1977 год. Дед ходил за мной по посёлку, дышал как загробный дух, и дети шептали, что он крадет души. А оказалось, что этот старик с руками могильщика всю жизнь вырезал для меня ключ от рая
Поселок Устиничный цепко держался за скалистый берег, будто боясь сорваться в холодные воды дальневосточного залива. Седые от постоянной влаги домишки теснились друг к другу, а над ними вечно висело низкое небо цвета свинца. Именно здесь, в одной из покосившихся изб, проживали Марьяна и ее мать Варвара Гурьева. Женщина, чье лицо давно забыло, что такое улыбка, а душа, казалось, окаменела от обид и тягот. Село было родиной Варвары, здесь же на свет появилась и ее дочь — ребенок нежданный, нежеланный, воспринятый как обуза.
С самых первых, смутных воспоминаний детства, мир Марьяны был окрашен в оттенки материнской холодности. Ласкового слова, теплого взгляда — ничего этого девочка не знала. Забота Варвары была суровой и безрадостной: пустой постный суп, обноски от соседей, да подзатыльники, щедро раздаваемые за малейшую провинность. Тишина в доме прерывалась лишь ворчанием да редкими, отрывистыми приказами. Как из-под глыбы льда мог пробиться такой яркий, живой цветок, каким была маленькая Марьяна, оставалось загадкой. В ее груди билось сердце, жаждавшее любви и солнца, и все детство она лелеяла одну-единственную мечту: чтобы мать однажды обняла ее, прижала к себе и назвала ласковым, нежным именем. Но в памяти хранился лишь один-единственный случай подобной ласки, и от воспоминаний о нем по спине бежали мурашки, смешиваясь с чувством глубокой, непонятной тоски.
Иногда в их бедный дом, озираясь по сторонам, заходили мужчины. В такие дни девочке полагалось бесшумно исчезнуть в своей каморке за печкой или, еще лучше, уйти гулять на берег, пока не стемнеет. После этих визитов на столе Гурьевых ненадолго появлялось подобие праздника: баночка шпрот, кусок плавленого сырка «Дружба», а иногда даже деликатес — докторская колбаса, нарезанная тонкими, просвечивающими ломтиками. Тогда унылая череда картофельных дней и перловых вечеров разбавлялась новыми, почти волшебными вкусами.
Девочке едва исполнилось пять лет, когда случилось то, что навсегда врезалось в ее память острым, болезненным осколком. У Варвары ждали гостя, и ждали с особым, непривычным волнением. Мать даже пыталась пригладить свои непослушные, тусклые волосы и провела по губам кусочком свеклы. Ее руки слегка дрожали. Марьяне было строго-настрого приказано не высовываться. Девочка, прижавшись ухом к тонкой перегородке, слышала сдержанный смех матери и низкий мужской голос. Потом голоса стихли, и через некоторое время до нее донеслись приглушенные рыдания. Мужчина что-то говорил быстро, настойчиво, а Варвара, казалось, что-то умоляла, голос ее звенел отчаянной, разбитой мольбой.
Уже сгустились сумерки, когда Марьяна, выглянув в запотевшее окно, увидела, как гость, высокий и немного сутулый, быстро зашагал прочь, растворившись в синеве вечера. Тишина в доме стала гулкой и тягостной. Девочка, затаив дыхание, выскользнула из своей комнатки и увидела мать. Та сидела за кухонным столом, обхватив голову руками, и ее плечи тихо содрогались. Подойти было страшно — любое вторжение обычно оборачивалось гневом. Но сердце, переполненное внезапной жалостью, заставило сделать робкий шаг, потом другой. Марьяна обняла Варвару за шею, прижалась щекой к ее колючей кофте.
— Мама, ты плачешь? — прошептала она, готовясь к окрику, к грубому отторжению.
Но в этот раз все было иначе. Варвара не оттолкнула ее. Она подняла заплаканное, внезапно постаревшее лицо и прикоснулась шершавой ладонью к щеке дочери. Прикосновение было неловким, но нарочито нежным. А потом она снова зарыдала, уже громко, взахлеб, прижимая к себе маленькое тельце.
— Родная моя, бедная моя девочка, — сквозь слезы бормотала Варвара, и слова эти звучали чуждо и непривычно.
Марьяна замерла. Вся ее жизнь была мечтой об этой минуте. Но теперь, когда мать держала ее в объятиях, на душе стало невыразимо тяжело и горько. Эта ласка пахла слезами и отчаянием.
— Мама, а кто это был? — осторожно спросила девочка, всем существом чувствуя связь между гостем и материнскими слезами.
— Отец твой, — выдохнула Варвара и вдруг резко отстранилась, вытирая лицо подолом фартука. Ее голос снова стал обычным, сухим и отрывистым: — Иди спать. Поздно.
О, как же потом корила себя Марьяна, что не разглядела того мужчину, не запомнила его черт! С этим смутным сожалением она и уснула, а наутро происшедшее казалось далеким, почти что призрачным сном. Больше о своем отце она никогда не слышала ни слова. И, как ни странно, не чувствовала себя от этого несчастной. В ней жила какая-то неистребимая внутренняя радость, способность находить свет в самых темных уголках своего невеселого детства.
В 1979 году Марьяна пошла в первый класс. И именно тогда в их школу, в их класс, пришла новая ученица — Вика Лучинская, переехавшая из новой, благоустроенной части поселка в старую. Девочки быстро подружились, и для Марьяны это стала дружба особая, доверительная. Только Вике она могла поведать свои самые сокровенные, пугающие тайны.
А тайн было немного, но они были тяжелы. Девочку мучили ночные кошмары. В них являлись огромные, бесформенные твари с горящими глазами, которые пытались утащить в темноту ее мать, а саму Марьяну душили ледяными щупальцами.
Как же хорошо, что появилась Вика! Теперь страхи можно было выговорить, разделить их с кем-то, сделать менее всесильными. Подруга не смеялась, не разболтала секрет другим и не дразнила. Напротив, она слушала с широко открытыми, полными сочувствия глазами и предлагала бояться вместе, заодно.
Именно Вике Марьяна призналась еще в одном, дневном страхе. По Устиничному бродил старик — высокий, сгорбленный, с лицом, изрытым глубокими шрамами, будто потрескавшейся землей. Дышал он с хрипом и свистом, а при ходьбе заметно припадал на правую ногу. Его боялась вся детвора, хотя он никогда никого не трогал. Никто не знал, где он живет и есть ли у него семья. Но больше всех боялась его Марьяна. Ей казалось — нет, она была в этом уверена! — что страшный дед смотрит именно на нее. Среди ватаги ребятишек его взгляд неизменно находил ее, задерживался, изучал. От этого взгляда кровь стыла в жилах, а ноги становились ватными.
Этого-то деда ей так хотелось показать подруге! Она в красках описывала Вике его внешность, но та пока не сталкивалась с ним лицом к лицу.
Как-то раз, ранней весной, когда с крыш звонко капало, а воздух пахл талым снегом и бесконечностью, подруги гуляли у старого причала. И вдруг Марьяна увидела ЕГО. Он был совсем близко, шел своей неровной, но уверенной походкой, а в огромных, узловатых руках нес большой холщовый мешок.
Ноги у девочки тут же подкосились. Хотелось бежать, но страх вколотил ее в землю. И он опять смотрел на нее! А потом… потом уголки его глаз, видные над седой щетиной, будто дрогнули, и он на миг остановился прямо напротив, кивнул едва заметно, и пошел дальше, оставив за собой запах дерева, лака и старой кожи. Марьяна зажмурилась, сердце колотилось так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Если бы не Вика, наверное, он бы ее схватил, сунул в тот самый мешок и уволок в свою берлогу…
— Вик, это он! Тот самый дед, страшный! — выдохнула Марьяна, когда к ней вернулся дар речи.
— А я знаю его, — широко распахнув глаза, ответила подруга. — Он в новой части живет. Все его знают. Это дед-могильщик.
— Могильщик? — прошептала Марьяна, и стало еще страшнее.
— Он на кладбище работает. Оградки делает из железа, памятники украшает. И золотом пишет, настоящим! — таинственно сообщила Вика. — Когда у нас прабабушка умерла, папа заказывал у него табличку. Взрослые говорят, он мастер на все руки и душа хорошая. Но я так не думаю, — добавила она уже своим обычным тоном.
Марьяна была согласна. Хорошие люди так страшно выглядеть не могут. Да и кто знает, какие тайны он хранит, проводя дни среди могил? Может, с тем самым миром, откуда приходят ее кошмары, он на короткой ноге?
Бояться вместе стало веселее, почти игрой. Теперь, завидев вдали знакомую сутулую фигуру, девчонки с визгом бросались наутек. И все же однажды он подошел к ним почти вплотную. И снова его взгляд, тяжелый и пронзительный, устремился на Марьяну. Девочку буквально затрясло. Теперь она была уверена — он ее выбрал, он за ней пришел.
— Я тебя не отдам! — храбро заявила Вика, сжимая кулачки. Но потом лицо ее стало серьезным. — Марьян, только ты не думай, что я выдумываю… Мне показалось, он не злой. И когда смотрел на тебя… он вроде как улыбался.
Марьяна с недоумением посмотрела на подругу. Какая улыбка могла быть на таком лице?
Вика покачала головой, уверенная в своей правоте. Она разглядела не усмешку, а именно доброту, тепло, спрятанное в глубине усталых глаз.
Тревога в душе Марьяны росла. Кошмары участились, а к ним прибавилось это странное, навязчивое внимание. И еще появилось смутное, недетское предчувствие, тяжелый камень на дне души.
Однажды, возвращаясь из школы, она увидела у своего дома кучку соседей. Они говорили вполголоса, лица у всех были серьезные, озабоченные. Девочка не разобрала слов, но ей отчетливо почудилось, что в их тихом бормотании звучит ее имя.
В тот день она узнала, что Варвары не стало. Соседи шептались, что женщина получила какую-то весть, после которой заперлась в доме и выпила целый пузырек снотворного. Судя по всему, она не хотела больше жить.
Свою мать Марьяна увидела в последний раз в гробу, холодную и чужую. Несколько недель она жила у Лучинских. Викины родители, добрые и жалостливые люди, приютили девочку, пока решалась ее судьба.
Если бы не их тепло, не поддержка Вики, вряд ли бы Марьяна смогла пережить это смутное, горькое время. Мать подруги подолгу сидела у ее кровати, гладила по голове, когда та вскрикивала во сне. А кошмары теперь навещали ее каждую ночь, стали настойчивее и страшнее.
Она не знала, что будет с ней дальше. На похоронах она слышала, как кто-то сказал: «Девочку, ясное дело, в интернат». И всем сердцем, каждой клеточкой своего существа она молилась, чтобы этого не случилось.
— Как бы я хотела, чтобы ты навсегда осталась у нас, — со слезами в голосе говорила Вика, крепко сжимая ее руку.
Постепенно боль начала притупляться, сменяясь тихой, привычной печалью. В доме Лучинских ее любили, хорошо кормили, одели в новое платье. Но Марьяна понимала — это временный приют. Однажды придется уйти.
И этот день настал. Новость принесла Вика, подслушав разговор взрослых. Она вбежала в комнату, запыхавшись, с глазами, полными слез.
— Марьянка! — выкрикнула она. — Тебя забирают! Завтра!
— В интернат? — едва слышно прошептала девочка, чувствуя, как холодеют пальцы.
Вика молча потрясла головой. Сказать правду было невыносимо тяжело.
— Нет… Ты будешь жить у того деда. У могильщика.
Мир перед глазами Марьяны поплыл, потемнел, и она, не издав ни звука, рухнула на пол.
Как же она надеялась, что подруга ошибается! Может, что-то не так расслышала? Или это жестокая шутка? Но нет. Вечером мама Вики, вздыхая, помогла сложить ее нехитрые пожитки в старый чемодан, а утром на пороге появился ОН. Сердце забилось, как птица в клетке, слезы хлынули ручьем, а все тело сковал леденящий, животный страх.
Удивительно, но Лучинские разговаривали со стариком ровно и уважительно, называли его по имени-отчеству. Он громко, с хрипом дышал, тихо отвечал, но Марьяна не слышала слов. Ее затрясло мелкой дрожью, когда он тяжело ступил в ее сторону и протянул к ней огромную, исчерченную глубокими морщинами руку.
— Пойдем, деточка, пора, — прохрипел он, и голос его звучал как скрип старого дерева.
Марьяна, всегда послушная, отпрянула и прижалась к косяку двери. Нет. Лучше детский дом, лучше что угодно, только не его темная, страшная избушка, которую она уже успела нарисовать в своем воображении где-то на краю кладбища.
Старик тяжело вздохнул, сделал шаг и легко, почти без усилий, поднял ее на руки. В его тщедушном теле таилась неожиданная сила. Он бросил короткое: «Вещички потом заберу», — кивнул хозяевам и вынес девочку на улицу.
Она не сопротивлялась, лишь тихо плакала, спрятав лицо. Он нес ее молча, и только его дыхание, мерное и хриплое, нарушало тишину. Пройдя так через полсела, он осторожно опустил ее на землю.
— Давай-ка своими ножками, а? Ты же у меня большая уже, — сказал он, пытаясь заглянуть ей в лицо.
Девочка кивнула, не поднимая глаз. Он взял ее маленькую ладонь в свою большую, шершавую руку, и они пошли. Молчание затягивалось, становясь неловким.
— Марьяна, давай поговорим, — наконец начал он, слегка сжимая ее пальцы. — По-взрослому. Меня зовут Василий Семенович. А для тебя — дед Вася. И я тебе не чужой. Я твой родной дед.
Девочка украдкой взглянула на него, не веря.
— Сын у нас был, Борис. Горячая голова, ветреная. Женился на городской, а к твоей маме… заходил, когда в село наведывался. Вот ты и родилась. От нас он это скрыл, мы только потом, стороной, узнали, что внучка у нас есть. Все хотел к тебе подойти, да видел — боишься ты меня. Вот и тянул, боялся спугнуть, — говорил он медленно, подбирая слова.
На мгновение страх отступил, уступив место жгучему любопытству. С ней разговаривали как с равной. И в памяти всплыл тот вечер, рыдающая мать и странные слова: «Отец твой». Значит, тот гость и был Борис.
— А где… где мой папа теперь? — едва слышно спросила она.
— Отец твой… погиб он недавно. Беда случилась. А Варвара, как узнала… видно, очень его любила, хоть и гордилась, и молчала. Сердце не выдержало разлуки, — с болью в голосе проговорил старик.
— Зачем же вы меня забрали? — это был главный вопрос.
— Потому что семья должна быть вместе. У тебя больше никого не осталось. И у нас с бабкой твоей, Галиной… тоже никого. Борис детей с женой не нажил. Негоже кровиночке родной в казенном доме расти, когда живые дед с бабкой есть.
Они шли уже по дороге, ведущей в новую часть поселка. Марьяна молчала, обдумывая услышанное. Страх не исчез, но теперь в нем появилась трещина, сквозь которую пробивалось слабое, недоуменное понимание. А какой будет бабушка? Наверное, такая же старая и страшная…
Дом, в который привел ее дед Вася, оказался большим, светлым, с резными наличниками и палисадником, где еще лежали остатки снега. Новая часть поселка поразила девочку: ровные улицы, аккуратные заборы, соседи, которые улыбались ей, кивая Василию Семеновичу.
Переступив порог, Марьяна замерла от изумления. В доме пахло деревом, воском и свежей выпечкой. Стены, потолки, мебель — все было украшено ажурной, невероятно тонкой резьбой. Цветы, птицы, диковинные завитки — казалось, сама сказка застыла в дереве. Солнечный свет, льющийся из больших окон, играл на гладкой поверхности стола, выкладывая на нем золотые узоры.
— Нравится? — с тихой гордостью спросил дед. — Все это руки мои.
По полу к ним подбежал маленький, лохматый комочек с виляющим хвостом — черный щенок с умными глазками-бусинками.
— А это Кузьма, сторож наш, — улыбнулся старик, беря песика на руки. Тот лизнул его в нос, а потом потянулся к Марьяне. Холодный нос ткнулся в щеку, и девочка невольно рассмеялась. Смех прозвучал неожиданно звонко в этой новой, тихой обстановке.
— Видишь, дружить хочет, — засмеялся и дед. — Пока мал, в доме живет, а потом на улицу, двор охранять. И тебя тоже.
— Как же его на улицу? — испугалась Марьяна, уже прикипев к щенку душой.
— Хочешь, в доме оставить? Ну что ж, попробуем бабку уговорить, — подмигнул он, и в его глазах заплясали веселые искорки.
Потом появилась бабушка — невысокая, круглолицая, с добрыми лучистыми глазами за стеками очков. Она не стала бросаться обнимать, лишь подошла, бережно взяла лицо девочки в теплые ладони и внимательно посмотрела на нее.
— Здравствуй, внученька. Наконец-то ты дома, — сказала она тихо, и в голосе ее звучала такая неподдельная, глубокая нежность, что лед в сердце Марьяны дрогнул и дал первую трещину.
Ее комнатка была светлой, с большим окном, выходящим в сад. На кровати лежало новое, сшитое вручную лоскутное одеяло. Баба Галя, как велел называть ее дед, кормила внучку так, как та и не мечтала: наваристыми щами с говядиной, пышными пирогами с капустой и яйцом, да вареньем из сосновых шишек, прозрачным и душистым.
Марьяна стала ходить в новую школу, где ее приняли хорошо. Дед, видя, как она скучает по подруге, вскоре привез Вику в гости. Подруги, обнявшись, болтали без умолку. Марьяна с горящими глазами рассказывала о том, что ее дед — вовсе не «могильщик», а мастер-золотые руки. Он не только ограды делает, но и вырезает из дерева игрушки, рисует стенгазеты, пишет стихи! Его даже в городскую типографию звали, книжки для детей оформлять. А шрамы — он на войне был, герой. И хромает, и дышит тяжело из-за ранений.
Вика слушала, развесив уши, и радовалась за подругу. А перед уходом спросила шепотом:
— А страшные сны… они прошли?
Марьяна печально покачала головой. Нет, не прошли. Они навещали ее и здесь, в этой светлой комнате.
Именно в ту ночь она снова проснулась в холодном поту от крика. Выскользнув из комнаты, она хотела попить воды, но увидела свет под дверью в дедову мастерскую. Жажда живого человеческого присутствия пересилила робость. Она приоткрыла дверь.
— А ты что не спишь, соловушка? — спросил Василий Семененович. Он стоял у мольберта с палитрой в руках.
Всхлипывая, девочка рассказала про чудовище, которое снова явилось во тьме. Дед внимательно выслушал, задавая уточняющие вопросы: какого цвета были глаза, сколько было щупалец, как именно оно пугало. И все это время его рука водила кистью по бумаге. Марьяна не понимала, зачем ему такие подробности, но, описывая кошмар, понемногу успокаивалась. Словеса, высказанные вслух, теряли свою власть.
— Подойди-ка, посмотри, — подозвал он ее наконец.
Девочка подошла и ахнула, а потом рассмеялась. На бумаге был изображен в точности тот самый ужасный монстр, но… он был смешным! У него были большие, добрые глаза-блюдца, один клык торчал криво, а щупальца неуклюже запутались в бантиках.
— Ну что, все еще страшно? — спросил дед, и в его глазах теплилась улыбка.
— Нет! — засмеялась Марьяна.
— Вот и славно. А теперь — марш в кровать. Мне еще работу доделывать.
Оставшуюся ночь она спала безмятежно. И так происходило каждый раз: стоит только кошмару явиться, как дед забирал его из ее головы и переносил на бумагу, превращая в нелепого, безобидного дурачка. Через некоторое время страшные сны оставили ее навсегда.
Эпилог. 2020 год.
Надежда (как звали теперь взрослую Марьяну) стояла на пороге дома в Устиничном. Она давно жила в Хабаровске, окончила университет, стала искусствоведом, вышла замуж и растила дочь Катеньку. Даже после того, как несколько лет назад не стало бабы Гали, а потом и деда Васи, она часто приезжала сюда, в этот дом, наполненный светом и памятью.
Но сейчас пришло время прощаться. Нашелся покупатель, и нужно было отдать ключи. Сердце сжималось от боли. Когда-то она боялась переступить этот порог, а потом он стал для нее крепостью, пристанью, источником тепла.
Она медленно обошла пустые комнаты, прикоснулась ладонью к резным цветам на дверном косяке, ее работы. Дед научил ее не только не бояться, но и творить. В мастерской еще пахло деревом и красками. Здесь он показал ей, что даже самое страшное можно победить смехом и красотой.
— Прощайте, мои родные, — тихо сказала она, выходя на крыльцо. — Спасибо вам за все. За дом. За свет. За любовь.
Она верила, что их души по-прежнему здесь, в каждом деревянном завитке, в каждом луче света, пробивающемся сквозь старые стекла. В подтверждение ее мыслей легкий, почти невесомый ветерок потрепал прядь ее волос, ласково коснулся щеки — точь-в-точь как рука деда Васи, который никогда не повысил на нее голоса, а лишь учил видеть прекрасное в простом, а доброе — в самых неожиданных лицах.
Они приняли как родного ее мужа, а ее дочку, Катюшу, баловали и любили всем сердцем. Каждый день, прожитый под этой крышей, стал бесценным даром, уроком стойкости и любви.
Надежда последний раз оглянулась. Дом стоял, залитый лучами заходящего солнца, светлый и прочный, как сама память. Она смахнула сбежавшую слезу, но на губах у нее играла улыбка — та самая, солнечная и жизнерадостная, которую когда-то подарили ей здесь, в этом доме, два старых человека, нашедших и согревших свое потерянное солнышко. Она уходила, унося с собой не груз прошлого, а его свет — чтобы нести его дальше, своей дочери, всем, кого любила. И в этом был высший, самый красивый смысл.
