость. Спирало в висках, земля уходила из-под ног по утрам. Думая, что это от переживаний и бессонных ночей, она не обращалась к фельдшеру и никому не говорила о своем состоянии, став за последнее время молчаливой и отрешенной — даже мать не могла вызвать у нее улыбку. Но правда, горькая и неизбежная, скоро открылась сама — под сердцем зародилась новая жизнь.
Узнав о своем положении, Вероника, никому не сказав ни слова, прокралась в старый сарай на краю огорода…
— О, Господи! — вскрикнула Елизавета, и ведро с грохотом упало на землю. Она застала дочь с толстой веревкой в дрожащих руках. — Доченька, что ты делаешь? Слава Богу, вовремя я зашла, беды не случилось!
— Мама… — девушка разрыдалась, и веревка выскользнула из ослабевших пальцев. — Я не могу… Жить так больше не могу.
— Ну что ты, что ты? — Елизавета обняла дочь, прижала к себе, чувствуя, как та мелко дрожит. — Веруня, ты что удумала? Разве ж из-за ветреного парня жизнь кончать? Да сколько их еще на твоем пути будет! А может, и к лучшему, что свадьба расстроилась, смотри, какой он ненадежный! Эх, а ведь я отцу твоему говорила — не к добру это. Но он слово давал. Ничего, ничего, мы тебе другого найдем, хорошего. Полюбит тебя, детки пойдут, и все плохое забудется. — приговаривала мать, гладя дочь по волосам.
— Мама… Да кто меня теперь возьмет?
— Почему? Ты же вон какая красавица. Куда интереснее нашей Лидки, что он в ней нашел? — бормотала Елизавета, обнимая дочь сильнее.
— Да я испорченная! — вырвался у Вероники крик, полный отчаяния. — Владислав… Он… У нас ребенок будет.
— Дочка, ты что такое говоришь?
Сквозь рыдания Вероника поведала матери все — как легкомысленно доверилась жениху, как теперь, нося под сердцем его дитя, решила, что выхода нет.
— Никогда, слышишь, никогда больше так не думай! Все перемелется, мука будет.
— А люди что скажут? Сейчас пальцем тычут, а что будет, когда пузо на лоб полезет?
— Поговорят — и перестанут!
— А отец? — снова залилась слезами Вероника.
— А что отец? — Елизавета тяжело вздохнула. — Поговорю с ним… Куда теперь деваться.
Николай был не в восторге от новости. Он метался по избе, грозился найти Владислава и за шиворот притащить обратно, заставив жениться. Но о беглецах не было ни слуху ни духу. Председатель с братом ездили в город снова и снова, но те будто сквозь землю провалились.
Прошло пять месяцев. У Вероники округлившийся живот был уже хорошо заметен, и это служило неиссякаемой темой для пересудов. И вот, когда казалось, что жизнь в селе вошла в свою обычную, размеренную колею, вернулась Лидия…
Люди, затаив дыхание, ждали развития событий. Каждый боялся пропустить главную новость, выспрашивая друг у друга подробности. Самые осведомленные, соседи председателя, с упоением пересказывали разговор, подслушанный накануне. Ах, с каким же азартом они приникали к щелям в заборе, стараясь не пропустить ни слова!
Зайдя в калитку родного дома, Лидия замерла перед крыльцом, на котором, как изваяние, сидел отец.
— А, блудница явилась…
— Здравствуй, папа. — прозвучало тихо и неуверенно.
— Я тебе больше не отец. И ты мне больше не дочь!
— Папа… — голос дрогнул, на глаза навернулись слезы.
— Слезы утри. Пустое все это. Воровка и беглянка, по-другому и не назвать. Надо же! Ключи у отца стащила, документы вытащила, деньги прихватила. Деньги, между прочим, я тебе на приданое копил. Думал, приодену девку, замуж выдавать. А теперь кому ты, опороченная, нужна?
— Я не опороченная. У нас ничего не было, потому что он на мне так и не женился!
— А что так вышло?
— Как приехали в город, сняли угол у одной старушки, бабы Кати, дом которой пустовал после потери сына. Подали заявление, и перед самой росписью я… я застала его с соседкой, с той самой Галей.
— Что, история повторилась? Теперь понимаешь, что Вероника чувствовала?
— Понимаю… Только в отличие от нее я хранила себя! Не надо меня с ней равнять. Я не такая глупая!
— Глупая, еще как! Но хоть в этом головой подумала. А дальше что?
— А дальше ничего. Баба Катя тоже это увидела и выгнала их обоих. Вот я и осталась одна. Жила у нее, мыла полы на заводе, а домой… домой было стыдно возвращаться.
— А что сейчас вернулась? — усмехнулся отец, и в усмешке этой не было тепла.
— Баба Катя умерла, объявились племянники, меня выселили. Вот и пришлось… Да и не могу я в городе. Папа, я устала, можно в дом пройду?
Но отец грубо перегородил ей путь.
— В мой дом больше ни ногой! В сарае жить будешь. А к холодам что-нибудь придумаем. О, замуж пойдешь! — он поднял палец, и в глазах его мелькнула решимость. — Однополчанин мой в соседнем селе, жену ищет. Говорит, девиц вольных мало. А те что есть — уже сговорены. Вот и напишу ему.
— Папа, не надо!
— Надо, надо. Иначе где ты зимой будешь?
Девушка зарыдала, но отец оставался непреклонен, словно высеченный из гранита.
— Он не старый, ему всего двадцать девять. Войну прошел, показал себя храбрецом. Ранение есть, в легкое, но жить не мешает.
— Я не хочу.
— Значит, живи как овца в сарае до скончания дней. Никто из местных на тебя не позарится после такого. А в дом не пущу. Наказание тебе за наш позор и материны слезы.
— Ну да, теперь все Вероньку жалеют, а я плохая. — попыталась она съязвить, но голос задрожал.
— А ты зубы не скаль! Говоришь, Вероньку жалеют? Жалели, пока пузо на нос не полезло!
— Что?
— То-то! Брюхата она от твоего ветреного кавалера оказалась, Елизавета ее из петли вытаскивала. И все из-за тебя! Так что скройся с глаз моих, чтоб я тебя не видел. — Петр сплюнул и тяжело зашагал в избу. Когда вернулась жена, он строго-настрого приказал дочь не кормить и в дом не пускать:
— Бежала из родительского гнезда, самостоятельной захотела стать. Вот теперь сама и хозяйничай в сарае, и за это еще спасибо скажи. Увижу, что еду ей таскаешь — худо будет! Вон погреб, пусть сама картошку себе на костре варит. А то ишь! Решила прийти, слезу пустить — и все ей простят! Вот как Глеб засватает ее, тогда и вернется. Дай бумагу, напишу ему сейчас…
Мать Лидии заплакала, узнав о решении мужа.
— Петр, ну как же, это же наша кровиночка, плоть от плоти.
— Эх, мать… Сейчас пожалеешь — потом опять слезы лить будешь. Она думала, вернется в отчий дом, и все ей с рук сойдет? Балованная она у нас, единственная, но хватит! Выросла — пусть отвечает за поступки. Ничего, замужем будет — ума наберется.
— Но она же его в глаза не видела!
— А много ли ты меня знала до свадьбы? Ничего, стерпится — слюбится. Разве я плохой муж?
— Петр, ну что ты, ты золото. А вдруг Глеб твой обижать ее станет?
— Глеб не станет обижать. Он не чета Владиславу. Честный, благородный, с большим сердцем. Сейчас напишу ему, ничего не скрывая, а там пусть сам решает — возьмет нашу непутевую, либо я ее к своей матери отправлю, та женщина строгая, с ней не забалуешь. Ох, раньше надо было…
На его письмо ответила мать Глеба. Она писала, что сын сейчас в больнице, старое ранение дало о себе знать. Но как только парень окрепнет, она передаст ему послание.
Глеб вместе со сватами прибыл через два месяца. Состоялось знакомство с родней невесты. Только Вероника не пришла — она так и не простила двоюродную сестру, не простила ей коварного побега с женихом и теперь необходимость растить дитя в одиночку. Буквально на следующий день после приезда Лидии девушки столкнулись на узкой дорожке. Лидия потупила взгляд и хотела быстро пройти мимо, но Вероника схватила ее за локоть, и прикосновение было холодным и твердым.
— Ну, здравствуй, сестренка! Зачем пожаловала?
— Сама знаешь!
— Думала, уведешь чужого жениха — и жизнь твоя будет счастливой и безоблачной? Ну, что, ответь, принесло тебе это счастье?
— А ты, я смотрю, прямо сияешь от радости, что у меня так все вышло.
— Нет, что ты… Я сияю оттого, что избавилась от него еще до свадьбы. А теперь у меня будет дитя, смысл жизни. А на все эти сплетни и перешептывания мне уже все равно. Думай теперь, как ты тут жить будешь. Ох, не сладко тебе придется. Ничего, пройдешь то же, что и я, — смешки, жалостливые взгляды и шепот за спиной.
Отпустив руку сестры, Вероника развернулась и зашагала прочь. Она знала, что ту выдадут замуж за однополчанина дяди. И думала, что поскорее бы все это свершилось, потому что такие встречи раздирали душу. Внешне она держалась стойко, но каждый день видеть сестру — это было сверх ее сил.
Роды начались незадолго до приезда Глеба, потому и мать Вероники не пошла на помолвку — девушка была еще слаба и не могла оставаться с новорожденной одна.
Когда за столом сидели Петр Сергеевич, его брат Николай и гости, после обязательных тостов Глеб спросил у председателя:
— Как племянница ваша? Из письма я понял, что свадьба с Владиславом расстроилась из-за моей будущей невесты. Она еще на сносях или уже родила?
— Родила. Девочка. Здоровенькая, красивая, видно, что в мать пойдет.
— Ну, за здоровье вашей внучки, Николай! — Глеб поднял свой стакан, и во взгляде его читалась неподдельная искренность.
— За здоровье! Пусть и у вас с Лидкой родятся крепкие и славные малыши!
Лидия сидела, чернее тучи, сжавшись в комок. Она так и не смирилась с волей отца. Да, Глеб был симпатичным, даже красивым в своей сдержанной мужественности, добрым, судя по всему, но слишком серьезным, основательным. Не то, что Владислав… Она вздохнула, вспомнив его беззаботную улыбку, и едва не расплакалась, когда перед глазами вновь встала та унизительная сцена в городской комнатушке…
Сваты остались на два дня. Родители ночевали в доме председателя, а Глеб пошел к Николаю.
Наутро уже окрепшая Вероника накормила мужчин завтраком. За столом Глеб не сводил с нее внимательного, глубокого взгляда. «Красавица», — подумал он с тихой грустью. — «И какая судьба…»
Николай ушел на работу, а Глеб вызвался помочь Веронике — натаскать воды из колодца и покормить птицу.
— Мне не в тягость. Все равно ваш братец с Петром Сергеевичем собрались на рыбалку, а я, признаться, не любитель этого дела.
— Может, вам стоило поближе познакомиться с невестой? — спросила Вероника, не поднимая глаз.
— Нет уж… Пусть девушка привыкнет к мысли, что у нее есть жених. А то вчера весь вечер смотрела на меня, как волк на охотника.
Вероника лишь пожала плечами и пошла кормить ребенка.
Позже они сидели за столом, и разговор неспешно тек, как речка в половодье. Глеб ловил себя на мысли, что ему необыкновенно легко с этой тихой, грустной девушкой, что сердце его отзывается на ее тихую печаль. Он бы предпочел в жены ее, но сватовство уже состоялось, некрасиво отступать. Он всегда держал слово.
После отъезда Глеба и его родителей, буквально через неделю, приехал человек из их деревни и привез мягкие ткани на пеленки, а также изумительной красоты люльку, искусно вырезанную из светлого дерева. К дарам прилагалась записка: «Вероничка, примите в дар от нашей семьи эти скромные вещи для вашей доченьки. У вас прелестная малышка. Как ваши будущие родственники, мы позволили себе сделать вам этот небольшой подарок. Семья Ворониных».
Вероника улыбнулась, вспомнив, с каким нежным интересом Глеб разглядывал маленькую Анютку. И в душе ее шевельнулось теплое, почти материнское чувство к этому незнакомому еще человеку — он, несомненно, будет прекрасным отцом.
И вот настал день свадьбы. Решили играть ее в доме невесты, а затем молодые отправятся в село жениха. Председатель волновался несказанно — такой день был важен для него, скоро он отпустит единственную дочь в новую жизнь с достойным человеком. Он радовался, что Глеб согласился взять ее, несмотря на всю историю.
В день свадьбы Глеб с родителями прибыли как раз к началу росписи. У сельсовета собралась почти вся деревня. Только невеста задерживалась, и в толпе уже пошли пересуды. И вдруг на дороге показалась запыхавшаяся мать Лидии. Она спешно подбежала к Петру и Николаю, отвела их в сторону. Было видно, как помрачнело лицо председателя, как в глазах его вспыхнула ярость. Багровый от гнева и стыда, он подошел к сватам и жениху, что-то быстро и тихо говоря им. Глеб лишь ухмыльнулся — горько и беззвучно, а мать его схватилась за сердце. Затем председатель обратился к односельчанам, и голос его звучал глухо, словно удар топора по пню:
— Товарищи! Свадьба не состоится. Вынужден признать — плохо воспитал я свою дочь, которая навлекла на нас величайший позор.
Развернувшись и кивнув несостоявшимся родственникам, он двинулся к дому. Николай и Елизавета молча пошли своей дорогой.
— Мама, папа, вы почему не на свадьбе? — удивилась Вероника, увидев родителей на пороге.
— Свадьбы не будет, дочка.
— Почему? Глеб передумал?
— Лидка… Ох, шельма! Перед самой росписью, как мать отвернулась, быстро переоделась, измазала подвенечное платье сажей и сбежала. Где-то прячется. Ничего, побродит, поплачет, а потом отец ей всыплет как следует.
— А сваты?
— А что сваты? Сейчас у Петра…
Когда начало вечереть, Вероника услышала во дворе сдержанные голоса и выглянула в окно. Там стоял Глеб. Трезвый, спокойный, несмотря на весь сегодняшний позор. Рядом, пошатываясь, стоял его отец, а мать скромно потупила взгляд. А перед ними — дядя Петр, который, взобравшись на крыльцо, кричал:
— Николай! Николай, выходи!
— Чего тебе? — показался отец, наспех обутый.
— Дочь твою сватать пришли. Пустишь в дом?
— Петр, ты что, с ума сошел? Иди, утром поговорим, ты не в себе.
— Глеб, — повернулся председатель к молодому человеку. — Тебе слово.
— Николай Сергеевич. По правде сказать, ваша дочь мне еще в прошлый приезд приглянулась. Если вы не против, я хотел бы взять ее в жены.
— А я-то что, я не против. Только пойдет ли за тебя Вероника? Заходите. — вздохнул Николай, отступая от двери.
Глеб подошел к Веронике и протянул ей простое, но изящное колечко.
— Вероника, вы меня мало знаете, но я обещаю быть для вас хорошим мужем и любящим отцом для Анютки. Если откажетесь — я пойму и уйду.
Вероника покраснела. Она ведь тайно мечтала об этом, представляла в самых сокровенных грезах, что Глеб откажется от Лидии и выберет ее. И сейчас, когда невероятное свершилось, она не могла вымолвить ни слова. Перед ней стоял человек, чей образ не выходил у нее из головы все эти недели.
— Ну так что, Вероника, будете моей женой?
Она молча кивнула, и теплые пальцы приняли кольцо.
— Николай, у нас тут такое дело… В общем, наша свадьба — ваша свадьба. Все уже приготовлено, у дочери твоей подвенечное платье в сундуке лежит. Приведите его в порядок — завтра роспись. — голосом, не терпящим возражений, произнес Петр.
— К чему такая спешка?
— А что тянуть? Племянница согласна, чего ждать?
Весь остаток дня Вероника провела в сладком и тревожном волнении, а Николай потирал руки:
— Ох, дочка, думал я, не выйдешь ты замуж, кому нужна девка с приплодом? А нашелся человек добрый. Да еще какой порядочный — не стал плевать в лицо отцу несостоявшейся невесты, другом остался. Такой зять мне по сердцу! И тебе будет опорой. Гляди, какой степенный, надежный. Вот уж точно свезло…
— Папа, скажи, если мне будет худо с мужем, можно я вернусь домой? — тихо спросила девушка.
— Вернешься, дочка, вернешься. Мне кажется, ты уже свою долю горя испила. И если в браке тебе будет тяжко, я тебя приму. Но думаю, все у тебя будет хорошо.
Ну, пойду я, надо помочь Петру и Анне Лидку сыскать. Брат сказал — к матери ее отправит, пусть там живет. Ох, не завидую я ей, маманя-то наша строгих нравов, один ее взгляд и мужиков в столбняк вгоняет.
К полудню следующего дня Глеба и Веронику расписали, после чего все направились в дом Петра отмечать событие. Ошеломленные односельчане стекались не столько поздравить, сколько утолить любопытство — не каждый день происходят такие превращения.
Лидия была заперта в сарае. Ее нашли позавчера у реки, под старой ракитой. Глеб видеть ее не пожелал, а отец отстегал ремнем так, что даже Николай оттаскивал его, опасаясь за жизнь девчонки.
— Убьешь, Петр! Одумайся!
— После свадьбы неделю подержу, а потом к матери отправлю. Пусть воспитывает.
Мать Петра и Николая, Клавдия Ильинична, на свадьбе искренне радовалась за любимую внучку Веронику и желала ей от всего сердца счастья. Когда же вечером, пока не стемнело, молодые с родителями уехали в деревню жениха, погрузив на повозки нехитрое приданое, и двор опустел, председатель обратился к старухе:
— Возьмешь Лидку на перевоспитание?
— А что делать? Возьму. Хотя воспитывать раньше надо было, когда поперек лавки укладывалась. А ведь я тебе говорила!
— Говорила, да я не слушал. — Наступила тишина, каждый был погружен в свои думы, и вдруг Клавдия Ильинична повернулась к сыну, и в ее глазах блеснула хитрая искорка. — Петр, а что, если ее замуж выдать?
— Опять? Мать, ты в своем уме? Я больше позориться не намерен!
— А и не будет позора. За соседа моего, за Ивана, отдадим. Он на Лидку всегда заинтересованно поглядывал, когда она ко мне наведывалась.
— Да он же в годах!
— Сколько, дай подумать… Лет сорок пять. Фронтовик, танкист. Ну и что, что взрослый и суровый, нашей-то девице именно такой и нужен.
— А если опять сбежит?
— Петр, да ее и спрашивать не станем. У тебя же документы на руках, распишем — и дело с концом.
— А Иван согласится?
— А пойдем, спросим его!
На следующий день отец и бабушка вошли в сарай, где на жесткой лавке сидела, уставясь в стену, Лидия.
— Собирайся, на выход!
— Папа, мне можно в дом вернуться? — в голосе ее зазвучала слабая надежда.
— А ты здесь больше не живешь!
— Значит, все-таки к бабушке? — вздохнула она.
— Еще чего, на кой ты мне там сдалась? К мужу жить пойдешь! — Клавдия Ильинична уперла руки в боки и смотрела на внучку насмешливо и строго.
— К мужу? Какому мужу? Глеб ведь женился на Веронике…
— А ты теперь жена Ивана, танкиста.
Лидия отпрянула в ужасе, будто увидела призрак.
— Нет, нет, я не хочу!
— А тебя никто и не спрашивает. Хватит с меня позора, хватит краснеть перед людьми. Я председатель, уважаемый человек, а ты меня в грязь втоптала. Обещал я тебе веселую жизнь устроить — так слово сдержал. Расписал тебя с Иваном, теперь ты официально его жена. Вещи твои уже в повозке, садись. А не хочешь — скатертью дорога! Но без документов, они у меня. Далеко ли ты без них уйдешь?
Рыдающую, почти обезумевшую от отчаяния Лидию проводили в соседний дом, где на пороге, строгий и неподвижный, как скала, ждал новый муж…
Прошло пять лет. В доме Клавдии Ильиничны собралась вся семья, чтобы отметить ее семидесятилетие. Дом был полон света, смеха и запаха свежеиспеченного пирога. Вероника сияла тихим, глубоким счастьем — она ждала уже второго мальчика от Глеба. Старшая дочка, пятилетняя Анютка, резвая и лучезарная, и двухлетний кареглазый Николка не отходили от дедушки, который с радостным хрипом в голосе катал их на коленях. В дальнем углу, в тени печки, сидела Лидия. Лицо ее осунулось, взгляд был потухшим. Она наблюдала за всеобщим весельем, будучи на сносях уже шестой месяц. Муж был с ней суров, и единственной ее надеждой было то, что рождение ребенка смягчит его нрав. Отец так и не принял дочь обратно, и все, что ей оставалось, — смириться и кусать локти от горькой досады, что когда-то не разглядела в Глебе ту самую надежность и тихую силу, которые теперь составляли счастье ее сестры.
А Вероника и Глеб прожили долгую и спокойную жизнь, полную взаимного уважения и нежной, выстраданной любви. Они родили трех крепких мальчишек, но Анютку, единственную дочку, отчим любил с особой, трепетной нежностью, будто помня, что когда-то подарил ей не только свое имя, но и шанс на светлое, защищенное детство. Иногда, глядя, как он читает ей сказку на ночь или поправляет бант в ее шелковистых волосах, Вероника ловила себя на мысли, что жизнь, подобно полевой реке, нашла свой верный путь, огибая камни обид и минуя омуты прошлого, чтобы влиться в широкое, солнечное море покоя и принятия. И в этом течении было место и прощению, и памяти, и тихой мудрости, которая приходит лишь с годами, напоминая, что самые прочные мосты строятся не из камня, а из понимания и тихой человеческой доброты.
