Бабка-шептунья сказала, что снять порчу с сына я не смогу, потому что цена — моё смирение. Я рассмеялась ей в лицо… и зря. Теперь я знаю, каково это — платить по счетам
Лужи на асфальте, похожие на осколки хмурого небосвода, уже три дня не высыхали. Они отражали серый свет из окон дома Галины Петровны, будто сама тоска просочилась сквозь землю и застыла у порога. Внутри было тихо, но эта тишина не была мирной; она гудела в ушах навязчивым, тревожным гулом, прерываемым лишь механическим «абонент временно недоступен» из телефонной трубки. Четвертые сутки. Семьдесят два часа. Каждая минута проживалась отдельно, с щемящей пустотой под ребрами.
Всё началось с размолвки, той самой, последней капли, что переполнила чашу, долго копившую напряжение. Невестка, Виктория, поделилась новостью о своём положении. И вместо ожидаемой радости, Галя, сгоряча, выпалила что-то резкое, практичное, «дельное». В её понимании — просто совет, продиктованный жизненным опытом. Но Вика восприняла иначе. Словно тлевший все это время фитиль добрался до пороха — вспыхнула ссора, обидные слова, хлопнувшая дверь. Вслед за супругой, бросив на мать взгляд, полный немого укора и усталости, ушёл и Игорь. Сначала он не брал трубку. Потом телефон и вовсе перестал звонить, утонув в мертвой тишине выключенного аппарата.
Именно эту версию, очищенную от острых углов и собственных промахов, Галина Петровна изложила участковому. Она приукрасила, сгладила, представила себя лишь обеспокоенной матерью, а не участником конфликта. Рассказать всю правду — о глухой, непримиримой неприязни, копившейся месяцами, — она не могла. Подумала, что её осудят, не разобравшись. Слишком уж тороплив стал мир в своих оценках, не желая вникать в извилистые тропинки чужих судеб.
Виктория с самого начала казалась ей девушкой тихой, даже чересчур. Сын встретил её в одной из тех современных галерей, где воздух пахнет не краской, а абстрактными идеями, и с первой же встречи, как он утверждал, потерял голову. Он добивался её с почти рыцарским упорством: целый год походов по выставкам, букеты, редкие книги, поездки за город. Галину Петровну это раздражало. Она видела в таком поведении невестки зазнайство, высокомерие. Разве стал бы её мальчик, такой умный, такой самостоятельный, так долго упрашивать, если бы девушка была проще? Она лелеяла надежду, что это просто очередной роман, яркий, но недолгий. В жизни Игоря было немало увлечений. Но ни одна из тех женщин не оставила в его душе столь глубокого следа. И эта, думала Галя, не станет исключением…
Однако её настораживало одно: о прежних пассиях сын отзывался скупо, а о Виктории говорил бесконечно. Он преображался, его глаза загорались особенным светом. Он цитировал её мысли, восхищался её тонким вкусом, её тихим, но твёрдым характером. Всё в ней казалось ему совершенством.
— Если сын так говорит о девушке, значит, она уже мысленно стала его женой, — как-то заметила близкая подруга. — Обычно мужчины не делятся с матерями просто так. Наверное, она того стоит.
Галина Петровна лишь отмахнулась. Где она выросла, там парни приводили в дом кого попало — и склочных, и ветреных, и попросту беспутных. Никогда не угадаешь, какая маска скрывает истинное лицо. Уж она-то повидала всякое…
Её собственный брат, Сергей, был таким же. Каждую новую пассию он представлял как единственную и неповторимую, нёс в семью, говорил о свадьбе. Через месяц-другой девушка исчезала, а на её месте появлялась новая, и история повторялась. Мать, казалось, смирилась. Улыбалась, накрывала стол, была гостеприимна. Но Галина знала, какие бури кипели у неё в душе по вечерам.
— В бордель квартиру превратил, — шипела она в темноте кухни. — Поскорее бы успокоился, нашёл нормальную.
Странно, но все эти претензии адресовались не сыну, а пустоте. Мать боялась испортить с ним отношения. Сергей хорошо работал и исправно приносил в дом деньги. Что-то оставлял себе, но основную часть отдавал на хозяйство. Галя тогда была юной и считала, что брата просто обманывают хитрые «щелкушки», потому он и не может найти ту самую. Он казался ей добрым, хорошим человеком, неспособным на подлость. Так и жили, пока однажды Сергей не объявил о решении жениться. И избранница оказалась на десять лет старше, с двумя детьми от предыдущих браков. Мать не приняла её с порога. Новая жена брата была женщиной с характером, сразу начала устанавливать свои порядки. Галина же подозревала, что корень конфликта не только в этом, но и в том, что финансовый ручеёк из рук Сергея пересох. Он по-прежнему навещал родных, но теперь его мир был поделён, и большая часть сердца принадлежала другой семье. Мать ворчала, давала непрошеные советы, отпускала колкости в адрес его жены. Он обижался и уходил. Их брак, против всех ожиданий, оказался крепким. Что он нашёл в той женщине, так и осталось для Галины загадкой… Со временем она поняла: мать терзала не столько личность невестки, сколько факт, что сын выстроил свою жизнь, не посвятив её в планы. Даже годы спустя, видя его очевидное счастье, она не могла с этим смириться. Кончилось всё полным разрывом. Мать ждала, что сын «приползёт» обратно. Он не пришёл…
Сама Галина Петровна не ждала от жизни подарков. Перед её глазами прошла вереница несчастливых союзов: замученные женщины, заброшенные дети, мужья, топящие разочарование на дне стакана. Все хотели счастья, но мало кто готов был ради него трудиться. Она решила взять судьбу в свои руки. Окончила школу, поступила в столичный вуз, пробилась из провинциальной глубинки в большой город. Жила в общежитии, потом нашла работу и встретила Егора. Он был обаятельным, легкомысленным, очаровался её провинциальной непосредственностью, её мечтами о тёплом домашнем очаге. Потом эта наивность стала его раздражать. Посыпались ссоры, взаимные упрёки. Но Галину это не пугало. Ей казалось, что такая жизнь, даже с грехом пополам, всё равно лучше безысходности малой родины. Вскоре она узнала, что ждёт ребёнка. Егор, как человек порядочный, сделал предложение. У него была скромная квартирка и подержанная машина. Для Галины, уже вкусившей прелести столицы, это казалось огромной удачей. Её мать гордилась дочерью-«москвичкой». Ирония заключалась в том, что брак Галины был несчастливым. Вскоре после рождения Игоря муж начал откровенно гулять. Сначала тайком, потом — не скрывая. Первое время она плакала, не понимая, в чём её вина. Дом был уютным, еда — вкусной, сын — ухоженным. Потом смирилась. Подсознательно она, кажется, всегда ждала такого исхода. Со стороны она выглядела мученицей, несущей свой крест. Кто-то восхищался её терпением, кто-то презрительно называл расчётливой охотницей за пропиской.
Когда сыну исполнилось пять, Егор не вернулся домой. Галина подумала, что он в очередном загуле. Но на следующий день раздался звонок: муж попал под колёса грузовика. Организовав достойные похороны, плача вместе с его коллегами и даже с одной из бывших пассий, она чувствовала странную смесь жалости и холодной констатации: сам виноват. Не поехал бы к любовнице — был бы жив.
На похороны мать не приехала, появилась позже — «поддержать, помочь». Она была женщиной простой, общительной, легко заговаривала с незнакомцами на улицах, а вечерами делилась с дочерью услышанными историями. Галину это коробило, ей было стыдно за бесцеремонность матери, казавшуюся ей вопиющим бескультурьем. Она ждала, когда та уедет, мечтая наконец пожить для себя. В один из дней, не выдержав, она дала волю раздражению.
— Когда-нибудь и сын тебе дорогу укажет, — обиженно сказала мать, собирая вещи. — Слишком высоко взлетела. Помни, квартира эта тебе не по праву досталась. Всё аукнется.
Что она имела в виду под «не по праву», Галина так и не поняла. Но слова про сына вонзились, как заноза. После смерти матери она с особой ясностью осознала: Игорь — единственный родной человек на свете. Её маленькая вселенная.
Поэтому известие о его желании жениться на Виктории ударило, как обухом по голове. Познакомившись с девушкой ближе, Галина почуяла фальшь. Уж слишком она была идеальной, слишком тихой. Здесь таился подвох. Решив поговорить с сыном начистоту, она узнала правду: у Виктории была дочь от первого брака. Именно поэтому она так долго отдаляла Игоря, боясь новых ран. Реакция сына потрясла Галину.
— Как родную воспитаю. Слово даю. Девочка — чудо. Стихи пишет, представляешь? Вика хочет даже маленький сборничек издать ей — не для продажи, просто как память. Разве это не прекрасно?
— Женишься на женщине с довеском, — вырвалось у Галины, перекрывая его восторг. — Ты куда смотришь? Неужели раньше не знал?
— Вика для меня — весь мир. Я год шёл к ней. И её дочь — не «довесок», а часть её, маленький лучик. Довесок только в твоей голове, в виде предрассудков. Не ожидал от тебя такого…
— Да ты сам на себя не похож! — вспыхнула она. — Точно тебя заколдовали, как когда-то Сергея. Не видишь, что ли, что она тебе голову вскружила? Отмени всё, пока не поздно. Не успеешь оглянуться, как они тут поселятся, пропишутся, а мы с тобой на улице окажемся.
Скандал вышел оглушительным. Она никогда не видела сына таким — с холодным, чужим блеском в глазах. Возможно, она переступила черту. Но как иначе спасать его от очевидной ошибки? Он её не слышал. Смириться она не могла. В отчаянии Галина Петровна решилась на отчаянный шаг — отправилась к одной известной в округе старушке, слывшей знатоком «тонких материй».
Та выслушала долгий, сбивчивый рассказ, внимательно глядя на Галину тёмными, будто бездонными глазами.
— Помеха на нём есть. Сильная. Снимать надо.
Сердце Галины ёкнуло: смесь злорадства («я же знала!») и леденящего страха.
— Сколько? Я любые деньги найду! — воскликнула она.
— Дорого. Очень. Не по карману тебе, милая.
— Говорите! Я ради сына всё готова. Лучше буду хлеб с водой есть, чем знать, что мой мальчик под чарами!
— Всё что угодно отдашь? — переспросила старуха, и в её голосе зазвучала какая-то странная, почти печальная нота.
— Да! Жизнь отдам. Назовите сумму и время.
Старуха вздохнула, и этот вздох показался таким живым, таким человеческим, что Галина на мгновение растерялась.
— Цена — смирение твоё. Говоришь, всё отдашь, голодать будешь… Так отпусти его. Любовь у них настоящая, чистая. Ты же сама её губишь.
— Чепуха, — буркнула Галина, разочарованно махнув рукой.
— Видишь, говорю же — не по карману тебе эта цена…
Галина ушла, так и не получив желаемого «заговора». Совет старухи показался ей глупостью.
Игорь и Виктория расписались тихо, без пышной церемонии. Жили отдельно, ничего не просили. Но сын стал звонить реже, наведывался раз в месяц, и визиты его были короткими, натянутыми. Галина злилась, кипела от несправедливости. Она и не заметила, как превратилась в точную копию своей матери — вечно недовольную, цепляющуюся к мелочам, сеющую раздор. Её возмущало всё: и то, как Виктория готовит, и как воспитывает девочку, и её тихий, сдержанный смех. Она пыталась открыть сыну глаза, но он был глух. Апофеозом стал день, когда Виктория, осторожно и с надеждой, сообщила о новой беременности.
— Что же вы наделали? — вырвалось у Галины, прежде чем она успела подумать. — Ещё ведь не поздно всё исправить!
Виктория побледнела. В её глазах мелькнула боль, а затем — твёрдая, непоколебимая решимость.
— Как вы можете такое говорить? Прошли годы, а вы не изменились. Я больше не могу.
Она ушла, не оглянувшись. Игорь постоял молча, его лицо было каменным.
— Долго я терпел. Теперь — всё.
Что означало это «всё», Галина Петровна поняла не сразу. На звонки сын не отвечал. Дверь их квартиры оставалась глухой к её стуку. Отчаяние привело её в полицию с заявлением о пропаже. В глубине души теплилась уродливая надежда: вот придут полицейские, образумит его, станет стыдно. Может, и та, Виктория, смягчится… Но реальность оказалась горше. На следующий день раздался звонок: с её сыном всё в порядке, он не пропадал. Он просто не хочет общаться.
Большего унижения она не испытывала никогда. Месяц её глодали злость, обида, горькие сомнения. Мысли о невестке вызывали такую волну ярости, что челюсти сводило. Она не хотела признавать свою вину, оправдывая себя материнской заботой. Вспомнились слова старухи о цене, которую она не может заплатить. И всё же не могла.
В конце концов, она позвонила брату. Сергей выслушал её долгий, сбивчивый монолог, и в трубке воцарилась пауза.
— Знаешь, почему я с мамой отношения прекратил?
— Уважения к ней не хватило, — отрезала Галя.
— Брось… Она не приняла мою жену. А жена — это часть меня. Понимаешь? Я плохо объясняю… Но это как если бы она от меня самого отказалась. Мы с Людой — одно целое. Какая бы она ни была, она — моя. А мама эту часть отвергла.
— Всё это глупости, — пробормотала Галина, хотя где-то в глубине души что-то болезненно дрогнуло.
— А ты сейчас делаешь то же самое. Я бы ещё понял, если бы твоя невестка была откровенно дурным человеком… А так… Это чистый эгоизм. Не мешай ему жить. Тебе же не мешали.
— Ты ничего не понимаешь! — всхлипнула она, чувствуя, как по щекам текут предательские слёзы.
— Зато я слышу, что ты уже всё поняла. Стучись, пока дверь не закрыли навсегда. Уверен, для тебя её откроют. Знаешь… если бы наша мать тогда признала, что была не права, всё могло сложиться иначе.
После этого разговора она снова попыталась дозвониться до Игоря. Тишина. Тогда, стиснув зубы, переступив через гордыню, она набрала номер Виктории. Каждое слово извинения давалось с невероятным трудом, будто она вытаскивала из себя занозы, вросшие в самое сердце. Она не чувствовала вины, но чувствовала леденящий ужас перед бездной одиночества. Виктория, должно быть, поняла эту фальшь. Но в её голосе не было торжества, лишь усталая готовность к перемирию. Она тоже устала от войны. «Худой мир», как говорится…
С тех пор Галина Петровна училась держать язык за зубами. Училась глотать колкие remarks, которые прежде вырывались сами собой. Это было не смирение, нет. Изначально это был холодный, расчётливый страх — страх остаться одной в опустевшей квартире, где эхом отдаются только собственные шаги. Брат назвал её поведение мудростью. Но мудрость пришла позже.
Сначала было перемирие, хрупкое, как первый зимний ледок. Потом — редкие, осторожные визиты. Галина старалась изо всех сил: не делила внучек — ту, что от первого брака, и ту, что родилась потом, — на «свою» и «чужую». Дарила одинаковые подарки, читала одинаково много сказок. И однажды, глядя, как старшая, Машенька, с доверчивым смехом забирается к ней на колени, а младшая, Аленка, цепляется за её палец крошечной ладонью, она почувствовала странное, тёплое чувство, которое не было расчётом. Это было просто… счастье. Она увидела, как светлеет лицо сына, как смягчается взгляд Виктории. И этот мир, этот хрупкий, выращенный с таким трудом мир, оказался дороже, чем право всегда быть правой.
Смирение, та самая неподъёмная цена, оказалось не поражением, а ключом. Ключом к жизни, где вместо тревожной тишины в доме звучал детский смех, где на кухне за большим столом собиралась её, теперь уже большая, семья. Прошлые обиды, будто осенние листья, постепенно облетели, обнажив крепкие, живые ветви новых отношений. Она больше не оглядывалась назад с горечью, потому что настоящее было наполнено тихим, глубоким светом — светом позднего, но такого желанного понимания. И этот свет согревал её душу, заставляя цвести вновь, будто сад после долгой и суровой зимы.
