Она пила чай с дурман-травой, пока мой дом горел, но самый страшный костер разгорелся, когда я узнала, что муж жив, а в его могиле лежит незнакомец
Соседи строили предположения, будто он уснул с папиросой в руках, иначе как объяснить, что изба ни с того ни с сего вспыхнула, будто факел, брошенный в сухую солому? Огонь пожирал бревна с жадностью ненасытного зверя, освещая ночное небо багровым заревом, от которого сжимались сердца у всех, кто сбежался к месту трагедии. Дым, густой и едкий, висел над деревней пеленой отчаяния, а в воздухе стоял горький запах горящей древесины и несбывшихся надежд.
Свадьба Вероники и Матвея была отложена из-за траура, всем селом хоронили Григория, и только баба Дарья не пошла проводить его в последний путь. Она сидела возле кровати Кристины, боясь отойти от нее даже на шаг — девушка бредила и кричала, ее тело сотрясали судороги горя. То ее тошнило и рвало, то она теряла сознание, погружаясь в беспокойный сон, то приходила в себя и снова кричала, словно звала кого-то из пламени. На третий день у Кристины началось кровотечение, и пожилая женщина с тяжелым сердцем поняла — это выкидыш. Жизнь, которая только начинала теплиться внутри, угасла, не успев расцвести.
Через неделю Кристина, чуть оправившись и придя в себя, вышла на работу. Молодую вдову послали в ту часть фермы, где было меньше народу, чтобы никто не трогал ее ранимую душу. Но все равно до уха женщины доходили сочувственные перешептывания, она улавливала обрывки фраз, которые резали слух:
— Надо же, войну прошел, героем вернулся, а в мирное время в собственном доме угорел. Судьба-злодейка.
— Как же она теперь будет, дитенка потеряла, мужа нет… Ой, как жалко, сердце разрывается.
— Говорят, нашли только медали да обгоревшие кости… Страшно подумать.
От этих слов ей становилось еще больнее, будто кто-то разрывал ее душу на части. А еще ее терзала улыбка Вероники — злая и хитрая, будто тайное знание искрилось в ее глазах, как будто она радуется всему, что случилось, празднуя незримую победу.
Но на следующий день многое прояснилось, словно туман рассеялся, обнажив уродливые очертания правды.
Соседи услышали, как отец ругается на Веронику и лупит ее вожжами с утра пораньше. Они сбежались посмотреть, что она такое учудила, собравшись у забора, как стая встревоженных птиц. Мать Вероники сидела на крыльце полусонная и плакала, даже не пытаясь остановить своего мужа, будто ее воля была сломлена навсегда.
— Что у вас случилось, что вы шум подняли ни свет ни заря? Всю деревню побудили! Что опять эта девка учудила? — кричала через забор Зинаида, поправляя платок на голове.
— Давай, дочь. Признайся всему селу, за что отхватила. А, стыдно тебе? Получай тогда. Ты мне сейчас все расскажешь, каждую крупицу правды выложишь, — голос отца дрожал от ярости и боли.
— Папа, не надо, прошу тебя. Я не буду больше, никогда… — Вероника захлебывалась слезами и пыталась увернуться от побоев, но удавы сыпались на ее спину с жестокой регулярностью. Платье сзади порвалось, и на бледной коже были видны красные кровопотеки, будто чудовищные цветы распустились на ее теле.
— Иван, пошто дочку лупишь? Да что же она такое сотворила, что ты за вожжи взялся? — вмешалась другая соседка, прикрывая рот ладонью.
— Мало я ее в детстве лупил, все баловал. По пальцам можно посчитать, сколько раз наказывал. Так что заслужила, значит. Да и не дочь она мне после такого. Оттащила цыганам этим проклятым материны серьги, кольцо обручальное и два платья своих. На что выменяла, знаете? На отвар сонный, на дурманную траву!
— Ну так плохо спала девка перед свадьбой, вот и ходила к ним, — подоспевшая на шум баба Дарья решила заступиться, но в голосе ее звучала неуверенность.
— Хорошо она спала, так же как и мы. Коли не мой кашель ночной от курева, не проснулись бы мы с матерью и дочку упустили. Поймал ее с чемоданом в руке, а там барахло, да еще и рублики прихватила. Интересно, чем думала? А как без документов собралась куда-то ехать? Вчера дрянью какой-то напоила мать, та еле встала вон. С трудом добудился, да вы сами смотрите, как шальная ходит. Я вчера чаек-то пить не стал, хоть она и предлагала да все наливала в кружку. Остыл, я его и вылил, самогоночкой ограничился. То-то Марья говорила, что вкус у чая необычный, никак раньше.
— Григорий тоже за это говорил. Неужто Веронка и его опоила? — баба Дарья задумалась, морщины на лбу стали глубже. — А зачем? Чтобы поджечь! Да ну, быть того не может, она ж как любила его, как любила…
— Это не любовь, это проклятье какое-то. Ты бы видела ее лицо довольное. А, тебя же не было на похоронах. То-то я тогда удивлся, но значению не придал, — Иван опять замахнулся на дочь, та закричала от боли, а следом заорала, выпуская наружу всю накопившуюся ярость:
— Да, это я его опоила и подожгла! Не мой, так ни чей! И уйти с табором хотела, чтобы вас никого не видеть. Ненавижу! Ненавижу вас всех!
От нескольких последующих ударов Вероника потеряла сознание, ее тело обмякло и рухнуло на землю, будто тряпичная кукла. Подбежавшая к дому Ивана Кристина выхватила окровавленные вожжи из рук отца девушки, ее пальцы сжали жесткую кожу с такой силой, что кости побелели.
— Перестаньте! Перестаньте! Это же ваша дочь, ваша плоть и кровь!
— Она мне больше не дочь! Ты заступилась сейчас за убийцу своего мужа и ребенка, — Иван плюнул и зашел в дом, уводя с собой жену, чья фигура казалась сломленной и беспомощной.
Односельчане стали расходиться, шёпотом обсуждая случившееся, а Кристина подошла к девушке и села рядом с ней, положив ее голову к себе на колени. Она хотела узнать, почему Вероника так поступила, что двигало ею в тот страшный миг. Через несколько минут девушка открыла глаза, и ее взгляд, туманный и отрешенный, устремился в небо. Она еле слышно шептала, будто говоря с призраками:
— Я ненавижу вас всех, тебя особенно. А его люблю. Я так хотела быть с ним, все отдала бы, что можно было. И сейчас, когда еще немного и я ушла бы с Григорием, отец меня поймал.
— Куда бы ты ушла с Григорием? Ты чего несешь? Очнись!
— Он недалеко, с табором. Не горел он… А ты теперь живи и мучайся — он жив, но ты его не найдешь. Я не скажу тебе, куда они ушли! — еле слышно произнесла Вероника эти слова, и последняя слеза скатилась из ее глаз, проложив влажный путь по пыльной щеке. Ее дыхание остановилось, и сердце перестало биться, унеся с собой все тайны и всю боль.
Вышедший на крыльцо Иван посмотрел на Кристину и все понял по ее глазам, в которых отражалась пустота. Он стал чернее тучи, лицо его исказила гримаса невыносимого страдания. Не сдерживая себя, сел на крыльцо и зарыдал, тяжелые мужские слезы капали на землю, растворяясь в пыли. Он только сейчас понял, что убил своего собственного ребенка, и нет ему никогда за это прощения, ни в этом мире, ни в ином.
Кристина стояла у окна и долго смотрела куда-то вдаль, где небо сливалось с землей в размытой линии горизонта. Ее мысли были хаотичными, как стая испуганных птиц.
— Девка, вот чего ты маешься? Неужель ей поверила? Эта что угодно сказать могла, — голос бабы Дарьи прозвучал тихо, будто из другого измерения.
— Но не перед смертью… Умирающие не лгут, — прошептала Кристина, не отрывая взгляда от горизонта.
— А чье тело тогда было? У нас в селе никто не помирал.
— Верно, — Кристина задумалась, но потом вновь перевела взгляд на женщину. — Баба Дарья, ты у нас все подмечаешь, от твоего взгляда мало что ускользает. Скажи, ты странного ничего не заметила? Может быть, в тот день, когда горел дом, что-то было необычное?
— Да что необычного-то? Собрали мы после обеда миски да плошки, принесли ко мне в избу, Веронка пошла их мыть. Долго ее не было, но я как-то отвлеклась тут на свою работу и не обратила внимание. А когда ее кинулась уже, подумала, что домой сбегла, хотела уже за ней бежать. Но тут и она пришла, говорит, что после мытья посуды сбегала домой и взяла простыни, чтобы на речке постирать, мол, пока погода жаркая, быстро высохнут… А почём ты спрашиваешь?
— Понимаешь, Иван дочь свою поймал, когда она из дому уходить собиралась. А куда ей идти? В табор, что ли. А зачем, к кому? Она перед смертью самой мне сказала, что к Григорию шла, да отец остановил. Я думала, может, бредит девка, а теперь уж не знаю. Девица она больно мудреная и хитрая. Пойти самой к цыганам к этим, что ли, разузнать.
— Вот уж не знаю, куда она собралась идти, но цыгане аккурат в день пожара снялись и ушли, будто ветром сдуло.
— Удивительно. Тогда куда же Веронка собралась? Может быть, она знала, где их стоянка?
— Может, — баба Дарья пожала плечами. — А где же их теперь найдешь? След простыл.
— Надо поездить по селам, поспрашивать. Я не могу просто так оставить все, не могу поверить, что он погиб.
— Да кто же тебе разрешит-то раскатывать? Работу бросишь?
— Я поговорю с председателем, может, дед Трофим меня на лошади повозит. Он ведь добрый, поймет.
Неделю ездила Кристина по соседним селам, спрашивала, выпытывала, заглядывала в каждый двор. Но стоило ей напасть на след цыган, как тут же выяснялось, что они снялись с места и перекочевали, будто призраки, растворяющиеся в утреннем тумане. Усталость стала ее постоянной спутницей, но надежда, теплящаяся где-то глубоко внутри, не давала остановиться.
На восьмой день поисков удалось найти место стоянки цыган, молодой женщине указали на опушку леса, где виднелись следы кострищ и брошенные тряпки. Кристина слезла с повозки и кинулась к костру, возле которого сидел пожилой смуглый и кареглазый мужчина, его лицо было изрезано морщинами, как старые карты неизведанных земель.
— Здравствуйте.
— Здравствуй, здравствуй, — он посмотрел на нее и усмехнулся, будто знал, зачем она пришла. — Чего тебе, красавица?
— Меня звать Кристина. Может быть, это и глупо прозвучит, но я задам вам вопрос: не видели ли вы у себя в таборе мужчину? Григорием зовут.
— Нет. У нас тут всего двенадцать человек, восемь из них женщины. Мужчин посторонних у нас нет, своих хватает.
— А никто у вас не пропадал? Может, умирал кто?
— Ты с какой целью интересуешься? Сказано же тебе — нет тут никого. Никто не помирал. Ступай, откуда пришла. — Он встал и зашел в палатку, давая понять, что разговор окончен, тяжелый полог захлопнулся, словно пасть.
Кристина растерянно огляделась и увидела, как за палаткой темноволосая молодая девушка подает ей знаки и прикладывает палец к губам, призывая молчать. Та кивнула и тихонько подошла, ее движения были грациозными и бесшумными. Цыганка осмотрелась, будто боясь чьих-то глаз, и прошептала ей на ухо, горячее дыхание коснулось щеки:
— Через час жди меня возле леса на повороте к деревне. А пока иди, быстрее, чтобы не вызвать подозрений.
Цыганка задерживалась, дед Трофим нервничал и ерзал на облучке, погоняя лошадь легким движением вожжей:
— Ты уверена, что она придет? Мало ли что…
— Придет, она сама меня позвала. В глазах у нее была правда, а не обман.
— Прохиндеи все они. Думаешь, что-то знает?
— Думаю, да. Иначе зачем бы тайком звать?
— Ну тогда готовься, панталоны последние снимешь, чтобы правду узнать. Они с тебя кожу сдерешь, только дай волю.
— Да хоть душу свою отдам. Мне это важно, понимаешь? Даже если его здесь нет, она расскажет о том, что случилось в тот день. Я должна знать.
Прошло уже минут сорок с назначенного времени, и Кристина уже сама сомневалась, что девушка придет, как та вышла из леса, будто из-под земли выросла, ее темное платье сливалось с тенями деревьев.
— Ждете еще? Боялась, что уедете. Еле от отца отвязалась, он как почуял неладное, так и глаз с меня не спускает.
— У тебя есть что сказать? Говори быстрее, — Кристина нетерпеливо ее подгоняла, сердце стучало где-то в горле.
— Есть. Но ты же понимаешь, все стоит денег. Даже ваша любовь, даже ваша правда.
— Не поняла, о чем ты? Тебе деньги нужны? У меня с собой их очень мало, всего двадцать шесть рублей.
— Мне деньги не нужны. Больно кулончик у тебя красивый и сережки в ушах. Они старинные, чувствуется.
У Кристины из глаз брызнули слезы, но она смахнула их тыльной стороной ладони. Эти украшения — подарок ее мужа, последнее, что осталось от их счастливой жизни. Но желание узнать правду оказалось сильнее. Цыганка ловко спрятала украшения в карманчик платья и села на траву, разгладив складки на коленях.
— Присаживайся и ты. В двух словах-то не скажешь, — сорвав травинку, девушка начала ее жевать и молчала с минуту, видно, собираясь с мыслями. — Ты разговаривала с моим отцом. Ты знаешь, как живет наш народ? Для нас воровство — это норма. Но в нашем таборе есть одно правило — никаких краж по дворам. Мы предоставляем услуги, а нам за это платят. Вот и в вашем селе мы хорошо пополнили свой кошелек благодаря неразумной девушке Веронике. Кстати, где она? Мы ее ждали в Глиняном, но она не пришла.
— В Глиняном? Это где? — сердце Кристины замерло.
— Это примерно тридцать пять верст от вашего села на север, за холмами.
— Мы даже не проезжали эту деревню.
— Это маленькая деревушка, не на всех картах ее еще и рисуют. Мы о ней знаем давно, там моя мама похоронена. Умерла от кашля. Навестить могилу решили, и Веронику вашу дождаться. А она не пришла.
— Вероника умерла, ее отец забил вожжами. Между прочим, из-за вас, из-за вашего отвара.
— Нет, во всем виновата она одна. Значит, слушай, дело было так. Мой дед сильно заболел, бабка моя попросила отца, главу нашего табора, остановиться в вашем селе, чтобы после кончины похоронить его там. Ему оставалось уже несколько дней, мы готовились к скорой его смерти, как вдруг приходит ваша девица с моей бабушкой, та как раз в село за молоком ходила. Бабка моя дала ей мешочек с травой, и они еще о чем-то шептались. О чем-то они договаривались, я не слышала, но уходила девица довольной. Через три дня дед мой помер, тогда я увидела странную реакцию от бабушки — вместо того чтобы рыдать и плакать, она пошла к моему отцу, то есть своему зятю, в палатку. О чем-то они долго спорили, а потом взяли тело деда, погрузили в повозку и вывезли из леса. Через некоторое время вернулись, а в повозке уже лежал спящий крепким сном мужчина. Мы тут же сорвались с места и уехали. Я тогда ничего не понимала, они велели мне молчать, всему табору сделали такое же предупреждение. И только на следующий день я решилась подойти к бабушке с вопросом. Тогда она мне и рассказала то, от чего у меня волосы дыбом встали. Я, конечно, знаю, что она не очень любила моего деда, то есть своего мужа. Но чтобы такое… Она выменяла его тело на украшения и платья, а парень, который уже сутки спал, это чужой муж, которого Вероника захотела забрать себе. Вот чем девка думала? Ну, пои́ли мы его несколько дней дурманящим отваром. Мы Веронику должны были ждать неделю, отец ее получил бы деньги за трудодни, рассчитывала девка их себе присвоить и сбежать, чтобы, значит, не совсем с голым задом. Только вот потом что бы делала? Рано или поздно они с Григорием должны были покинуть табор, да и не вечно бы она его опаивала, рано или поздно он задал бы ей кучу вопросов.
— Ты не понимаешь, она просто была умалишенной, — Кристина сидела и плакала, слезы текли беззвучно, оставляя соленые дорожки на щеках. — Где он сейчас, жив?
— Жив, мы его три дня назад оставили в Михайловке. Как раз перед отъездом наши мужики отнесли его к ближайшему двору. Какой — не скажу, не знаю. Езжай, поспрашивай там, может, что скажут. Но спеши, пока память к нему не вернулась окончательно, а то начнет вопросы задавать.
— Спасибо тебе, — прошептала Кристина, вставая.
— Спасибо-то спасибо, но язык держи за зубами. Хотя… Мне все равно, мы уезжаем сейчас за триста километров отсюда. И ты ничего не докажешь, даже если захочешь.
— Так, послушай, сейчас под именем моего мужа лежит твой дед?
— Да.
— Как его звать?
— Стево, Сакиев по фамилии. 1875 год рождения. Чуть-чуть до семидесятилетия не дожил, судьба такая.
— Я позабочусь о том, чтобы ему поставили крест и табличку с именем. Все же бабушка твоя…
— А ты ее не осуждай, — перебила девушка, не дав договорить. — Знаешь, как ей с ним жилось? А разводов у нас нет… Была жизнь — сплошная мука.
В Михайловке она бегала от дома к дому, стучала в каждую дверь, пока старенький дедушка не указал ей рукой в сторону покосившейся избенки на окраине деревни. Его палец дрожал от старости, но направление было точным.
— Вон там хлопец. Привезли давеча, оставили как собаку у ворот, то ли пьяный, то ли дурман какой принял. Вот поди же ты знай, кто таков. Сейчас никому верить нельзя. Пару дней он в той избе, Пашка, сын мой, как пронюхал, что чужой в деревне да еще и без документов, так в город подался, за властями, так сказать, пущай сами разбираются.
— Да как же? Он что, не сказал вам, кто такой и откуда?
— Да как он скажет, ежели ничего не помнит? Так, что-то говорит, отрывками припоминает, Ксюшу какую-то зовет. Не тебя ли?
— Меня, меня. Это мой муж! — радость и страх смешались в ее голосе.
— Беги, у бабы Гали он, она выхаживает хлопца. Только вы же не уезжайте, дождитесь властей, а то мне потом отвечать.
Кристина побежала в сторону дома, на который указал старичок, и дед Трофим погнал лошадь, не успевая за девушкой, чьи ноги несли ее вперед с быстротой отчаяния.
— Вот погнала-то, Ночка моя не успевает за тобой, — ворчал он, но в глазах его светилось понимание.
Забежав в дом без стука, Кристина остановилась посреди горницы — за столом сидел Григорий, а рядом пожилая женщина показывала ему фотокарточки, перебирая пожелтевшие от времени снимки.
— Это же мой сыночек, погиб он на войне проклятущей. Ой, а ты же кто такая? — баба Галина подняла голову и уставилась на молодую женщину, глаза ее были мутными от возраста.
— Я жена его. Григорий, любимый мой, ты живой, — она кинулась к парню и стала его целовать, касаясь губами его щек, лба, губ, будто пытаясь убедиться, что это не мираж.
Он вдруг отстранился и посмотрел на нее отрешенным взглядом, будто видел впервые, его глаза были пустыми и недоумевающими.
— Девушка, простите, вы кто?
— Я Кристина. Ксюша — ты меня так называл, помнишь? Наше крыльцо, сирень под окном…
— Я помню, что у меня есть Ксюша, но лица не помню совершенно. Это и есть вы? — он провел рукой по лбу, будто пытаясь стряхнуть туман.
Кристина заплакала, слезы душили ее, но она старалась говорить спокойно. Она сидела и разговаривала с ним, пытаясь вернуть память, рассказывала о их первой встрече, о том, как он ухаживал, о планах на будущее. Но он вспоминал что-то обрывками, а потом замолкал, уставший и растерянный.
— Вы бы ехали отседова, сейчас Пашка приедет с людьми из города, кабы худа не было. Садитесь в повозку и по этой дороге езжайте прямо вон туды, до самого поворота. А там дорога будет идти в лес, узкая, но лошадь пройдет. По лесу верст десять проедете, будет деревня, и вон там уже спросите, как добраться до вашего села, — баба Галина говорила быстро, ее руки дрожали.
— А у вас проблем не будет? Из-за нас…
— А какие у меня могут быть проблемы? Сбег мой постоялец, только и видать его было. А кто вы такие и откуда, разве ж кто знает? Говорили кому, с какой деревни?
— Нет.
— Вот и правильно. И мне не говорите откуда, чтобы я не знала и не врала. Далече-то она?
— Далече выходит.
— Ну и хорошо, — оглянувшись, как будто кого-то испугавшись, баба Галина перекрестила неожиданных гостей на дорожку. — С Богом, детки. Храни вас Господь.
— Батюшки святы, нашли! — всплеснула руками баба Дарья, увидев повозку, подъезжающую к ее дому.
Кристина вылезла с повозки усталая, весь день они добирались до ее родного села, объезжая стороной большие дороги, прячась в лесах.
— Нашли. Устали ужасно, пока ехали обратно. Сколько мы верст объездили, прошлую ночь останавливались близ села и спали по очереди в повозке. Сейчас так хочется есть и чаю горячего, чтобы согреться.
— Мигом, мигом все сделаю, — баба Дарья завела своих временных жильцов в дом и позвала деда Трофима. — У меня как раз все готово, как чувствовала, что вы сегодня ночевать вернетесь. А тут глядишь ты — нашли Гришку-то! Чудо, да и только!
Когда все поели, Кристина рассказала пожилой женщине обо всем, что узнала от цыганки, та только сокрушенно качала головой и цокала языком, слушая эту невероятную историю.
— Вот ведьма-то! Упаси Бог ее душу, за все ее злодеяния. Там, — она показала пальцем вверх. — Ей все зачтется. И цыганам этим проклятущим, будь они неладны. Торгуют чужими жизнями, как товаром…
В течение нескольких дней к Григорию стала возвращаться память — родные лица, знакомая обстановка и рассказы жены сделали свое дело. Он перебирал медали, найденные мужиками в завалах дома, и вспоминал, за что их получил, лица товарищей, звуки боя, запах пороха. Постепенно туман рассеивался, открывая картины прошлого.
Через неделю Григорий пошел к председателю, чтобы попросить его написать в город, восстановить документы, помочь с жильем. Ему было неловко стеснять Евдокию, которая приютила их в своей избе.
— Тут такое дело, — Савелий Федорович потер шею, раздумывая. — Не нужна вам помощь.
— Как это не нужна? А как мне дом строить? На пепелище же одни угли.
— У вас уже есть дом. Потерпи, вечером придет к вам гость, все и узнаешь. Не моя это воля раскрывать.
Ничего не понимающий Григорий вернулся домой, а вечером они услышали стук в окно, тихий, но настойчивый.
— Гриша, Кристина, выходите, — услышали они голос Ивана, отца Вероники. — Поговорить надо.
Когда супруги вышли, Иван Степанович присел на крыльцо, закурил папиросу и сказал, выпуская клубы дыма, которые таяли в вечернем воздухе:
— Через три дня заселяетесь в наш дом.
— Как же? А вы куда? — Кристина набросилась с вопросами, но Иван Степанович поднял руку, призывая молчать, жест его был полон усталости.
— Это моя дочь заставила вас страдать, это моя дочь подожгла ваш дом, лишив вас жилья. Это моя дочь лишила вас нерожденного ребятенка. И посему нами с Марусей было принято решение отдать вам дом, а самим перебраться в соседнее село к ее матери. Та уже старая, все равно за ней присмотр нужен. Вот и мы, считай, с жильем будем.
— Иван Степанович, мы не можем принять от вас такую жертву. Вы же тут столько лет налаживали свой быт, это же ваш дом, вы строили его своими руками, когда молоды были! — голос Григория дрогнул.
— Пора мне за грехи своей дочери расплачиваться. Да и нет мне здесь жизни, люди все равно косо смотрят, шепчутся за спиной. Послезавтра по утрене мы уедем, ключи будут у председателя. Дом ваш. Прощайте.
— Прощайте, — у Кристины навернулись слезы, когда она смотрела вслед этому мужчине, который буквально за неделю постарел лет на пятнадцать, его спина сгорбилась под тяжестью вины.
Через год она стояла у таблички с надписью, выведенной аккуратными буквами:
«Стево Сакиев.
род. 1875 г. ум. 16 июля 1945 г.»
В руках у Кристины был букет полевых цветов, она стояла у могилы старого цыгана и вспоминала события, произошедшие с ними год назад. Этот человек был ей никем, но почему-то ее тянуло сюда, как будто бы чувствовала свою вину перед ним, будто они были связаны незримой нитью судьбы.
«Его тело не было похоронено после смерти как положено, не были проведены цыганские ритуалы. Его тело горело в огне вместо моего мужа. Он не знал любви своей жены, я не знаю, какой он был муж, но такого явно даже врагу не пожелаешь», — говорила она бабе Дарье, когда та спросила, зачем женщина ходит к нему прибираться на могилку.
И вот теперь в годовщину его смерти она с букетом ромашек подошла к кресту. Большой живот беременной женщины помешал наклониться, и Кристина осторожно присела на корточки и положила на холмик цветы, их белые лепестки ярко выделялись на фоне темной земли.
«Покойся с миром, дед Стево. Прости нас всех», — прошептала она, касаясь пальцами холодного дерева креста.
Развернувшись, она пошла в село, ее тень длинной лентой тянулась по земле. Скоро ей рожать, к мужу память вернулась окончательно, и, казалось, не было той страшной разлуки, только легкая грусть иногда касалась сердца. Только две могилки на деревенском кладбище — одна с чужим именем, другая с безвременно угасшей душой, — да место их сгоревшего дома, зарастающее травой и полевыми цветами, напоминают о тех ужасных событиях, что навсегда изменили их жизни.
Но жизнь продолжается, как всегда продолжается, вопреки всему. И в этом ее главная тайна и главное чудо.
И вот наступила осень, та самая, золотая и пронзительная, когда воздух становится прозрачным, а небо — высоким и бесконечно глубоким. Кристина стояла на пороге своего нового — и в то же время старого — дома, прислонившись к косяку. Из горницы доносились звуки: смех ребенка, ее маленькой дочери Анютки, и низкий, спокойный голос Григория, рассказывающего что-то смешное. В печи потрескивали дрова, наполняя избу теплом и уютом.
Она смотрела в окно, где за стеклом медленно кружились первые желтые листья, словно золотые монетки, подаренные осенью. Боль утраты и ярость предательства не исчезли совсем — они тихо жили где-то в глубине души, превратившись в тихую, мудрую печаль. Но поверх них, как молодая трава на пепелище, проросла новая жизнь — с ее хлопотами, надеждами и тихой, прочной радостью.
Григорий подошел сзади, обнял ее за плечи, и его ладони, шершавые и теплые, легли на ее руки. Они молча смотрели на сад, где алели гроздья рябины, на деревенскую улицу, на дымок, поднимающийся из труб соседних домов. Здесь была их жизнь, выстраданная и возвращенная. Здесь был их дом, который стал не просто стенами, а символом прощения и продолжения.
И Кристина поняла, что самое большое чудо — не в том, чтобы избежать огня, а в том, чтобы найти в себе силы вырастить сад на выжженной земле. И этот сад, хрупкий и прекрасный, уже цвел у нее под окном, обещая новые весны, новые рассветы и тихую, непрерывную песнь жизни, которая сильнее любой лжи и любого пламени.
