Она всю жизнь бежала: к поездам, к дефициту, к мужу, который видел в ней лишь добытчицу. Но однажды купленная наспех кожаная куртка стала тихим бунтом — и остановила этот бег, заставив оглянуться на собственную жизнь
Трое суток поезд плыл сквозь чащу ночей и рассветов, мерно покачиваясь, будто убаюкивая усталых путников. Леонила, проводница с бессчётным стажем за плечами, двигалась по коридору привычной, стремительной походкой. Её шаги отбивали чёткий ритм: тук-тук-тук по рифлёному полу, словно спешащий метроном в этом медленном мире стучащих колёс.
— А твой-то, поди, встречает, — голос напарницы, Валентины, донёсся из купе, — весь перрон, небось, истоптал, пока ждал. Слышь, красавец твой ждёт, не дождётся.
— Да хоть бы! Сумку отдам, неподъёмная, вот и вся радость, — отозвалась Леонила, не сбавляя ходу.
— Ой ли, только из-за сумки… А сама-то не соскучилась?
Леонила сделала вид, что не расслышала, хотя уголки губ сами потянулись вверх, складываясь в ту самую усталую, но тёплую улыбку, которую она прятала от посторонних глаз. Она заглядывала в каждое купе, отмечая привычным взглядом: тут спят, тут картежничают, тут ребёнок капризничает. Работа была её вторым домом, а вагон — царством, где она знала каждую щель и каждый звук. Кто-нибудь окликнет: — Проводница, чайку бы! — она в ответ, уже удаляясь: — Бегу, бегу! — И убиралась так же стремительно, и бельё выдавала — шустрая, ладная женщина, которую Валентина так и прозвала: «бегучая».
— Ох, и бегучая ты, Лёнь, в Москве за тобой не угонишься. И куда торопишься-то? Не к самовару же спешим.
— А куда я тороплюсь? — Леонила на секунду остановилась, поправила манжет форменной куртки. — Известное дело: заказы выполнить. Мир не без добрых людей, а людям — без дефицита.
Эти трое суток до столицы были не просто рейсом, а миссией. Дома, в провинциальном городе, полки магазинов зияли пустотой, пестрея лишь банками с морской капустой и тягучим томатным соком. А в Москве… В Москве хоть изредка «выбрасывали». Нужно было знать места, иметь время и ловкость. В эту поездку её сумка, огромная и бесформенная, наполнилась кофе в жестяных банках, копчёной «салями», шоколадными конфетами в блестящих фантиках. А на самом дне, завёрнутый в тонкую бумагу, лежал пуловер серо-голубого оттенка — точь-в-точь под цвет глаз Игната. Леонила чаще звала его Игнатушкой. Сошлись они год назад, расписались быстро, будто боялись, что чувства испарятся. Дочь лишь хмыкнула на появление нового человека в доме, но промолчала — поняла, что мать влюбилась, по-настоящему, впервые за долгие годы.
Сумка отяжелела так, что резала плечо. Леонила останавливалась в тамбуре, чтобы перевести дух, глядя на мелькающие за окном леса и поля. Потом снова хватала ручку и бормотала себе под нос, подгоняя: «Бегу, бегу, бегу». Эта фраза стала её мантрой, спутницей жизни. Она повторяла её и дома, если Игнат звал: «Бегу, бегу, Игнатушка», — это если просил рубашку подать или чаю налить погорячее.
Уже в Москве, спускаясь в метро, чтобы добраться до Казанского вокзала, она увидела очередь. Она змеилась у бокового входа в огромный универмаг, живая, нетерпеливая, полная сдержанного азарта. Леонила машинально свернула, движимая не жадностью, а любопытством охотника, чувствующего дичь. Очередь двигалась на удивление быстро. «Ну а что, — подумала она, — метро рядом, доеду за пять минут. Успею».
И ей досталась куртка. Кожаная, цвета спелого каштана, с молнией, отливающей серебром. Последняя. Леонила сжала её в руках, ощутив непривычную мягкость кожи, её тонкий, дорогой запах. Пожалела, что дочери не подойдёт — великовата. А ей… Ей — в самый раз.
— Что, и примерять не будете? — устало спросила продавщица.
Леонила молча надела куртку. Ткань мягко обняла плечи, талия подчеркнулась, будто вещь шили именно на неё. Стоявшая сзади женщина, с лицом, застывшим в ожидании разочарования, прошипела: — Если не берёте, так отойдите, не времязря терять.
— Чего это я отойду, — тихо, но твёрдо сказала Леонила. — Возьму я её.
Она редко покупала что-то для себя. Эта куртка свалилась как подарок судьбы, неожиданный и немного смущающий. И пока она отсчитывала деньги, думала об Игнате: как он посмотрит, что скажет. Хотелось, чтобы он увидел её не только хозяйственной и шустрой, но и… красивой. Особенной.
К своему вагону она мчалась, едва не бежала, прижимая к груди пакет с заветной добычей. «Бегу, бегу», — выдыхала она, и слова звучали уже не как принуждение, а как обещание самой себе. Валентина уже была на месте, заваривала чай в служебном отсеке.
— Ну, говори, какие трофеи? — спросила она, едва Леонила перевела дух.
Та сначала достала пуловер, развернула его, и мягкая шерсть легла на ладонь.
— Ну, это вещь! Он и так у тебя статный, ох, наряжаешь ты его, Лёнь…
— Я и себе кое-что прихватила, — неожиданно для себя призналась Леонила.
— Да ну! — Валентина округлила глаза. — В кои-то веки! Ты ведь всё мужику своему, дочке, внучонку, да родне Игнатовой.
И тогда Леонила, будто совершая некий ритуал, бережно извлекла кожаную куртку. Она была не просто вещью; она была воплощением иной жизни, пахнущей свободой и столичным шиком.
— Ой, мать честная, — прошептала Валентина, касаясь рукава. — Я таких ещё не видывала.
— Последняя досталась, — с гордостью сказала Леонила.
— Ну, давай, примерь, не томи!
Куртка снова легла идеально. Леонила стояла после вагона, немного ссутулившись от непривычки быть нарядной, чувствуя на себе восхищённый взгляд подруги.
— Да она на тебя сшита! — воскликнула Валентина. — Как влитая. Ты в ней сразу… другая. Вот только туфли подходящие, юбку — и можно по нашему местному «Бродвею» с твоим кавалером фланировать. — Она встала и изобразила томную походку, напевая: — Лай-лай, смотри, какая я…
— Полно тебе, — засмеялась Леонила, но смех был счастливым. — Какой «Бродвей», надену раз-другой в праздник. — Она сняла куртку, бережно расправила её на вешалке и прижала на мгновение к щеке. Радость, тёплая и пугливая, звенела в ней, как хрустальный колокольчик.
Поезд, уставший и протяжно вздохнув, замедлил бег, подползая к родной станции. Перрон медленно проплывал за окном, уставленный знакомыми лицами и фигурами в ожидании. Леонила, проводив последнего пассажира, высунулась в тамбур. Игната не было. Сердце ёкнуло — не от тревоги, а от лёгкого укола обиды. Невысокий мужчина в потрёпанной кепке рассекал толпу, выкрикивая: — Кому в город? Кому на автовокзал? Такси, такси!
— Леонила, привет! Подбросить? — Узнав её, он снял кепку, лицо расплылось в доброй улыбке.
— Здравствуй, Ефим. Меня муж встретит, наверное.
Ефим подрабатывал такси, когда на заводе были простои. Знал его Леонила давно, иногда в поезде находила ему пассажиров — честному работяге, тянувшему сына-студента.
— Понятно. Ну, если что — обращайся. Бесплатно. Я добро помню.
— Ладно, Ефим, спасибо. Как-нибудь, обязательно.
— И где твой повелитель? — поинтересовалась Валентина, застучав каблучками по перрону. — Не вышел на встречу?
— Должен быть, — неуверенно повторила Леонила, возвращаясь в вагон и беспокойно вглядываясь в суету за окном.
Она не заметила, как тяжёлые шаги прозвучали в тамбуре. Высокий, широкоплечий, с аккуратно зачёсанными тёмными волосами, Игнат стоял на ступеньке, оглядывая вагон властным взглядом.
— Ой, Игнатушка! Бегу, бегу! — Леонила кинулась к нему, забыв на миг и усталость, и сумку. Он позволил себя обнять, слегка похлопал по спине.
— Ну, ладно, ладно, я тоже… Где там твой багаж?
— Вот он… Отвези домой, а я уж налегке после планерки дойду. Там продукты, разберёшь.
Игнат легко взметнул сумку на плечо, будто она была набита пухом, и вышел, не оглядываясь.
Домой Леонила вернулась ближе к вечеру. В прихожей стояла раскрытая сумка, продукты были аккуратно разложены на кухонном столе. И вещи тоже. Она снова взяла в руки куртку, провела ладонью по прохладной, шелковистой коже. «Вот, — подумала она, — вечером покажу. Пусть порадуется за меня». После душа, уставшая и чистая, она прилегла, и уже в дремоте губы прошептали привычное: «Бегу, бегу…»
К приходу Игната успел зашипеть на плите суп. Он вошёл степенно, разоблачился, умылся, тщательно вытерся жёстким полотенцем. На кухне сел во главе стола, закинув ногу на ногу.
— Молодец, что салями взяла, — начал он, сам нарезая колбасу ровными, почти прозрачными ломтиками. Покрутил в руках банку кофе. — Верке кофе просила, не забыла?
Леонила замерла у плиты.
— Ой, забыла! — вырвалось у неё с досадой. — Совсем из головы вылетело. И места уже не было, хоть в зубах неси.
— Эх, голова-дырка, — покачал головой Игнат, но беззлобно. — Надо записывать.
— Хочешь, эту банку отдадим? В следующий раз куплю, у нас же есть.
— Ладно, пусть берёт эту, — согласился Игнат. Вера была его сестрой. — Кстати, она скоро зайдёт, я звонил. Ты же ей куртку привезла.
— Куртку? — Леонила не поняла. Потом осознание ударило, как обухом: у Веры с ней один размер. — Почему Вере? Она не просила. Это я себе купила.
Игнат, отправляя в рот ломтик сыра, уставился на неё. — А тебе она зачем? — спросил он, не прожевав. — Есть же в чём ходить.
— Как зачем? Понравилась! — Леонила вскочила и принесла куртку. — Ты только посмотри, как сидит! — Она надела её, повертелась, и ткань мягко зашелестела.
— И сколько эта радость стоила?
— СтОит, Игнат, стОит! — поправила она, чувствуя, как на глаза навернулись предательские слёзы. — Я же на свою зарплату.
— Да-а, транжира… Запчасти на машину нужны. Бензин. Я тебя возил, возил… Телевизор новый… А ты — куртку. Отдай её Вере, пока она согласна. Деньги сразу отдаст.
— Откуда она знает? — прошептала Леонила.
— Так я сказал, обрадовалась. — Игнат, увидев её лицо, встал и обнял её за плечи, но в его объятиях не было тепла, был расчёт. — Ну, чего ты? Тебе ведь не к лицу такая роскошь. И куда в ней пойдёшь? На работу в форме, дома дела.
Звонок в дверь разрезал напряжённую тишину. — Бегу, бегу, — машинально бросила Леонила. Вера, яркая, пахнущая резкими духами, впорхнула в прихожую.
— Лёлечка, показывай сокровище! Брат сказал, ты мне диковинку привезла!
Не дав хозяйке слова вымолвить, Вера пронеслась в комнату. — Ух, как пахнет! Ладно, по магазинам потом. Конфеты, кстати, привезла?
— Привезла, — глухо ответила Леонила.
— Это она? — Вера схватила куртку, жадно ощупывая швы, молнию. — Боже, я таких не видела! — Она надела её и закружилась перед зеркалом, любуясь своим отражением. — На меня! Точно на меня! Ну, спасибо, угодила! Сколько? Только не заламывай цену, я сейчас… но завтра отдам, слово даю!
— Вот это дело, — появился в дверях Игнат. — Молодец, сестрёнка. Сказала — отдаст, значит, отдаст. Слышишь, Леонила? Вози дефицит — Вера применение найдёт. — Он обнял обеих женщин и повёл на кухню: — Пойдёмте, чай пить. У нас сегодня пир на весь мир.
Позже он взял гитару. Леониле всегда нравилось, как он пел — низко, с хрипотцой. Это покорило её когда-то. Когда она возвращалась из рейса с гостинцами, довольный Игнат часто брал гитару. А дарила она много: ящик с немецкими инструментами, импортные костюмы, обувь. Себя же обделяла, словно не заслуживала красивых вещей.
Но эта куртка запала в душу. Это была не просто вещь, а символ чего-то своего, сокровенного.
— Вера, куртку-то я себе взяла, — наконец выговорила Леонила, пересилив ком в горле.
— Здрасьте пожалуйста! — губы Веры изогнулись в обидную гримасу. — Брат сказал, приезжай, забирай…
— Поторопился Игнат. Себе я купила.
— Чего опять? — Игнат отложил гитару с таким видом, будто его прервали на самом важном. — Договорились же. Деньги нужны. Продаём.
— И правда, — вкрадчиво заговорила Вера, — продай мне. Ты замужем, у тебя мужчина, который сумки носит. А я одна, мне нужно выглядеть, новые знакомства заводить. Тебе-то не убудет.
Леонила молчала. Внутри что-то перевернулось и оборвалось. Жаль было не куртку. Жаль было того чувства лёгкой, крылатой радости, с которым она ехала из Москвы, с которым засыпала, думая: «Вот надену…». Оно улетучилось, будто его и не было.
— Игнат, это моя вещь. Ты не спрашивал, а уже распорядился.
— Короче, Леонила, — Вера уже сворачивала куртку, — купишь себе другую, а эту мне уступи. Ну? Решайся.
Всё внутри Леонилы сжалось в твёрдый, холодный комок.
— Оставь, — тихо, но с такой неожиданной твёрдостью сказала она, что Вера замерла. — Не продаётся.
— Всё с вами ясно, — Вера швырнула куртку на диван. — Я пошла. Можете не провожать. — Она сунула в свою сумку палку салями, банку кофе, коробку конфет. — За продукты завтра.
— Вер, погоди, я провожу, — поднялся Игнат.
Леонила осталась сидеть за столом, глядя в тёмный квадрат окна, где отражалась её собственная, одинокая фигура.
— Ну и характер у тебя, Леонила, — вернувшись, начал Игнат. — Зна́л бы — не связывался. Зачем меня перед роднёй унижаешь? Слово против моего говоришь? Я пообещал. Могла бы и уступить. Ты упёрлась, как… Хоть разводись, — бросил он, зная, что это её больное место.
— Разводись, — отозвалась она ровно, и её собственное спокойствие испугало её.
Он наклонился над столом, упираясь руками. — И разведусь…
— Ну и разводись, — не моргнув глазом, ответила Леонила.
Спали они в ту ночь порознь. Молчание растянулось на дни. Она пыталась заговорить, но он отмахивался, а если отвечал, то сквозь зубы, будто оказывая милость.
— На развод подала, Игнат, — сказала она ему через неделю, ставя точку. — Ты хотел — вот и разводимся.
Он ожидал слёз, примирения, а не этого холодного решения. — Съезжай, пока я дома. Вещи помогу собрать.
— Поспешила ты, — злорадствовал он, собирая свои чемоданы. — Я-то найду, а ты потом локти кусать будешь.
— Поспешила я тогда, когда за тебя замуж выходила, — парировала Леонила.
Когда дверь за ним закрылась, она рухнула на пол и зарыдала. Рыдала до изнеможения, до пустоты, потому что рухнул не брак — рухнула иллюзия, которую она так лелеяла. Мечта о простом человеческом внимании, о праве на маленькую, свою радость.
Через неделю он подкараулил её у магазина. Важность с него сдулась, во взгляде читалась неуверенность.
— Леонила, давай помогу, — он потянулся к её сетке.
— Сама, не тяжёлая.
— Погоди, давай поговорим!
Она уже шла, ускоряя шаг. «Бегу, бегу, бегу», — шептали губы, но теперь это был не испуг, а rhythm освобождения. Она убегала. Убегала от того, кто не видел в ней личность, а видел лишь удобную, вечно спешащую тень. Когда понимаешь, что тебя не любят, а пользуются твоей любовью, страх исчезает, остаётся лишь решимость.
Это была первая поездка после всего. В Москве, выйдя на площадь у трёх вокзалов, она задумалась, куда идти. И — удивительное дело — никуда не торопилась. Она заставила себя идти медленно. В сумке лежали лишь гостинцы дочери и внуку, и она не тянула плечо к земле. У киоска она купила эскимо, ванильное, на палочке, и села на солнечную скамейку. Люди метались вокруг, а она сидела, чувствул странную, забытую сладость свободы. Она не помнила, когда последний раз позволяла себе просто сидеть с мороженым.
Она не побежала за дефицитом. Она пошла гулять, без цели, заходя в скверы и разглядывая витрины. И в вагоне теперь ходила иначе — не бегом, а шагом. На длинных перегонах подолгу стояла у окна, следя, как золотятся под осенним солнцем берёзы, как река отливает свинцом.
— Хозяюшка, чайку можно? — спрашивали пассажиры.
— Бегу, бегу, — отвечала она и, поймав себя, добавляла мягче: — Иду, иду. Сейчас. — И шла неспешно, потому что поняла: когда меньше суеты, жизнь становится глубже и яснее.
На перроне её встретил знакомый голос:
— Кому до автовокзала? Такси!
— Ефим! — окликнула она. — Вот эта семейная пара как раз спрашивала.
— Леонила! Снова выручила. Когда же я тебя-то подвезу?
— А вот сегодня, после планерки, если сможешь. Подвезёшь?
— Смогу! Лишь бы муж не ревновал, — пошутил он.
— А мужа нет, — просто сказала она.
Ефим на секунду замер, потом лицо его озарилось искренней, тёплой улыбкой.
— Это… хорошо. Ой, прости, может, это и плохо, но я почему-то обрадовался. Обязательно приеду. Жди.
Леонила кивнула. Мыслей грандиозных не было, планов она не строила. Но на душе было светло и спокойно. Она подумала, что это хорошо — когда кто-то хочет сделать тебе добро просто так, не требуя в обмен ни куртки, ни покорности. И это хорошо — не бежать, а идти своей дорогой, с достоинством, чувствуя под ногами твёрдую землю и ветер свободы в лицо. Она больше не убегала. Она наконец-то шла вперёд.
