1968 г. Она просила приюта для новорождённой внучки на коленях. Что сделала свекровь, и как отплатила сама судьба
Пожилая женщина в белом халате, с лицом, изборожденным морщинами, словно карта прожитых лет, облегченно опустилась на стул в своем маленьком кабинете. За окном ветер гнал по улице последние сухие листья, предвещая скорую зиму. Агриппина Валерьевна услышала от председателя долгожданную весть – на днях в колхоз приедет молодой специалист.
– Спасибо, Иван Дмитрич, спасибо. А то уж силы на исходе, кости ноют, будто в них песок насыпали. Рука, знаешь, чашку с чаем держит – и то трясется. А я тут и за ветврача, и за зоотехника, и за аптекаршу.
– Вот и будет тебе, Агриппина, подмога. Девушка она юная, только с учебы, энтузиазма, думаю, через край. А ты уж наставишь на путь истинный, поделишься мудростью.
– Да я и сама рада помощнице! – махнула она рукой, и в глазах на миг блеснула молодая искорка. – Только вот вопрос – где селить-то будем? Все углы заняты. У меня бы самой, да сам знаешь, мой дом – проходной двор, внуки, как воробьи, по всем углам.
– Устроим пока в комнатке при ветпункте, там место есть. А там видно будет, – обнадежил председатель. – Не пропадет человек.
Дорога от станции казалась бесконечной. Молодая особа с одним чемоданом, в котором уместилась вся ее прежняя жизнь, шагала по проселочной дороге, вглядываясь в силуэты деревенских домов. Леночка. Так звали ее в детстве, так она представлялась теперь. Родители остались лишь в памяти да на пожелтевшей фотокарточке: отец, не доживший до ее десятилетия из-за фронтовых ран, и мать, ушедшая вслед за ним, подкошенная лихолетьем военных лет. Воспитывала ее тетка, женщина суровая, но справедливая. Именно она, отправив девушку учиться на зоотехника, сказала на прощание: «Всё, что могла, я сделала. Дальше – твоя дорога. Иди и не оглядывайся». И Леночка шла, не оглядываясь. Куда направят – там и дом. Главное – работа, главное – чтобы было куда приложить руки и душу.
Ее встретили тепло, без лишних расспросов. Провели в ветпункт, показали небольшую комнатушку с кроватью, столом и печкой-буржуйкой.
– Господи помилуй, да ты ж ветром сдунута! – воскликнула Агриппина Валерьевна, едва взглянув на новоприбывшую. – Силы-то в тебе хватит? На наших-то просторах?
– Хватит, – улыбнулась девушка, и улыбка эта озарила все ее хрупкое лицо. – Я крепкая. Меня Еленой зовут.
– Леночка, значит. Ну, а я – Агриппина Валерьевна. Зови как хочешь: баба Груня, тетя Груня, по имени-отчеству – не обижусь.
– Тогда – баба Груня, – тихо ответила Леночка. – Так… как дома.
– Ну, заходи же, располагайся. Завтра с утра и начнем. Всё покажу, всё расскажу.
Работа закружила, как осенний вихрь. Девушка старалась быть серьезной, собранной, но скоро поняла – здесь ценится не строгость, а искренность. Люди принимали ее просто, без чинов. Она подружилась с местными девчатами, стала ходить на посиделки, а там… там ее ждала встреча, перевернувшая все. Владимир. Парень с ясными глазами и смеющейся душой. Это было похоже на вспышку молнии в летнюю ночь – ослепительно, мгновенно, неотвратимо. Она не верила в сказки, но эта сказка случилась с ней. Голова кружилась от счастья, от его слов, от его взглядов. Ей было неважно, что стены ее временного пристанища тонки, что по ночам сквозь щели свистит ветер. Ее грело другое солнце – солнце первой, такой огненной любви.
Весна в тот год была щедрой на краски. Они лежали в высокой траве на окраине леса, и воздух гудел от пчел, пах земляникой и мечтами.
– Володя, мне кажется, я знала тебя всегда. Это же невозможно?
– Всё возможно, Лена. Всё. И нам нужно быть вместе. Навсегда.
Сердце ее пропустило удар, замерло, а потом забилось с бешеной силой. Она приподнялась на локте, всматриваясь в его лицо.
– Это… предложение?
– Предложение. Но свадьбу – только после армии.
– Какой армии? – она замерла, и мир вокруг на мгновение лишился красок.
– Повестка. Я должен был идти раньше, да обстоятельства… Теперь – точно. Прости, я хотел выбрать момент получше…
– Это же так надолго, – выдохнула она, и голос прозвучал чужим.
– Зато проверим себя. Клянусь, Лена, как только вернусь – сразу к загсу. Ты только жди.
Она провожала его молча, держась за руку так крепко, будто пыталась удержать само время. У ветпункта в окнах было темно – баба Груня уже ушла.
– Зайдешь? – спросила она, почти шепотом.
Он посмотрел на нее долгим, глубоким взглядом.
– Ты уверена?
В ответ она лишь крепче сжала его пальцы и потянула за собой в свою холодную, но ставшую вдруг бесконечно дорогой комнату.
Наутро она проснулась первой и смотрела на его спящее лицо, освещенное робким рассветом.
– Чего смотришь? – он открыл глаза и улыбнулся.
– Так. Просто я счастлива. До головокружения.
– Лен… а мы-то что сделали? Я не должен был… – он сел, проводя ладонью по лицу.
– А я ни о чем не жалею. Ни секунды. Теперь мы связаны. Навсегда.
И он, больше не говоря ни слова, притянул ее к себе, будто пытаясь в этом объятии оставить запас тепла на все предстоящие разлуки.
Когда пришла весть, что Владимира направляют служить на флот, на три долгих года, мир для нее снова стал черно-белым. Три года звучали как приговор.
– Ленка! – Агриппина Валерьевна положила ладонь ей на лоб, потом пристально посмотрела в глаза. – Неужто в интересном положении?
– Что вы, баба Груня? – девушка покраснела, отводя взгляд.
– Шестерых на свет произвела, милая. Глаз наметан. Ступай к Федосье, пусть посмотрит. А, да я сама схожу!
– Не надо ходить. Правда ваша. Уже третий месяц… и тошнота, и слабость.
– Когда же вы успели, птахи? Или… – старуха на миг зажмурилась. – Или не Володино дитя?
– Как вы можете! Конечно, Володино! Мы же перед самой его отправкой…
– Так чего же ты молчишь? Иди, порадуй свекровь! Сын у них один, наследник, дома крепкие… Обрадуются!
– Боюсь, – призналась Леночка, и голос ее дрогнул. – Осудят. За то, что до свадьбы…
– А сейчас что? Дело сделано. А Володька пишет?
– Нет. Я отправила письмо, написала… ответа нет.
– Не горюй, – обняла ее баба Груня. – Море – оно большое, почта там ходучая, не сразу дойдет…
– Ну надо же, – качала головой Вероника Павловна, мать Владимира. Рядом, сложив руки на груди, стояла ее сестра, Евдокия. – Пришла и говорит такое. А мы, по-твоему, поверим с полслова?
– Я правду говорю, – прошептала Лена, чувствуя, как подкашиваются ноги.
– А от Вовки ли? – вступила Евдокия, и в голосе ее звенела сталь. – Может, гуляла, да нашего парня в отцы записала? Он же парень видный, домовитый. Два добротных дома за плечами. Удобно вышло, а?
– Верно, сестра. А ты ступай. Не проведешь. Я ему сегодня же всё напишу.
Писали ли они? Осталось неизвестным. Леночка держала голову высоко. Он знает правду. Он вернется. Они будут вместе. Как бы ни шипели ей вслед эти две женщины.
За окном бушевала февральская вьюга, выла, словно раненый зверь. В комнатке при ветпункте было холодно, но Лена не чувствовала ничего, кроме всепоглощающей боли и жара собственного тела. На свет, в метель и стужу, приходила новая жизнь.
– Девочка, – произнесла Федосья, принимая младенца. – Леночка, дочурку родила. Здоровенькую.
– Лена, пока ты мучилась, люди несли кто что мог, – сказала баба Груня, указывая на свертки в углу. – Одеяло, полушубок, люльку, пеленки. Не оставим. Как-нибудь перезимуем.
Но к утру стало ясно – перезимовать с новорожденной здесь невозможно. Лена всю ночь думала, а на рассвете, завернув дочурку, которую назвала Милой, отправилась к конюху, Трофиму.
– Здорово, Лена. Уже на ногах? По делу?
– Трофим, свези меня к родителям Владимира. Может, глядя на внучку… Не выжить нам здесь. В ноги поклонюсь…
Конюх, поколебавшись, согласился.
Лена стучала в аккуратно очищенное от снега крыльцо. Вероника Павловна открыла дверь, и в глазах ее не было ничего, кроме льда.
– Зачем пришла?
– Внучку вашу принесла… Нам негде жить. В комнате ветер, ребенок замерзнет. Она… она на Володю похожа.
– А я при чем? Я всех бродяжек призревать должна? Иди туда, где нагуляла. Мне такая невестка не нужна.
Лена упала на колени прямо в снег, прижимая к груди завернутый сверток. Дверь захлопнулась. Такой же холодный прием ждал ее и у Евдокии.
Обратная дорога в колхоз стала путем на Голгофу. Два с половиной километра по сугробам, с плачущим ребенком на руках. Каждый шаг отдавался болью и вопросом: за что? За ту единственную, яркую, как вспышка, ночь любви?
– Господи! – ахнула Агриппина Валерьевна, увидев их в ветпункте. – Совсем рехнулась? Дитя застудишь! Так и есть, к ним ездила?
– Ездила, – простонал сквозь стучащие зубы ответ.
– Эх, дитятко… Раньше думать надо было. И себе жизнь усложнила, и мне. Ладно. Ко мне пойдешь.
– К вам? – Лена не поверила своим ушам.
– Ко мне. Да, тесно. Да, шумно. Но на улицу не выгонят. А к весне вернешься.
До апреля они жили в переполненном, шумном, но таком живом и теплом доме Агриппины. А потом вернулись в ветпункт, который за лето общими усилиями мужиков утеплили и обустроили. Лена работала не покладая рук, благодарная бабе Груне до слез. Оставалось ждать. Ждать его.
А он, вернувшись, слушал мать, которая убеждала его, что девушка его не ждала, что ребенок – не его, что всё рассчитано на дома. И в его душе поселились черви сомнения. Он напился, а на следующий день пошел к ней – не за объяснениями, а за горькой правдой, какой бы она ни была.
– Вова! – ее крик был полон такого чистого, неподдельного счастья, что сердце его екнуло. – Ты вернулся!
– Вернулся, – он отстранился, глядя на резвящуюся у печки девочку. – Это… твоя?
– Наша. Милочка. Твоя дочь.
– Она не может быть моей. Если она родилась в апреле…
– Пойдем, – без гнева, с какой-то странной усталой уверенностью сказала она. В комнате она молча протянула ему свидетельство о рождении. Дата: 10 февраля.
– Я не понимаю…
– Спроси у бабы Груни. Спроси у Федосьи. Это твоя кровь. Что бы тебе там ни наговорили.
И тогда она рассказала. Всё. И про первый визит, и про колени в снегу, и про долгую дорогу назад с замерзающим ребенком. Глаза его темнели, сжимались кулаки. Взяв на руки удивленную дочь, всматриваясь в ее черты, он узнавал себя. Обняв Лену, он проговорил, задыхаясь:
– Прости. Ради всего святого, прости. Жди. Я сейчас.
В родительском доме грохнула дверь.
– Сынок…
– Не сын я тебе больше! – его голос гремел, заглушая вой ветра в трубе. – После того, что ты сделала!
– Она тебя обманывает! Ей только дом наш нужен!
– Дом, дом, дом! – кричал он. – У тебя в голове только стены! А это – моя дочь! Посмотри на нее! Но ты не увидишь. Не подпущу. Никогда.
Собрав вещи под причитания матери, он ушел. Назад, к своему новому дому – туда, где пахло молоком, пеленками и надеждой.
Через год им дали квартиру в новом доме. Лена ждала второго ребенка. Сына назвали Глебом. Вероника Павловна и Евдокия приходили, стучались, умоляли. Но дверь для них оставалась закрытой. Слишком жива была память о коленях в февральском снегу.
И странная, необъяснимая перемена произошла в сердце Лены. Всю свою нерастраченную нежность, всю жажду правильного, чистого материнства она излила на сына. Он был ее гордостью, ее солнцем. А Мила… Мила стала живым напоминанием о стыде, о холоде, о борьбе. Она была «папиной дочкой». И даже сама Лена тихо сознавалась себе в этом неравенстве чувств.
Когда Мила окончила школу и уехала в город учиться на швею, в их дом пришла новая беда – смерть Владимира. Приехав на похороны, Мила еще раз, уже окончательно, поняла свое место в материнской вселенной. Центром ее был Глеб. Все остальное – периферия. Она вернулась в город, задаваясь мучительным вопросом: почему в ее уголке материнского сердца – вечный февраль?
Она устроилась на стройку, встретила Марка, человека спокойного и надежного, как скала. Через год они приехали в деревню уже мужем и женой.
– Мам, можно мы поживем у вас, пока не встанем на ноги в городе?
– Мила… – Лена замялась. – Глебочка с Ириной женятся. Я еле уговорила их жить со мной. А с вами тут тесно будет…
Мила лишь печально покачала головой. Ничего не изменилось. Все также ослепленная любовью к сыну, мать не видела ничего вокруг.
Начались лихие девяностые. Марк, чья родина полыхала в огне конфликтов, забрал Милу и увез сначала к своим, а потом, спасаясь от войны, – дальше, в Грецию, а затем и в другие края. Лена не плакала на проводах. Ее мир по-прежнему вращался вокруг Глеба.
Годы прошли. Мила и Марк, пережив скитания, обосновались наконец, купили дом, ждали ребенка. И Мила, узнав, что обе бабушкиных усадьбы перешли в собственность матери, решилась на трудный разговор. Справедливость ведь – она на ее стороне? Два дома – детям двоим.
– Милуша, дома сейчас – вся наша надежда. Квартиру продадим, дома продадим, купим хорошее жилье в Подмосковье. Глебочка, наконец, удачно женится… Если я тебе сейчас отдам – что нам останется?
– Но я ведь тоже имею право, – тихо сказала Мила. – Это же и моя родня. Почему всё – ему? Почему ты ко мне всегда такая… холодная?
– Холодная? – горько усмехнулась Лена. – Ты на югах живешь! Солнце, море, фрукты. Устраивайся сама. Муж на что?
– На югах? – голос Милы дрогнул от обиды. – Ты знаешь, что такое бежать от бомбежек? Жить на чемоданах? Учить чужой язык с нуля? Ты про солнце говоришь, а я про страх, про потерю. Мама, когда ты разлюбила меня? В какой именно момент я стала для тебя чужой?
Она вышла, хлопнув дверью. Они ушли к ее старой подруге. А Лена осталась одна. И слова дочери, как ледяные осколки, вонзились в самое сердце. И пошли картины, давно запрятанные в самый темный угол памяти. Насмешки. Тыканье пальцем. Злая усмешка Вероники Павловны. Сквозняк. Колени в колючем снегу. Презрительный взгляд. И она сама, годами хранящая в душе этот лед, отдающая всю теплоту одному ребенку, обделяя другого. Чем она лучше тех, кого проклинает? Когда она протянула руку помощи дочери, бежавшей от настоящей войны? Неужели она, сама прошедшая через лед, теперь сеет его вокруг?
Ранним утром, когда роса еще серебрила траву, она пошла к дому подруги. Мила вышла на крыльцо, лицо ее было опухшим от слез.
– Мила… прости. Прости меня, дочка. Я когда-то стояла на коленях перед твоей бабкой. Готова встать перед тобой.
– Не надо, мама.
– Ты права. Дело не в деньгах. Дело в любви. Я… я заморозила ее. Не знаю, как и когда. Но я оттаю. Дай мне шанс. Пойдем домой. Твой дом – там, где ты. Я наверстаю. Обещаю.
Дома были проданы. Деньги разделены по-честному. Лена купила небольшой, но уютный дом в ближнем Подмосковье. Мила и Марк, получив свою долю, отремонтировали старую усадьбу, родили сына, которого назвали Виктором. А спустя несколько лет продали ее и переехали ближе к матери. Всю нерастраченную нежность, всю запоздалую любовь Лена отдавала внучке, Арише, родившейся у Милы. А Глеб… Глеб так и остался вечным мальчиком под маминым крылом, женился и развелся, и его метания стали вызывать у Лены не слепое одобрение, а тихую печаль и усталость.
Но главное чудо было не в этом. Главное чудо происходило каждый день, когда она смотрела на взрослую, сильную, простившую ее дочь. Лед в ее сердце растаял окончательно, уступив место тихой, глубокой, благодарной любви. Той самой, что способна залечивать старые раны и согревать даже самые холодные воспоминания, превращая их не в боль, а в мудрость. Оттепель пришла. Пусть и с опозданием в целую жизнь. Но она пришла. И в этом был главный, тихий, личный триумф.
