Бабушка боялась воды как огня, но ради внучек переплыла реку. А потом рассказала историю, от которой у всех побежали мурашки
Внучка захныкала тихо, жалобно, и Лидия, не раздумывая, присела, чтобы маленькая Кристина забралась к ней на спину. Девичьи ручонки обвили её шею с безоговорочным доверием, теплое личико прижалось к затылку. О том, что их ждёт впереди, женщина старалась не думать, отгоняла мысли, как назойливых мух, потому что каждое такое размышление вызывало тихий, но всепоглощающий паралич всего тела, сковывающий волю и леденящий кровь. Она не говорила никому о своём страхе, носила его в себе, как ношу, к которой давно привыкла, но оттого не ставшую легче. Семья углублялась в лес, оставляя за спиной последние признаки деревни. Воздух был прозрачным, хрустальным, наполненным ароматами сырой земли, прелой листвы и чего-то неуловимо цветущего. Было раннее, прохладное утро, и солнце, только-только выкатившееся из-за тёмного гребня дальнего леса, золотило верхушки сосен, оставляя нижний ярус в бархатистой, сизой тени.
— Кристина, спускайся с бабушки немедленно! Как не стыдно взрослой девочке! – прозвучал голос матери, ровный, но с оттенком усталого упрёка.
— Ножки устали! – не сдавалась малышка, покрепче вцепившись в плечи Лидии.
— Мне не тяжело, спина ещё крепкая, чуть-чуть пронесу её, пусть отдохнёт ребёнок, – возразила Лидия, чувствуя, как знакомый вес на спине придаёт её шагам неожиданную устойчивость, связывая её с землёй.
— Вот напросилась же! Надо было дома тебя оставить, сидела бы с тётей Верой! Бабушке почти шестьдесят! – проворчала молодая женщина, её имя было Майя, и в её ворчании сквозила не столько досада, сколько тревога.
— Мама, а я молодец? Я сама иду, совсем не устала! – заюлила старшая дочь Ангелина, разница между девочками была в два года, но в эту минуту она казалась целой пропастью взросления.
— Да, ты молодец, солнышко, продолжай в том же духе, – улыбнулась Майя, поправляя сбившуюся прядь волос с потного лба дочери.
Впереди Лидии вышагивал её зять, муж Майи, с огромной несуразной поклажей, торчащей так высоко за спиной, что не видно было его головы, лишь смутный овал под кепкой. Это была резиновая лодка, уложенная достаточно неумело, неправильно стянутая верёвками, отчего она походила на гигантский, неуклюжий гриб, выросший на человеческих плечах. Но зять Юрий мало интересовал сейчас Лидию. Её взгляд, острый и печальный, скользил по сторонам, цепляясь за знакомые приметы, которые за десятилетия превратились в болезненные шрамы на лице некогда девственной природы, и сердце её сжималось от тихого, бессильного огорчения. Не была Лида в этих краях лет двадцать, с тех самых пор, как не стало её мамы, а теперь, в это смутное начало девяностых, решили навестить дальних родственников, да заодно и показать внучкам, где росла их бабушка.
Всё здесь было таким же, но другим, будто кто-то подменил родной пейзаж умелой, но бездушной копией. Казалось бы – те же перелески, одетые в летнее многоцветье, те же неглубокие овраги, поросшие ольхой и ивняком, те же тёмные и холодные пики елей вдали, что за рекой, обозначающие место, где начинается густой, почти нехоженый лес по левую, мало изученную сторону от деревни. Но мусор у обочины – осколки бутылок, ржавые банки, целлофановые пакеты, прилипшие к колючему шиповнику, словно мертвые птицы, следы костров, обожжённые чёрные круги на земле, пустые бутылки из-под чего-то крепкого, и даже линия электропередач, ради которой вырубили целую траншею, ровную и безжизненную, в когда-то густом лесном массиве – всё это отзывалось в Лидии какой-то глубокой, личной болью, ноющей, как старый перелом. Здесь мало чего осталось от того места, где она росла, где каждый куст был другом, а каждое дерево – хранителем истории, где происходили с ней жутковатые, но удивительные приключения, пропитанные последней, чистой верой в сказки и предания этой земли.
И этим прохладным утром лес, словно старый, много повидавший друг, встречал Лидию. Шелест листвы был приветливым шёпотом, запах хвои – знакомым парфюмом детства. И казалось ей, несмотря на мусор кое-где и провода, протянутые, как струны на гигантской скрипке, что деревья узнают её голос, и лужайки солнечные, ясные, помнят топот её босых детских пяток, и ветер, спустившись к траве, играет не просто так с её штаниной – он нашептывает: «Привет, Лидка! Как я ждал тебя! Побежали играть, как прежде?» Она шла медленно, размеренно, погружённая в этот тихий диалог, пока не устала тащить на себе внучку и не спустила её осторожно на землю, на мягкий ковёр из прошлогодней хвои.
— Бабушка, а ты точно помнишь, где тут ягоды? — спросила Ангелина, обгоняя её по узкой, змеящейся тропинке и бережно подталкивая вперёд младшую сестру.
— Помню, — кивнула Лидия, но её взгляд блуждал где-то далеко, за границами видимого. — Только вот раньше тут всё по-другому было. Никаких проводов, никакого мусора… Трава была выше, ягоды крупнее, а воздух… он был сладким, как мёд. А теперь… — она махнула рукой, широким, скорбным жестом, указывая на пустую пластиковую бутылку, валявшуюся под кустом, словно неестественно яркий, ядовитый цветок.
— Ну, мам, времена меняются, — вмешался Юрий, с трудом поправляя лодку на плече. — Нельзя же остановить прогресс. Главное, что ягоды-то остались. Ты нам покажешь, где их искать, а мы соберём, наварим варенья на всю зиму.
Лидия кивнула молча, но в её глазах, цвета потускневшей речной воды, читалась не просто грусть, а целая история утраты.
— Главное, на ту сторону благополучно добраться. Сура река характерная, норов у неё есть, – проговорила она почти шёпотом.
— Куда мы денемся, о-хо-хо! Лодка новая, надувная, надёжная, – бодро отозвался Юрий, но его взгляд скользнул по встревоженному лицу тёщи.
Когда они, наконец, вышли к реке Суре, Лидия остановилась как вкопанная. Ноги вдруг стали ватными, сердце заколотилось с такой силой, что она услышала его стук в висках, а в горле словно застрял огромный, колючий комок, не позволяющий вздохнуть. Река лежала перед ними широкая, спокойная, сверкающая на солнце тысячами бликов, но для неё она всегда была и оставалась источником древнего, иррационального страха. Лидия с тех самых пор, с того самого дня, боялась воды глубоко, на клеточном уровне.
— Ну что, переправляемся? — бодро спросил Юрий, сбрасывая с плеч ношу и начиная раскладывать лодку.
— Давай, ждём тебя, — ответила ему Майя, но её зоркий взгляд сразу заметил, как мать побледнела ещё больше, став почти прозрачной. — Мама, ты как? Тебе плохо? Я же говорила не тащить на себе Кристину! Спину защемило? Или сердце?
— Нет, ничего, пустяки, — прошептала Лидия, с силой сжимая свои холодеющие пальцы, чтобы скрыть дрожь.
Юрий, привыкший к действию, быстро и ловко надул лодку насосом, и рыжая резиновая груда превратилась в небольшое, но устойчивое судёнышко. Семья решила переправляться двумя ходками: сначала Юрий отвезёт на другой берег бабушку со старшей внучкой, затем вернётся за женой с младшей. Лодка была слишком мала, чтобы принять всех разом.
Лидия, стиснув зубы, ступила в зыбкую лодку, уселась на дно, крепко вцепившись в резиновые края бортов мёртвой, побелевшей хваткой. Она смотрела не вперёд, а вниз, на воду, тёмную и глубокую у берега, и её охватывал знакомый, всепоглощающий ужас, с которым она ничего не могла поделать. Ангелина, напротив, сидя напротив, смеялась, болтала ногами, ловила рукой брызги, но для Лидии каждый всплеск был как удар током, каждый кружок на воде – гипнотизирующей воронкой, готовой затянуть её в глубину.
Когда они, наконец, оказались на другом, желанном и страшном берегу, Ангелина сразу заметила перемену в бабушке.
— Бабуля, да ты вся белая, как мел! — воскликнула она, выскакивая из лодки и протягивая руку. — Садись, отдохни, на камушек!
Лидия ничего не могла сказать, она онемела, парализованная страхом, который теперь, после переправы, медленно отступал, оставляя после себя лишь пустоту и слабость в коленях. Внучка оставила свою плетёную корзинку и усадила её на большой, покрытый мхом валун. Минут двадцать-тридцать они ждали в таком состоянии остальных. Ангелина была занята тем, что отгоняла от бабушки настырное, злое комарьё, махала веткой. Кровопийцы липли к обеим гостьям целыми гроздьями, а средство от них было у мамы в рюкзачке, на том берегу.
Дочь Майя, высадившись из лодки, подбежала к ним, и тревога на её лице сменилась настоящей паникой. Она тут же подхватила мать за руку, почувствовав ледяной холод её кожи.
— Мама, родная, что с тобой? Говори же!
Лидия с трудом разжала губы и прошептала что-то нечленораздельное. Майя достала из рюкзака алюминиевую флягу с водой и маленькую, потрёпанную коробочку с валидолом. Через несколько минут, под тенью старой, раскидистой ивы, Лидию стало постепенно отпускать. Цвет медленно вернулся к её щекам, а дыхание выровнялось.
— Мама, что случилось? — спросила Майя уже мягче, гладя мать по спине, как когда-то в детстве. — Чего ты так испугалась? Вроде же всё хорошо, переправились благополучно.
— Воды, – хрипнула Лидия и прокашлялась, отпивая глоток воды. – Просто воды.
— Воды? – не поняла Майя. – Ты что, плавать не умеешь? Я же видела, ты в озере как-то…
— Нет, не в этом дело. У меня… фобия. С детства.
— Я не знала… Никогда не говорила.
— К слову не приходилось. Да и не хотелось пугать. Твой папа знал. Помнишь, мы на море ездили по путёвке, в Анапу? Я ведь только до колен заходила, и то когда вода была стеклянная-стеклянная…
— И откуда это у тебя? Почему? Ты чуть не утонула в детстве или что? Какая-то история?
Лидия помолчала, наблюдая за Юрием, который вытащил из воды лодку и теперь, стоя по колено в воде, сдувал её, чтобы спрятать в кустах. Лучи солнца пробивались сквозь листву, играя зайчиками на его спине. Потом она глубоко вздохнула, и в её взгляде появилась решимость, смешанная с облегчением.
— Посидим тут немного, да? Расскажу. И сама успокоюсь как раз, поделюсь грузом.
— Конечно! Мы будем здесь сколько понадобится! – заверила её дочь, доставая из рюкзака флакон с репеллентом и натирая открытые участки кожи у себя и у притихших, заинтересованных девочек. Внучки облепили бабушку с двух сторон, приготовившись слушать, их глаза были широко раскрыты, в них горел огонёк ожидания сказки, но они чувствовали, что сейчас прозвучит нечто большее.
— Примерно тут всё и началось, — тихо сказала Лидия, и её голос приобрёл иную тональность, мягкую, певучую, как будто она говорила не здесь и сейчас, а откуда-то из глубины времени. Она смотрела на реку, прикрытую местами густыми, свисающими над водой ветками ив, словно зелёными занавесами. — На этой самой Суре. Мне было лет шесть. Другое, совсем иное время было тогда. И даже звали меня немного иначе, с налётом деревни и той самой сказки – не Лидией, а Лидкой, а чаще – Лидуськой.
Дело было давно, ещё в довоенные годы, в самом конце тридцатых. Мир был выкрашен в иные, более чистые и яркие цвета. Природа была не под стать нынешней – не испорченная, не раненная человеком. Рядом не было ни заводов, дымящих чёрным дымом, ни фабрик, сбрасывающих в реку краску, ни мастерских, ни прочих следов большой промышленности. Это был рай земной, да и только! Сура всегда была щедрой, полноводной, широкой, с разнообразной рыбой, которая серебристыми косяками ходила на перекатах. В её тихих затонах водились бобры, строившие свои хитроумные хатки, и ондатры, оставлявшие на илистых берегах забавные следы-цепочки.
— Как??? Настоящие бобры?? – возопили в унисон внучки, и глаза их стали круглыми, как блюдечки, от изумления.
— Ну конечно, самые что ни на есть настоящие! – улыбнулась Лидия, и в её улыбке мелькнула тень былой беззаботности. – Это щас всё… эх! Только где-нибудь в самой глухой глуши, куда и дорог-то нет, они ещё остались, где вода и земля ещё чистые, как слёза. – она махнула рукой, и жест этот был полон светлой печали. – Так вот… В лесах полным-полно было грибов, ягод: лесной малины, черемухи, орехов, черники, ежевики, земляники. А уж зверья! Лисы, зайцы, волки часто зимой, в лютую стужу, выходили прямо к жилью человека, к самой деревне, где жила я, маленькая Лидуська. И зимы были сурооовые, снежные, такие, что сугробы по самые маковки домов наметало. Времена года наступали своим чередом, как положено, не сбиваясь и не спеша.
Здесь Лидия остановилась, отпила ещё воды и поудобнее устроилась на мху, и приобняла льнувшую к ней Кристину. Она раскидывала свободной рукой, как бы показывая на весь окружающий мир, вспоминая, каковым он был в её детстве – чистым, бескрайним и по-настоящему живым, дышащим.
— Лидуська любила и зиму с её пушистыми снегами и узорами на стёклах, и весну с шумными, могучими ручьями, и осень, багряную и золотую, но самое любимое – летняя пора, особенно тот месяц, когда созревали ягоды, и самая желанная – ежевика. У нас, в Среднем Поволжье, ежевика созревает в конце июля — начале августа. Также было и в те времена. И черёмуха, которая растёт преимущественно по берегам рек, даёт спелые, чёрные, блестящие ягоды тоже в июле–августе. Это было самое сладкое, самое интересное, самое насыщенное время года.
Ежевика созревала и у нас в лесу за деревней, но особенно много было её за Сурой, на другом берегу, то есть именно здесь, где мы находимся сейчас. Она была вьющаяся, цепкая, колючая, а ягоды – крупные, сизоватые, покрытые лёгким сизым налётом, таинственные и манящие. Кроме этого, в семье любили и черемуху, которой тоже было полно на другом берегу Суры. Из ежевики варили варенье, густое, как смола, готовили начинку для пирогов на долгую зиму, а черемуху и ели свежей, и толкли в ступках, и сушили, и муку из неё делали, душистую, с миндальным привкусом.
Ох, вспомнила! Ягодами черемухи лечили расстройства живота у детей и взрослых, отвар из них был первым лекарством. А из черемуховой муки пекли пирожки, такие ароматные, что запах стоял на всю избу, а перекрученная с сахаром черемуха была отличной, ни с чем не сравнимой начинкой в пироги на Пасху.
В то памятное утро Лидуська проснулась ещё затемно, раньше всех. С вечера они договорились с бабушкиной сестрой, тёткой Ариной, и её двумя дочками, и внучкой-ровесницей Лидуськи, Лизкой, что пойдут вместе за ягодой. Идти решили через летний, временный мост на другую сторону Суры. Взяв с собой два куска чёрного, душистого хлеба, бутылку домашнего квасу, несколько упругих огурцов с грядки и шесть варёных яиц, бабушка и Лидуська вышли рано утром, часов в пять. На улице была неописуемая красота: погожий летний денёк только-только начинался, чирикали, перекликались птички, лучи утреннего солнца, ещё золотые, робкие и несмелые, наползали из-за леса, золотя соломенные крыши, заборы и влажную от росы землю.
Подождали они у ворот тётку Арину с её небольшим семейством и неспешной, разговорчивой гурьбой направились к переправе, к тому самому летнему мосту через Суру. Такой временный, хлипкий летний мост строили сообща каждый год, ведь в бурный ледоход его всё равно сметало нагромождениями льда, несущимися с верховий. Обычно люди переправлялись через эту грозную в половодье реку на большом, неуклюжем пароме, но паром находился очень далеко, вниз по течению, а этот мост строили усилиями жителей двух деревень каждый год – так что в этом месте, самом узком, легче всего было перебраться через Суру.
По самодельному мосту можно было перебраться только пешком, гуськом, и поручни у моста были только с одной стороны, да и те шатались. Когда все подошли к мосту, никого постороннего не было, ведь только-только разгоралось раннее утро, и мир принадлежал птицам и росе. Лидуська впервые в своей жизни должна была вступить на этот зыбкий, стонущий под ногами взрослых мост, и она, конечно, испугалась. Под шаткими, неровными досками бурлила, пенилась река, несущаяся с заметной скоростью, и она показалась девочке настоящим живым чудовищем, спящим лишь на поверхности. Лидуська замерла от страха у самого начала, да так, что с места её было не сдвинуть ни уговорами, ни окриками.
Сестра бабушки и дочери её с внучкой уже почти перешли мост, обернулись и махали руками, а бабушка с Лидуськой всё стояли у начала этого дребезжащего пути.
— Давай же, Лидуська! Шевелись! Сколько мы ещё стоять тут будем, комаров откармливать? Не жалко старую бабушку? – позвала бабушка, но в её голосе уже звучало раздражение, смешанное с беспокойством.
Но Лидуська продолжала упираться, вжав голову в плечи, она испугалась воды, да так сильно, что никакая жалость к бабушке не действовала. Бабушка, уже всерьёз нервничая, крепко, почти до боли взяла её за маленькую, потную ручку и дала наказ, короткий и ясный:
— Держись крепко за поручень, вот за этот, и двигайся приставным шагом, боком! Не смотри вниз! Вон, смотри, как Лизка идёт! Ну же, смелее!
Мост действительно был шаткий, хлипкий на вид, вода бурлила желтовато-мутным потоком под разномастными, разнокалиберными дощечками, которые на этот мост приносили и прибивали жители двух деревень. Самое страшное для Лидуськи было то, что вода находилась прямо под дощечками, почти не прикрытая, а если где-то наступить не так, на кривую, гнилую доску, то она прогнётся, и вода охватит ступню холодным поцелуем. А обута Лидуська была в обычные чуни, связанные из грубой конопляной верёвки – промокали они на раз, сразу насквозь.
«Самое главное, – убеждала себя Лидуська, вдыхая как в последний раз утренний воздух, пахнущий рекой и полынью, – не смотреть на воду, а крепко держаться за поручень моста одной рукой, а другой – за руку бабушки… идти, идти, не останавливаясь…»
Она всё ещё была в полной прострации: умом понимала, что надо идти, а тело отказывалось слушаться. Бабушка, стиснув её руку в своей твёрдой, мозолистой ладони, подбадривала сквозь зубы:
— Давай, давай, родная, не боись, я с тобой. Иди смелее, один раз страшно, а потом и не заметишь, как перейдём!
И Лидуська пошла. Не сама, её почти потащила бабушка, но она сделала этот первый, решающий шаг.
Сердце замирало и падало куда-то в пятки, когда вода, просвечивая сквозь щели, прямо под ногами казалась живой, готовой схватить. Ей хотелось подпрыгнуть, отдернуть ногу, но бабушка упорно, неуклонно тянула её вперёд, к тому берегу, где уже махали руками родственницы. Несмотря на сковывающий, леденящий страх, Лидуська крепко держалась одной рукой за бабушкин подол, а потом и за её руку, и перебирала ногами, и свободной правой рукой цепко опиралась на дрожащие перила моста. На спине её болтался кузовок, сплетенный из липового лыка, очень удобный и невероятно лёгкий. У бабушки был такой же кузов, но побольше, и ещё мятый жестяной бидончик для ягод, привязанный к поясу верёвкой.
И вот, страх, казавшийся бесконечным, подошёл к концу. Этот мостик на самом деле был не очень длинный, просто очень шаткий и ненадёжный на вид. И когда бабушка сказала облегчённо:
— Держись, пришли! — и дернула её за руку, опуская на твёрдую, благословенную землю, Лидуська приземлилась, пошатнулась и тут же посмотрела назад, на свой только что преодолённый страх, который остался позади, в виде этого дребезжащего сооружения. И тут же, невольной мыслью, представила, что вечером надо будет идти по этому мостику обратно. Рой леденящих мурашек пробежал по её детской спине и забрался в волосы, подняв их дыбом под платочком. Но когда они зашли в прохладную сень разнолесья и подлеска, опутанного гирляндами ежевики, а рядом были целые россыпи черемуховых кустов, усыпанных чёрными бусинами ягод, она всё забыла – и страх, и мост, и холодную воду.
Накинулась Лидуська на свои любимые ягоды с жадностью, на которую способны только дети. Стала сначала кушать, почти глотать, обоими руками черемуху, срывая целые кисти, и, обдирая руки до крови о колючки, душистую, крупную ежевику. Объесться до отвала она не успела, услышала строгий голос бабули:
— Всё! Хватит набивать брюшко! Давай в кузовок набирай, на зиму запасай – помнишь пословицу? Летний день год кормит!!!
Бабушкина сестра с детьми ушли недалеко, их слышно было по голосам. Ягоды было настоящее море! Набрали кузовки довольно быстро, ягода literally сама лезла в руки. Бабушка предупредила, покосившись на густую траву у воды:
— Смотри под ноги, тут ужи водятся, большие такие, в полосочку…
Лидуська как ни старалась, высматривала, но ни одного ужа не увидела, хотя очень хотелось – и страшно, и любопытно. Объелась она и ежевики, и черемухи, наполнила доверху свой кузовок, и даже стала набирать ягоду в карманы старого, выцветшего фартука, который ей дала бабушка поверх платья. Карманы сразу сделались лилово-чёрными, сок проступил наружу. Вот беда-то! Лидуська оглянулась воровато на бабулю – та была занята, отбирала крупную ежевику, и не заметила её прокола. Быстро съела девочка остатки ягод из карманов, хотя те уже и не лезли в неё, вызывая лёгкую тошноту. «Бабушка спросит: «что с карманом у тебя?» – думала она. – А я невинно отвечу: «Не знаю, бабушка, должно, ягодный куст попался коварный и жадный, измазал меня почём зря из-за мести, что я много у него взяла!»
Ягоды, лёгкие, как трава, переварились быстро. Сделали привал на солнечной полянке, и вместе с родственниками поели то, что принесли с собою: хлеб с солью, крутые яйца, хрустящие огурцы, запили кисловатым квасом. Пока бабушка с сестрой лежала на расстеленных платках, отдыхала, прикрыв глаза, Лидуська с Лизкой успели и в догонялки поиграть, и поссориться из-за найденного необычного камушка, и тут же, по мановению волшебной палочки детства, вновь подружиться. Посмеиваясь, прижимаясь к бабушкиному тёплому боку, девочки успели даже вздремнуть под тихую, многоголосую песню летнего леса и убаюкивающую, мирную трескотню взрослых женщин, обсуждавших деревенские новости. Но вот бабушка, отряхнувшись, тяжело поднялась и сказала, оглядывая полные кузовки:
— Всё, шабаш! Солнце уже высоко, пора по домам, ещё дела waiting.
Засобирались все, нехотя, с сожалением покидая щедрую полянку. И Лидуська снова, с леденящей душу ясностью, представила тот шаткий мост – сердце её снова ушло в пятки, стало маленьким и колотящимся.
Но назад идти было всё-таки полегче. Страх был уже знакомым, а не неведомым чудовищем. И все было бы хорошо, благополучно, если бы не в самой середине моста, на самом видном месте, Лидуська не поскользнулась на мокрой и склизкой, отполированной многими ногами дощечке. Нога её резко поехала вперёд, тело потеряло равновесие, и девочка с тихим всхлипом стала падать. Хорошо, что была рядом крепко державшая её за руку бабушка – Лидуська инстинктивно, с силой, которую даёт паника, вцепилась и в скрипучий поручень, и в бабушкину руку, а вот чуньку одну, правую, унесла вода – она просто соскочила с ноги, мелькнула жёлтым пятном на поверхности и тут же, перевернувшись, уплыла по бурному потоку, быстро скрылась из виду.
Придя домой, Лидуська, отойдя от шока, хвасталась матери и сёстрам, сколько она принесла ягод, показывала полный кузовок, а бабушка её хвалила, гладила по голове. О том, что Лидуська поскользнулась и чуть не упала в воду, бабуля умолчала, лишь вечером заказала у местного мастера, деда Трофима, новую пару чуней для внучки. Хранила эту страшную тайну и сама Лидуська. Но ночью ей снился тот мост, бесконечно длинный, ягоды, рассыпающиеся из кузовка, и мутная, жёлтая вода Суры, беззвучно зовущая её. Река во сне уносила Лидуську, подхватывала в свои холодные водовороты, тянула ко дну, а сверху, по тёмной поверхности, плавала, как странные лодочки, собранная ею ежевика… Только потом, спустя много-много лет, уже взрослой, она расскажет своей маме о том давнем походе и о навсегда оставшемся с ней, въевшемся в душу страхе перед водной стихией.
Лидия закончила свой рассказ и вновь, уже спокойным, задумчивым взглядом посмотрела на широкую, величавую реку, которая теперь казалась не угрозой, а немым свидетелем её давнего детства.
— А теперь и вам поведала, – продолжила она тихо, пока все молчали, находясь под глубоким впечатлением от той атмосферы далёких лет, о которых впору уже слагать тихие, задушевные предания. – Как вижу воду – реку, озеро или ещё что, – так мне словно привет из прошлого, эхо того дня. Страх навсегда засел где-то здесь. – она приложила руку к груди. – Ой, да что с ним бороться! Он мне особо и не мешает, пока в воду лезть не приходится, пока не надо доверять свою жизнь этой зыбкой стихии.
— Но ты борешься, мама – несмотря на страх, ты согласилась пойти с нами и переправиться через реку! – горячо возразила Майя, беря её за руку и сжимая её с нежностью. – Это и есть самая настоящая храбрость, понимаешь?
— Только, пожалуй, больше так не делайте, не рискуйте, – осторожно вступил Юрий, закончив прятать лодку. – Ещё хватит удар вам, нервы ведь не железные. В следующий раз давайте лучше по этой, ближней стороне ходить, лес и здесь хранит свои угощения. А на ту сторону мы как-нибудь сами, без вас, сгоняем, если очень надо.
Внучка Ангелина, слушавшая, затаив дыхание, обняла бабушку сзади, прижалась щекой к её плечу и заверила с детской, но искренней серьёзностью:
— Бабушка, мы когда будем назад плыть, ты глаза закрой, а я возьму тебя за руку крепко-крепко. Знаешь, я буду напевать ту песенку, которую ты мне колыбельную пела, пока мы не доплывём, чтобы ты отвлекалась и не думала ни о чём плохом.
— Спасибо, моя умничка, – улыбнулась Лидия, и в её глазах, наконец, блеснули не слезы страха, а слёзы глубокой, тёплой благодарности. Она поймала себя на мысли, что тяжесть на душе, которую она носила десятки лет, стала вдруг меньше, растворилась отчасти в тихом лесном воздухе и в любви, что окружала её теперь.
— Ну что? Пора в путь, ягодные короли и королевы? – бодро поднялась Майя, отряхивая с колен травинки, а вместе с ней, будто по команде, поднялись и все остальные, заряженные новой энергией. – Мы сегодня этот лес облазим вдоль и поперёк и кучу ягодок найдём! Наварим такого варенья, что зимой вспоминать будете!
— И под пение нашей Ангелины их с собою унесём, прямо в сказку! – закончил её муж Юра под общий, лёгкий, бодренький смех, который прозвенел в лесной тишине, как колокольчик.
Они тронулись в путь, и Лидия шла теперь не позади, а в середине этой маленькой процессии. Она смотрела по сторонам, и вдруг заметила в тени старой ели, у самого корня, почти скрытый мхом, маленький, истлевший остов кузовка, сплетённый из лыка. Он был пуст и разорён временем, но форма его была до боли знакомой. Лидия на мгновение задержала шаг, потом тихо улыбнулась про себя и пошла дальше, к солнцу, что пробивалось сквозь чащу, освещая путь к ягодным полянам. Страх не исчез, нет. Он остался где-то там, на берегу, тихим стражем старой памяти. Но вместе с ним теперь жило и что-то новое – тихое удивление перед цепкостью жизни, перед тем, как прошлое и настоящее сплетаются в причудливый узор, и перед простой, невероятной силой того, чтобы идти вперёз, держа за руку тех, кто дарит тебе своё пение и свою веру.
И когда они уже возвращались к вечеру, с полными корзинками и усталыми, но счастливыми лицами, переправа обратно прошла совсем иначе. Лидия, как и обещала, закрыла глаза, ощущая в своей руке тёплую, уверенную ладонь внучки. Над водой звучал тихий, чуть фальшивый, но такой дорогой голосок Ангелины, напевавший старую колыбельную. И сквозь сомкнутые веки Лидия видела не тёмную воду, а то самое далёкое утро, девочку в выцветшем платье, крепкую руку бабушки и солнечные блики на листьях черёмухи. Она поняла, что страх – это не тюрьма. Это просто другая память, застрявшая в сердце. А настоящее, это вот оно – рука внучки в её руке, смех дочери, заботливый взгляд зятя, и ягоды, пахнущие летом, которое, оказывается, можно вернуть, стоит только захотеть и поделиться своей историей. Сура несла свои воды в вечерней дымке, унося с собой отголоски старого ужаса и даря взамен спокойную, мудрую грусть. Лес провожал их долгим, шелестящим вздохом, и в этом вздохе было обещание: «Возвращайся. Я всё помню. И я всё ещё жду тебя поиграть».
