1942 год. Её мир рухнул в одно утро. А вечером маленькая воровка украла у неё на лавочке последнее напоминание о муже. Погоня за карманницей привела в тёмный подвал, к избитому ребёнку, и поставила перед выбором: пройти мимо или совершить поступок, который навсегда изменит не одну судьбу
1942 год выдался на редкость хмурым и безрадостным. Даже ранняя осень, обычно щедрая на багрянец и позолоту, в тот день будто выцвела, подернулась дымкой тоски и безнадежности. По этому серому городу, хранящему следы тревоги на каждом углу, медленно, почти безвольно, шла женщина. Она не пыталась скрывать слез, струившихся по ее бледным щекам – в нынешнее время слезы женщин многим были понятны, их лицезрели повсеместно, и они не вызывали ничего, кроме тихой, выгоревшей жалости. Прохожие лишь бросали на нее мимолетные, сочувствующие взгляды и торопились дальше, каждый со своей ношей горя и тревоги.
Ее звали Мария. Сегодня утром, прямо в больницу, где она с утра до ночи лечила чужих детей, принесли извещение. Листок бумаги, холодный и официальный, перечеркнул все ее хрупкое мироздание. Ее муж, Анатолий Горин, тот, чья улыбка грела даже в самые лютые морозы, чьи письма с фронта были окном в мир надежды, геройски пал под Сталинградом. Они поженились всего за год до войны, их совместная жизнь была похожа на нежный, не до конца распустившийся бутон. Они не успели обзавестись детьми, не построили свой прочный, незыблемый быт. Все, что осталось от горячо любимого человека – это пачка потрепанных фотографий, бережно сложенные на полке вещи, да беззвучный хор воспоминаний, который теперь отдавался в душе невыносимой, леденящей болью.
Будто весь мир внезапно потерял не только краски, но и звук, и объем. Все вокруг стало плоским, серым, блеклым. Ноги сами понесли ее в ближайший сквер, к знакомой деревянной лавочке, покрывшейся первым налетом осенней сырости. Она опустилась на нее, будто подкошенная, и опустила голову в ладони. Пальцы впились в виски, пытаясь сдержать нарастающую волну отчаяния. Ее тело начало ритмично, почти механически раскачиваться вперед-назад, подобно маятнику, отсчитывающему пустые, бессмысленные секунды в новой, страшной реальности. Она отключилась от внешнего мира, не слышала скрипа телег, отдаленных голосов, шуршания опавшей листвы под ногами редких прохожих.
Вдруг ее пронзило странное, почти физическое ощущение – рядом кто-то есть. Необъяснимое чутье, обостренное горем, подсказало присутствие другого живого существа. Резкое дуновение ветра, внезапный шелест у самых ног, и – быстрые, легкие, почти неслышные шаги. Она очнулась, резко подняла голову, смахнув мокрые пряди волос со лба. В метре от нее мелькнула и скрылась в густых, уже пожелтевших кустах сирени маленькая фигурка. Лишь на мгновение Мария успела разглядеть русую, запутанную косу и край потрепанного платьица. Она безучастно пожала плечами. Показалось. Или нет? Неважно. В мире, где не стало самого дорогого человека, пропажа призрачной девочки в кустах не имела никакого значения.
Но нужно было жить дальше. Идти на работу, где ждали другие, чужие, но такие же нуждающиеся в помощи дети. Со вздохом, полным беспредельной усталости, она потянулась к лавочке, нащупывая рукой кожаный ремешок своей старенькой дамской сумки. Ладонь встретила только шершавую, холодную доску. Мария нахмурилась, наклонилась, заглянула под скамью. Ничего. Пустота. И тогда в сознании, словно молния, блеснула мысль: «Девочка!». Та самая, что промелькнула у кустов. Сердце екнуло, уже не от горя, а от вспыхнувшей досады. Она вскочила и почти побежала к тому месту, где скрылась маленькая фигурка, раздвигая мокрые ветви. Никого. Кусты были пусты. Лишь вдалеке, у выхода из сквера, неспешно бродила небольшая группа цыган – женщины в ярких, поблекших юбках, несколько мужчин в потертых пиджаках. Мария всматривалась в их лица, в торчащие из-под платков темные волосы детей. Никакой русой косы. Да и что могла делать светловолосая девочка среди них? Наверное, просто уличная бродяжка, каких в военное время развелось великое множество.
Сумка… В ней не было ничего по-настоящему ценного. Пара скудных рублей, выданных на этот месяц. И… самое главное. Фотография мужа в картонном уголке, тот самый снимок, где он смеется, прищурившись от солнца. И медная монетка. Непросто монетка, а талисман, подаренный Анатолием в день их скромной свадьбы. «На счастье, моя девочка, – сказал он тогда, зажимая в ее ладони теплый кружок металла. – Пусть всегда хранит тебя». В монетке было аккуратно просверлено отверстие, и она носила ее на тонкой серебряной цепочке. Вчера эта цепочка неожиданно порвалась, и женщина, собравшись после смены купить самую простую, на какую хватит денег, положила монетку в сумку. Теперь не для чего было покупать цепочку. Пропал последний, осязаемый кусочек счастья. Ридикюль был не жалко – жалко было крошечного, глупого, такого важного символа. С горечью, перемешанной с апатией, она повернулась и побрела к больнице. Идти в милицию, беспокоить занятых серьезными делами стражей порядка из-за пропажи сумочки с парой рублей и старой монеткой? Нелепо.
Рабочий день пролетел в суете, боли и детских слезах. Привезли еще двух раненых ребятишек с эшелона, и Мария задержалась дотемна. На обратном пути ноги сами понесли ее через тот же сквер. Вечерний воздух был прохладен, небо на западе пылало прощальным, алым заревом, но этот огонь уже не согревал. Город, казалось, на мгновение затаил дыхание перед ночью. Женщина села в переполненный, дребезжащий трамвай, решив навестить свою подругу Лилю – одной в пустой, безмолвной квартире оставаться сегодня было невыносимо.
И вдруг, буквально через две остановки, ее взгляд, скользящий по мелькающим за окном силуэтам, зацепился за знакомое пятно цвета. У обочины, держа за руку маленькую девочку, стояла цыганка в пестрых, вылинявших юбках. Но не она привлекла внимание. Девочка. Та самая, русоволосая, с той самой неуклюже уложенной косой! Сердце Марии забилось чаще. Рука инстинктивно потянулась к шнуру сигнала, но разум тут же осадил порыв. Что она скажет, выскочив и подойдя к женщине? «Ваша девочка украла у меня сумку?» Та лишь презрительно усмехнется, разведет руками, и все. Не пойман – не вор. Да и мало ли светловолосых детей на белом свете? Трамвай, скрежеща, тронулся, увозя ее прочь от этого странного, будоражащего душу видения.
– Я так рада тебя видеть, Машенька, – Лиля, усталая, но по-домашнему уютная, отворила дверь и пропустила подругу в теплый, пропахший хлебом и покоем дом. – Чего такая хмурая? Сядь, рассказывай.
Мария опустилась за кухонный стол, покрытый вылинявшей клеенкой, и, не сдерживаясь более, вытащила из кармана платья платок. Слезы, копившиеся весь день, хлынули с новой силой.
– Похоронка… На Толю… Пришла сегодня, – выдохнула она, и слова повисли в тишине комнаты, тяжелые и безжизненные.
Подруга, не говоря ни слова, обняла ее, прижала к своему плечу, гладила по спине, как ребенка. Ее собственный муж, преподаватель математики, имел бронь, и их жизнь, хоть и трудная, все же текла в относительной безопасности, в стенах родного дома. Она не могла до конца понять глубины этого горя, но сердцем чувствовала его леденящий холод.
– Не знаю, как дальше жить, Лилечка. Всё было – надежда, планы, вера… что вернется, что всё наладится, что деток нарожаем, сад посадим… А теперь? Пустота. Одна на всем белом свете.
Лиля, мать двоих озорных мальчишек, накормив их и уложив спать, смотрела на подругу с безграничным состраданием.
– Машка, прости, если глупость скажу… А ты не думала взять на попечение сиротку? Их сейчас, к горю нашему, много, как щенят беспризорных. А я… я ведь в совнаркоме не просто так сижу, могу помочь с бумагами, с устройством.
– Не знаю… – Мария вытерла глаза. – Смогу ли я полюбить чужого ребенка? Это же такая ответственность… Может, пока котенка завести? Чтобы хоть кто-то дома ждал…
– Заведи, – вздохнула Лиля с материнской мудростью. – Хоть котенка, хоть чижика. Лишь бы живая душа рядом была, чтобы о ком-то заботиться. А я буду рядом, как смогу.
Возвращалась Мария поздно, на последнем, полупустом трамвае. Слова подруги о сиротах звенели в ушах навязчивым эхом. «Смогу ли?» – этот вопрос бился в висках в такт стуку колес. Выйдя на своей остановке, она медленно пошла по темной улице к родному подъезду. И у самого входа увидела соседку, Татьяну Михайловну, сидящую на лавочке с картонной коробкой на коленях.
– Здравствуйте, Татьяна Михайловна. Не спится?
– Да вот, засиделась, – вздохнула старушка. – Милка-то моя, полосатая проказница, трех котят принесла. Подросли уже, от матери отбиваются, пора бы в добрые руки пристроить. Одного, черненького, сегодня забрали. А эти два мышенка остались. Прости Господи, от кого нагуляла…
Мария подошла ближе и заглянула в коробку. Там, на старой тряпке, свернулись в комочки два сереньких котенка. Один из них, чуть светлее, с аккуратным белым пятнышком на груди, похожим на накрахмаленный воротничок, зевнул, показав крошечный розовый язычок. И в сердце женщины что-то дрогнуло – теплое, щемящее, почти забытое чувство.
– Мальчики? – тихо спросила она.
– Оба мальчишки. Ни одной кошечки. Возьмешь? – в голосе соседки зазвучала надежда.
Мария молча протянула руки. Татьяна Михайловна бережно подняла котенка с «воротничком» и передала его в ладони. Маленькое тельце было удивительно легким и горячим, а тонкое, едва слышное мурлыканье вибрировало сквозь шерстку прямо в ладонь.
– Спасибо вам большое, – прошептала Мария, прижимая зверька к груди. – Пойдем, кроха, молочка найдем.
Войдя в холодную, пустую квартиру, она впервые за долгие месяцы ощутила не гнетущую тишину, а возможность ее заполнить. Она переоделась, подогрела на плите немного молока, налила себе в стакан и в блюдечко для нового жильца. Пока котенок жадно лакал, она смастерила ему временный домик из обрезанной коробки, сбегала за песком во двор. Устроив все, она взяла питомца на колени. Он устроился, свернулся калачиком, и его мурлыканье стало громче, убаюкивающим.
– Мурчишь? – улыбнулась сквозь невысохшие слезы Мария, проводя пальцем по мягкой спинке. – Значит, Мурзиком будешь. Ну что ж, Мурзик, будем жить вдвоем, поддерживать друг друга.
Ложась спать, она еще не знала, что следующий день окончательно и бесповоротно изменит течение всей ее жизни, повернув его в совершенно новое, неожиданное русло.
Рабочий день на следующий вечер Мария заканчивала с легким, непривычным чувством – ей хотелось поскорее домой. Теперь ее там ждали. Выходя из больничных ворот, она услышала взволнованные голоса. У калитки суетилась молодая цыганка в пестром платке, хватая за рукава выходивших сотрудников.
– Доктор? Вы доктор? Нет? А вы? – ее темные глаза метались, полные неподдельной тревоги.
Люди качали головами, отмахивались. Пожилая санитарка Нина даже погрозила авоськой. Мария остановилась рядом.
– Если вам нужна медицинская помощь, нужно зайти в приемный покой, – сказала она спокойно.
Женщина резко обернулась к ней, и в ее взгляде вспыхнула надежда.
– Нельзя мне туда. А ты… ты доктор? Настоящий?
– Я детский врач, – кивнула Мария. – В чем дело? И почему нельзя?
– Помоги, а? Потом всё расскажу. Идем, тут недалеко, – цыганка схватила ее за рукав халата и потянула за собой.
Мария, поколебавшись, пошла следом. Мысль о вчерашней встрече в трамвае снова всплыла в памяти. Та ли это женщина? Черты лица, смуглые, правильные, казались знакомыми. И она решилась спросить:
– У вас вчера девочка была? Светловолосая, с косой?
Цыганка вздрогнула, но не ответила, лишь ускорила шаг. Они свернули за угол, вошли в темный, пропахший сыростью подъезд старого дома. Но вместо того чтобы подниматься по лестнице, женщина толкнула тяжелую, скрипящую дверь, ведущую в подвал. Щелчок выключателя – и под низким потолком замигал тусклый, пыльный свет. В дальнем углу, на груде старых мешков, лежало небольшое свернувшееся существо.
– Вот… – прошептала цыганка, указывая рукой.
Мария подошла ближе, и сердце ее упало. На грязных мешках, прижимая руки к животу, лежала та самая девочка. Лицо ее было бледным, испачкано следами грязи и слез, на руках и ногах виднелись темные синяки. Она тихо стонала.
– Что с ней? – резко обернулась Мария к цыганке.
– Побили… Сильно. За живот все хватается, кричит. Посмотри, не сломано ли чего?
Мария опустилась на колени рядом с ребенком, осторожно коснулась его лба. Лоб горел.
– Как тебя зовут? – тихо спросила она у женщины.
– Ляля.
– Ляля, слушай меня внимательно. Ее нужно срочно в больницу. Нужен рентген, осмотр хирурга. Я не могу здесь, в подвале, поставить диагноз.
На лице Ляли отразился настоящий ужас.
– Не могу я ее в больницу! Никак!
– Но почему?! – в голосе Марии зазвучало отчаяние и злость. – Ребенку нужна помощь!
– Моя мать… подобрала ее на вокзале год назад. Среди беспризорников. Откуда – сама не знает. Документов нет никаких. В больнице вопросы задавать станут, милицию вызовут… Скажут, мы ребенка украли.
Мария с трудом сдержала резкие слова.
– Странные вы люди… По городу шастать, кошельки таскать – милиции не боитесь. А как за жизнь ребенка побороться – сразу о законе вспомнили.
Ляля потупила взгляд, виновато разведя руками.
– Она знает правило – если поймают, молчать, что с нами. Ну нельзя без больницы? Совсем?
Мария встала, пыль осыпалась с ее колен. Решение созрело мгновенно, твердо и бесповоротно.
– Ляля. Либо я сейчас же забираю ее, либо иду в милицию и вызываю наряд сюда. Выбирай.
В глазах цыганки мелькнула паника, затем покорность. Она кивнула.
– Забирай. Только… про нас ни слова. Обещаешь?
– Обещаю.
Осторожно, чтобы не причинить еще большей боли, Мария подняла девочку на руки. Та была легкой, как пушинка. Тельце горячее, липкое от пота. Неся свою ношу, она почти бегом двинулась обратно к больнице. Осмотр и рентген подтвердили худшие опасения: два сломанных ребра, множественные ушибы, ссадины и начинающееся воспаление. До глубокой ночи Мария не отходила от новой пациентки, помогая коллегам, ожидая, когда та придет в себя от болевого шока. Лишь ближе к утру девочка открыла глаза – мутные, полные страха и недоверия.
Выйдя в коридор, Мария вспомнила о Мурзике. Набрав номер соседки, она попросила покормить котенка. С облегчением, освободившись от одной заботы, она вернулась к другой.
– Мария Степановна, ваша девочка есть просит, – сообщила молодая медсестра.
Мария сама отнесла в палату поднос с овсяной кашей и киселем. Девочка, которую звали Зоей, ела жадно, по-волчьи, не отрываясь от тарелки, словно боялась, что еду отнимут.
– Кто это сделал с тобой, Зоя? – мягко спросила Мария, когда та закончила.
– Дяденька один… – прошептала девочка, отводя глаза. – Я у него кошелек вытащила… Он увидел и стал бить. Сильно. Люди оттащили, а Ляля схватила меня, и мы бежать…
– А Ляля… или ее родители? Они часто тебя наказывают?
Зоя кивнула, снова потупившись.
– Если мало денег принесу… Капа и Федор (это мама с папой Лялины) – лишают ужина или… тумаков дают. Ляля добрая, она прячет мне иногда хлеб.
Мария с трудом сдерживала гнев и боль. Она достала из кармана халата медную монетку на обрывке шнурка.
– А это откуда у тебя, Зоя? Ее нашли на тебе.
Девочка покраснела.
– Это я… у тетки одной стащила… вместе с сумочкой. Ляля велела принести, я и принесла. Там два рубля были, фотография и эта монетка. Фотку Ляля выбросила, сказала, даром что бумага. А монетку я себе оставила… она красивая.
– Та тетка – это я, Зоя. И фотография – моего мужа. И монетка эта для меня очень ценная.
У ребенка в глазах застыл ужас.
– Вы… вы меня в милицию сейчас отведете?
– Нет, – твердо сказала Мария. – Я обещала Ляле. И тебе не солгу. Спи теперь.
Выйдя из палаты, она отдала распоряжение ни под каким видом не выпускать девочку одну. Беспризорники, знала она, были как дикие зверьки – инстинкт бегства у них в крови.
На следующий день у больницы ее поджидала Ляля. Она выглядела усталой и растерянной.
– Как она?
– Жива, – холодно ответила Мария. – И по-хорошему, мне следует идти в милицию.
– Не надо, – быстро проговорила цыганка. – Мы уезжаем. Табор снимается. Вот, вещи ее, – она протянула маленький узелок. – Ты ведь не отдашь ее нам обратно, да? Пусть уж лучше в детском доме будет… Мать сказала, больная – не работник.
– Я и не думала отдавать, – сказала Мария, беря узелок. – Ей покой нужен, а не дорога.
Ляля кивнула, но не уходила. Потом нерешительно протянула руку.
– Дай ладонь. Напоследок. Не бойся.
Мария, скорее из любопытства, чем из веры, протянула руку. Ляля внимательно, почти по-детски серьезно, разглядывала линии на ее ладони. Потом подняла глаза и улыбнулась, и в улыбке этой было что-то печальное и искреннее.
– Хороший ты человек. И счастье тебя ждет. Милый, любимый будет рядом. Дом – полная чаша. И начальником станешь, большим.
Мария горько усмехнулась, отдернув руку.
– Хорошие вы сказочники. Какой милый? Весть пришла, что нет его. Какая чаша? Вокруг разруха. И начальников без меня хватает.
– Не верь всему, что видишь, – таинственно, уже отходя, сказала Ляля. – Иногда судьба пишет письма невидимыми чернилами. Прощай, врачица добрая.
Мария вошла в палату. Зоя сидела, забившись в угол койки, и испуганно смотрела на играющих детей.
– Как самочувствие? – спросила Мария, садясь рядом.
– Меня не выпускают, – прошептала девочка. – Мне идти надо… Капа ругаться будет…
– Не надо тебе никуда идти, – твердо сказала Мария, кладя узелок. – Капа с Лялей и всем табором уехали. Вот твои вещи.
В глазах Зои отразилась не радость, а животный страх.
– Что… что со мной будет? В детский дом?
Мария промолчала, не находя слов.
– Я оттуда сбегу! – вдруг выкрикнула девочка, и в ее голосе зазвенела отчаянная решимость. – Я сбегу! Там бьют! Там карцер – холодная комната с ведром! Я знаю!
И тогда, без раздумий, повинуясь лишь внезапному, мощному порыву души, Мария произнесла:
– А ко мне не хочешь? Поживешь пока у меня. А там… посмотрим.
Глаза ребенка округлились от недоверия.
– Правда? Можно?
– Можно. У меня котенок есть, Мурзик. Подружитесь. Но, Зоя, одно условие – никаких побегов. Никакого воровства. Обещаешь?
Девочка кивнула так стремительно, что казалось, голова вот-вот оторвется. И в этом кивке была вся ее неумелая, детская клятва.
Решение было принято. С помощью подруги Лили, которая, поколебавшись, все же пошла навстречу, удалось оформить необходимые бумаги, представить все так, будто Зою нашли потерявшейся. Директор детского дома, куда ее временно «устроили», лишь вздохнула с облегчением, узнав, что девочку забирают навсегда.
И вот Мария держала в руках скромный листок – опеку над несовершеннолетней Зоей. Она пришла в палату, села на край кровати и взяла тонкую, исхудавшую ручку ребенка в свои.
– Вот, теперь ты под моей официальной защитой. Но правила помнишь? Никакого прошлого. Ты начинаешь новую жизнь.
– Спасибо… – прошептала Зоя, и ее пальцы сжали ладонь Марии с неожиданной силой. – Ты очень добрая.
– Если так вышло, – улыбнулась сквозь слезы Мария, – зови меня… мамой Машей.
В этот миг в палату, запыхавшись, ворвалась Татьяна Михайловна.
– Машенька! Здесь ты! Скорее! Чудо-то какое! – В ее руке трепетал потрепанный треугольник фронтового письма.
Мария, не понимая, взяла его. Руки задрожали, едва она узнала знакомый, неровный почерк. Она развернула листок и начала читать. Сначала медленно, потом быстрее, снова и снова, впитывая каждое слово. Слезы хлынули из ее глаз, но это были слезы иного рода – жгучие, очищающие, полные безумной, невероятной радости.
– Он… жив… – выдохнула она, и голос ее сорвался. – Ошибка… страшная ошибка вышла… Он был тяжело ранен, без сознания… Его посчитали погибшим… А он… он в госпитале! Пишет, что поправляется! Чтобы я ждала! Чтобы верила!
Соседка плакала вместе с ней, смеясь сквозь слезы. Зоя, wide-eyed, смотрела на них, не до конца понимая, но чувствуя, что произошло что-то огромное и светлое.
– Видишь, налаживается! – приговаривала Татьяна Михайловна. – Всё налаживается, родная!
Мария тут же, дрожащей рукой, написала ответное письмо. Она писала о безмерной радости, о вере, которая не угасала даже в самые темные часы. И она написала о Зое. Она знала – ее Анатолий, человек с добрым и отзывчивым сердцем, поймет и примет.
Отправив письмо с соседкой, Мария вернулась в палату. Зоя смотрела на нее, затаив дыхание.
– Твой… муж… жив?
– Жив, Зоенька. Он обязательно вернется. И тогда, – она обняла девочку, – у тебя будет не только мама. Будет и папа. Самая настоящая, крепкая семья.
—
Медная монетка так и осталась висеть на новой, простой цепочке на шее у Марии. Муж не обманул – талисман и вправду оказался счастливым. Он не уберег от горя, но привел к ней то, что стало новым смыслом, новой любовью, новым дыханием жизни – маленькую, израненную душу, так нуждавшуюся в защите.
Вместе с Зоей они ждали возвращения Анатолия. И он вернулся – не в сорок третьем, а в сорок четвертом, с медалями на груди и с той же, чуть уставшей, но такой родной улыбкой. Он обнял свою жену, а потом опустился на одно колено перед смущенной, затихшей девочкой с теперь уже аккуратно заплетенными косами.
– Значит, вот она какая, наша дочка? – сказал он, и в его голосе не было ни капли сомнения или неприятия, только тепло и принятие.
Зоя бросилась ему в объятия, и в этот момент что-то окончательно зарубцевалось в ее маленьком, много повидавшем сердце. Она больше не вспоминала о карцерах, о Капе с Федором, о воровстве и страхе. Она училась жить заново – в безопасности, в заботе, в любви. Мурзик, превратившийся в важного лохматого кота, ревниво терся о ее ноги, требуя своей доли внимания.
На удивление, простодушное гадание Ляли сбылось с удивительной точностью. Любимый был рядом. Дом стал полной чашей – не богатством, а тем непередаваемым уютом и счастьем, которые рождаются только из взаимной поддержки, из пережитых вместе испытаний. Анатолий, получив хорошую должность, действительно «пошел вверх». А сама Мария, посвятившая себя медицине и детям, в сорок девятом стала заведующей отделением, а через несколько лет – главным врачом больницы. К тому времени в их доме уже звенели голоса двух озорных сыновей, а Зоя, ставшая надежной старшей сестрой и опорой, с блеском в глазах готовилась поступать в медицинский институт, мечтая стать такой же, как ее мама Маша.
И вечерами, когда за окном темнело, а в комнате собиралась вся семья, Мария иногда касалась пальцами теплой медной монетки у себя на груди. Она думала не о потере, а о странной, причудливой нити судьбы, которая сплела воедино горечь утраты, отчаяние на скамейке, быстрые шаги маленькой воровки, цыганское гадание и безграничную силу простого человеческого сострадания. Эта нить, казавшаяся вначале оборванной, вывела ее к новому, большому, шумному и бесконечно дорогому берегу. И она понимала, что самое большое счастье – не в том, чтобы избежать потерь, а в том, чтобы найти в себе мужество любить снова, открывать сердце тем, кто в этом нуждается, и верить, что даже самая стертая медная монетка может стать путеводной звездой к новой, светлой жизни. А за окном, в глубине улиц, уже зажигались огни – робкие, но упрямые, как сама надежда, обещая, что после самой долгой ночи обязательно наступит рассвет.
