1921 год. Что нашли в телеге у сосланных родственников: история о том, как месть, зависть и один подслушанный стон перевернули всё в селе
Туманное утро ранней осени 1921 года окутывало землю серебристой, влажной пеленой. Молодая девушка по имени Вера осторожно ступала по мокрой от росы траве, направляясь к извилистой ленте реки. Воздух был наполнен терпким ароматом увядающей листвы и далекого дыма. Она всматривалась в клубящуюся дымку, пытаясь различить знакомый силуэт. Беспокойство сжимало ее сердце тиски, но оно же заставляло идти вперед, на этот тайный, опасный свидание. Где-то влево, из густого молочного тумана, донеслось тихое, доброжелательное ржание. Девушка почти побежала на звук, и вскоре перед ней, словно мираж, возникла темно-гнедая, мощная голова коня. Из седла легко, одним движением, соскочил высокий парень и, не говоря ни слова, притянул Веру к себе в крепкие, надежные объятия. Запах лошадиной шерсти, дорожной пыли и его простой холщовой рубахи смешался для нее в один, единственно верный аромат — аромат дома и безопасности.
— Ты пришла, ненаглядная моя. Я знал, что дождусь.
— Как же я могла не прийти? Сердце из груди выпрыгивает, Михаил, от страха и сомнений. Правильный ли это путь? Не погубим ли мы себя этой тайной?
— Верочка, милая, все уже решено. Нас ждут. Сначала в город, затем в Яблоневку, под венец. Ты… ты ведь не раздумала?
— Нет, не раздумала. Но страшно. Будто на краю прописы стою и делаю шаг в пустоту.
— Не бойся, — его улыбка была теплой, как первый луч солнца, пробивающийся сквозь туман. Он ловко вскочил в седло и протянул ей сильную, мозолистую руку. — Со мной ничего не случится. Доверься.
Она взяла его руку, и он усадил ее перед собой, на мягкую попону. Ощущение его надежных рук, обнимавших ее за талию, и мерный шаг коня постепенно успокоили трепет в душе. Они ехали молча, слушая, как просыпается лес, как щебечут ранние птицы. Дорога в город показалась ей одновременно бесконечной и промелькнувшей как одно мгновение. Там, в небольшой канцелярии, их уже ждали. Сослуживец Михаила, суровый на вид, но добродушный Федор, и его жена, круглолицая, приветливая Ульяна. Процедура была короткой. Чиновник, не глядя в глаза, пробормотал необходимые слова, сделал запись в толстой книге с потрепанным переплетом. Федор с Ульяной, ставшие свидетелями, обняли молодых, и в глазах Ульяны Верочка увидела искренние, почти материнские слезы радости и тревоги.
Не теряя времени, вся компания отправилась дальше, в небольшое село с поэтичным названием Яблоневка. Маленькая деревянная церквушка, похожая на резной пряник, стояла на отшибе, будто прячась от мира. Местный батюшка, седой и сухонький старичок, внимательно, проницательно посмотрел на них, взял три заветные серебряные монетки и совершил обряд. Когда холодное металлическое кольцо скользнуло на ее палец, Вера почувствовала необъяснимый покой. Теперь они были связаны не только любовью, но и чем-то большим, вечным.
На развилке дорог Федор с Ульяной повернули к городу, еще раз махнув на прощание. А Михаил с Верой остались одни, лицом к лицу со своей новой, совместной судьбой. Они поехали домой. Но домом теперь был не родительский кров, а неизвестность, ведь их ждал гнев, осуждение, возможно, проклятия. Вера прижалась к груди мужа и смотрела вперед, на убегающую дорогу. Ей предстояло не просто войти в чужую семью — ей предстояло выдержать осаду, завоевать право на уважение, на место под солнцем в доме, где ее в лучшем случае терпели бы как неизбежное зло.
Она была старшей дочерью в простой семье. Мать ее, Арина, работала дояркой. Отец, Прохор, не вернулся с Гражданской, сгинул где-то в вихре смуты, сражаясь за новую, непонятную ей власть. Арина так и не смогла оправиться от потери, и лишь двое малолетних детей — братишка Мишка да сестренка Ольга — держали ее в этом мире. Вере едва исполнилось шестнадцать, и все эти годы она была правой рукой матери, нянькой, хозяйкой. Теперь эта ноша ляжет целиком на плечи Арины. Девушка поморщилась от чувства вины. Мать была яростно против Михаила и его семьи, осыпала проклятиями его отца, Тихона, который не спешил склонять голову перед новыми порядками.
Тихон же платил той же монетой. Прохор, когда-то работавший у него конюхом, был одним из первых в селе, кто надел красную ленту. Сколько гневных слов было сказано тогда, сколько обид накопилось! Тихон не мог понять: разве он виноват в том, что его дед, когда-то крепостной Герасим, выбился в люди невероятным трудом, а потом и отец, и он сам не покладая рук работали от зари до зари? Они жили в достатке не потому, что кого-то угнетали, а потому, что пахали, как волы, и думали на поколения вперед.
Основатель рода, Герасим, еще мальчишкой попал в конюхи к старому барину. Сметливый, с золотыми руками, он заслужил такое доверие, что на смертном одре хозяин даровал ему вольную и небольшой надел. Сын барина, чтя волю отца, добавил к этому пару крепких лошадей и молодую телочку. С тех пор Герасим и его верная жена, бывшая дворовая девка Марфа, подняли хозяйство. Они не гнушались никакой работы, спали по четыре часа, а все сбережения вкладывали не в наряды, а в новую скотину, в крепкие постройки. Через годы им уже требовались помощники. Они нанимали односельчан, платили честно, а их старший сын, Данила, работал рядышком с наемными работниками, не считая это зазорным.
Данила женился на работящей девушке из соседней деревни, Фекле. У них родились сын Тихон и три дочери — Варвара, Прасковья и Евдокия. К тому времени, как хозяйство перешло в руки Тихона, это было уже крепкое, процветающее дело: просторная, крепко срубленная изба, конюшня на двенадцать стойл, стадо дойных коров, свиньи, птичник. Землю обрабатывали наемные люди, и Тихон никогда не скупился на оплату. Он считал, что хороший труд должен цениться. А уж если кто из работников свадьбу играл, Тихон всегда был первым, кто приходил с щедрым подарком.
Прохор и Арина когда-то работали у него. И когда грянула буря революции, Прохор, всегда тихий и услужливый, вдруг преобразился. Он кричал Тихону в лицо страшные, непонятные слова — «эксплуататор», «кулак», — плюнул перед его сапогами и, бросив беременную жену с маленькой Верой на руках, ускакал с красным отрядом. Тихон был потрясен и оскорблен до глубины души. Разве он их обижал? Разве не помог молодым срубить избу? Неблагодарные!
Он не стал прогонять Арину, понимая, что женщина не виновата в глупости мужа. Но та, поддавшись настрою, сама ушла, найдя работу у другого зажиточного крестьянина в соседнем селе, где платили меньше, а дорога шла через темный, небезопасный лес. Казалось, абсурд достиг предела. Но жизнь приготовила Тихону новый удар: его младший, любимый сын Михаил потерял голову от дочери этих самых неблагодарных — от Верки. И заявил, что женится.
У Тихона были другие планы. Старший сын, Григорий, был женат на степенной, хозяйственной девушке по имени Аграфена. У Аграфены была младшая сестра, Катерина — скромная, румяная, из хорошей семьи. Тихон видел, как славно было бы породнить два добрых рода. Но Михаил стоял насмерть: только Вера и никто больше.
Арина же, узнав о связи дочери, стала запирать ее на ключ, наваливала горы работы, бранила и плакала. Но любовь оказалась сильнее замков и запретов. Влюбленные находили минуты для встреч, а потом и вовсе все обдумали и решили. С помощью верного Федора и его жены Ульяны был разработан дерзкий план, который они и привели в исполнение в это туманное осеннее утро.
И вот теперь, сидя верхом на лошади рядом с мужем, Вера смотрела на знакомые поля, на приближающиеся избы родного села. Радость от свершившегося таинства боролась в ее душе с леденящим страхом. Она готовилась к битве, даже не подозревая, насколько изощренной и жестокой окажется эта война под одной крышей.
Конь, уставший от долгого пути, неторопливо ступил во двор просторной усадьбы Тихона. Михаил легко спрыгнул на землю и бережно, как хрустальную вазу, помог слезть Вере.
— Ну, вот мы и дома, жена моя законная, — сказал он тихо, глядя ей в глаза.
На стук копыт из сеней вышли Григорий и Аграфена. Старшая невестка, женщина с жестким, упрямым взглядом, тотчас уперла руки в бока, и ее лицо исказила гримаса негодования.
— Ты это что тут забыла, Прохорова? Кто тебя звал в наш дом? Совсем стыд потеряла, с парнем по селу шляться! А ты, Михайло, на кого это похоже? Отец тебе слово дал — через неделю сватов к моей Катеньке посылать! Ты на весь род позор навлечешь!
— Тише, невестка, не кипятись попусту, — спокойно, но твердо ответил Михаил, приобнимая Веру за плечи. — Представляю тебе мою супругу Веру. Иной хозяйки в этом доме не будет. Мы повенчаны сегодня в Яблоневке, и в городе запись в книгу внесена.
— Чего-о? — Аграфена аж подпрыгнунула, ее лицо побагровело. Она мечтала, что будет хозяйничать здесь вместе с сестрой, а теперь эта девчонка, дочь батрачки, встанет с ней рядом? — Батя! Ба-а-тянь!
На ее пронзительный крик вышли Тихон и его жена Фекла. Старик окинул молодежь тяжелым, испытующим взглядом. Фекла, добрая и вечно уставшая, лишь испуганно прикрыла рот рукой.
— Чего орешь, Графа? Детей пугаешь.
— Да ты погляди, батя, что твой сын вытворил! Варьку эту привез, говорит, жена она ему. Какая жена? А как же сестра моя, Катюха?
— Правду говоришь, сынок? — голос Тихона был низким, глухим, как отдаленный гром.
— Правду, батя. Сегодня в городе роспись была, а после — венчание в церкви Яблоневской. Мы — муж и жена пред людьми и пред Богом.
— Значит, поперек отцовской воли пошел? На свою голову? — Тихон медленно опустился на широкую лавку у крыльца, достал из кармана потрепанную трубку и кисет. Руки его не дрожали, движения были размеренны и полны скрытой силы.
— Я по зову сердца, батя. Люблю ее. Без нее мне жизни нет. И она меня любит. Разве это грех?
— Грех… Не в грехе дело. А в отцовском слове, которое ты в грязь втоптал. И в памяти. Забыл, что говорил ее батька? Как он мне в глаза плевал?
— Она за отца не ответчица…
— Допустим, — Тихон раскурил трубку, выпустил струйку дыма. — Ладно. Раз уж ты такой взрослый да самостоятельный, что решил без моего благословения, то вот мое последнее тебе слово. Живи в моем доме с своей зазнобой. Но с моей шеи слезай. Работать будешь как все. На конюшне место пустует с тех пор, как отец твоей жены сбежал. Займешь его. По рукам?
— По рукам, — без колебаний протянул руку Михаил.
— И мне дайте работу, — тихо, но внятно сказала Вера, выступив вперед. — Я сидеть без дела не буду, хочу трудиться на благо семьи.
Тихон удивленно поднял брови, оценивающе оглядел ее с ног до головы.
— На кухню пойдешь, работников кормить. Старая Матрена занедужила, видать, не поднимется. Справишься?
Помимо жалования, Тихон кормил всех своих работников — организовал что-то вроде столовой в отдельной постройке. Теперь Вере предстояло там хозяйничать.
— Да что она там настряпает? — фыркнула Аграфена. — Дитя несмышленое, шестнадцать лет отроду! Семерых мужиков да пятерых баб накормить — ей ли такое под силу?
— Вот и проверим, какую хозяйку мой сын выбрал, — отрезал Тихон. — Сделано — не ворошить. Ладно. Ступайте, вещи забирайте к матери. Только много не берите. Работать будешь в своем, а на выход другое сошьем. Нечего, чтобы в уезде говорили, будто невестка Семеновых в заплатах ходит.
У Арины, узнавшей о поступке дочери, началась истерика с причитаниями и проклятиями. Но Вера, зная материнский характер — больше показной, чем искренний, — молча собрала свой нехитрый скарб в узелок и ушла с Михаилом. Они справятся. Она докажет всем, что достойна быть его женой. Она заставит Тихона и Феклу полюбить ее. Разве могут родители желать зла собственному сыну?
Советская власть в их глухом уральском селе чувствовалась пока слабо. Главные бури гремели в центре страны, а здесь жизнь текла по старой колее, словно и не было никакой революции. Люди работали, женились, рожали. Разве что школу начали строить, и Тихон, предвидя, что с новой властью лучше не ссориться, внес на это дело немалую сумму. Может, пронесет, думал он, и удастся сохранить дело всей его жизни на благо села. Но в семье его царил разлад, который не смогла сдержать даже кроткая Фекла, угасшая через год после свадьбы Михаила.
Оставшись без материнского присмотра, семья раскололась надвое. Григорий с Аграфеной, прожившие в браке шесть лет, растили одного сына, Петьку. А у Веры с Михаилом за четыре года не было детей. Аграфена, шумная и властная, постоянно задирала младшую невестку, находила к чему прицепиться. Михаил заступался за жену, и тихая вражда между братьями разгоралась с новой силой.
И тогда впервые зашел разговор о разделе.
Аграфена кричала, что раз Григорий — старший, да еще и послушный, то все добро должно достаться ему, а Михаил пусть с своей «нахалкой» строит себе дом где-нибудь на отшибе.
Тихон, уставший от склок, склонялся к тому, чтобы поделить все честно, поровну.
Но судьба распорядилась иначе, вмешавшись самым неожиданным и страшным образом.
Однажды утром, когда братья уехали в город на ярмарку, Вера, растопив печь в столовой, обнаружила, что соль на исходе. Решив взять немного из домашних запасов, она тихонько, чтобы не нарваться на Аграфену, пробралась в дом. Набрав соли в кружку, она уже собиралась уходить, как услышала приглушенный стон из комнаты свекра. Решив, что Тихону стало плохо, она в тревоге приоткрыла дверь… и тут же захлопнула ее, обмерши от ужаса и стыда. Ей не показалось. Аграфена была там. И свекор… Заняты они были отнюдь не разговором.
Прижав ладонь ко рту, Вера выскочила из дома и побежала обратно в столовую. Руки ее тряслись, в висках стучало. Как? Как они могли? Как мог отец так предать сына? Весь день она металась как затравленная, едва справляясь с простейшей работой.
Когда сани братьев вернулись во двор, она не хотела выходить. Но Михаил, внеся мешок соли, велел ей посмотреть, что лежит в санях. Там, завернутый в грубую бумагу, лежал подарок — теплое платье василькового цвета, точно в тон ее глазам.
В этот момент на крыльцо выбежала Аграфена. Увидев сверток в руках Веры, она злобно сверкнула глазами, но тут же, сладко улыбнувшись, обернулась к Григорию.
— А мне-то что привез, муженек?
Григорий, усталый и довольный, взял ее руку и защелкнул на запястье новый, блестящий браслет. В этот миг Вере стало физически плошно. Он дарит ей подарки, не зная, чем она занимается с его отцом! Но сказать она ничего не могла. Это означало бы взорвать семью, навлечь беду.
Вечером, прижавшись щекой к груди Михаила, Вера прошептала в темноте:
— Мишенька, родной… Давай не будем тянуть с этим разделом. Давай построим свой дом, пусть маленький, но свой.
— Где взять средства, Верочка? Я тоже сын, мне положена доля. Почему все должно достаться Гришке?
— Тяжело мне здесь. Невыносимо. Может, поживем у моей матери? Попросим прощения…
— Ишь что выдумала! Твоя мать меня на порог не пустит, да и тебе велела не показываться. Поживем пока так. Отец еще крепкий, решит все по справедливости.
— Крепкий… — лишь тихо выдохнула Вера, вспоминая утреннюю картину.
Через некоторое время Аграфена с торжествующим видом объявила, что снова ждет ребенка. Она ехидно посматривала на Веру, и ее взгляд говорил красноречивее любых слов: «Смотри, бесплодная, как я могу, а ты нет».
Вере хотелось крикнуть ей в лицо правду, стереть эту мерзкую ухмылку. Но она молчала.
— Вот что я скажу, батя, — заявила Аграфена за ужином. — У нас скоро двое ребятишек будет, а у них — пусто. Подумайте хорошенько о разделе. Мы жить с ними под одной крышей больше не желаем.
— Я уже решил, — Тихон тяжело поднялся из-за стола. — Михаил, ты женился самовольно. Невестку я терплю, хоть сердце мое к ней не лежит. Будь у вас дитя… глядишь, все иначе сложилось бы. Но детей нет, а у Григория будет двое. Поэтому решаю так: строим вам дом на краю села, выделяем пару лошадей, корову, кур с десяток. А дальше — сами.
— Да это же несправедливо, отец! — вскочил Михаил, лицо его побелело от обиды. — Гришке — все, а мне — жалкие крохи?
— Сказал — значит так! — Тихон рявкнул и вышел.
Аграфена же одарила всех присутствующих победным, ядовитым взглядом. Все было ясно. Это ее интриги, ее влияние на свекра привели к такому решению. Но Вера, выросшая в бедности, была даже рада этому. Свой угол, своя тишина, избавление от едких взглядов — это уже было счастьем.
Пока строился небольшой, но крепкий дом на отшибе, Михаил с отцом и братом не разговаривал. Обида копилась, черной тучей нависая над родственными узами.
Аграфена родила девочку, назвали Таней. Малышка была удивительно похожа на Тихона — тот же разрез серых глаз, тот же упрямый лоб. Вера лишь горестно качала головой. Никто, кроме нее, не знал страшной правды.
А когда Тане исполнилось два месяца, Тихона не стало. Он просто сел на лавку у ворот, вздохнул и больше не поднялся. Остановилось сердце, отягощенное непосильным грузом — и хозяйственным, и душевным.
После похорон Григорий с Аграфеной стали полновластными хозяевами всего имущества. И первым делом Аграфена закрыла столовую, оставив Веру без работы. Пришлось идти в поле, на тяжелую работу. Работников распустили, жалование оставшимся урезали. Хозяйство, некогда цветущее, стало приходить в упадок: скот болел, постройки ветшали.
Но хуже всего было отношение Аграфены к Вере. Она открыто издевалась, распускала по селу грязные сплетни, называла ее бесплодной, ни на что не годной.
— Отец поглупил, отдав им все… — ворчал как-то вечером Михаил, глядя в окно на темневшее поле.
— Но мы-то справимся, правда? — тихо спросила Вера, садясь рядом. — Скажи, Михаил… ты никогда не жалел, что пошел против отца? Что выбрал меня? Я ведь даже ребенка дать тебе не могу…
— Что за речи, Верочка? — он обнял ее, притянул к себе. — Да я хоть в лаптях, хоть в золоте — лишь бы с тобой. А дети… будут, я верю. А вот Гришку не узнать. Пришел я к нему, попросить в долг на новую телегу, так он меня чуть не с крыльца спустил, кричал, что ему детей кормить. А та… Аграфена эта… усмехалась, говорила, что ты в поле неплохо зарабатываешь… Как они смеют? И все тычет своими детьми, ставит себя выше. А Григорий надо мной насмехается, говорит, что я даже ребенка зачать не способен.
Боль, накопившаяся за годы, прорвалась наружу. Вера не выдержала.
— Да не им судить! А у твоей снохи, у Аграфены-то этой, рыльце само в пуху! Еще неизвестно, чей это ребенок!
— Как так? — Михаил отстранился, глядя на нее в полном недоумении.
— А вот так!
И Вера, сбиваясь и плача, рассказала ему о том, что видела в тот роковой день. Михаил сначала побледнел, потом густо покраснел. Жилка на его шее забилась.
— Выходит, Танька… мне сестра, а не племянница?
— Выходит, что так…
— Вот тебе и дела… — он долго молчал, сжимая кулаки. — Почему молчала? Почему не сказала?
— Беды не хотела. Но сил больше нет терпеть их мерзости, когда сами они по уши в грязи.
На следующее утро, выйдя во двор, Михаил столкнулся с Григорием, который осматривал конюшню.
— Что надо? Поговорить? — хмуро спросил Михаил.
— Поговорить. Лошадей продал, завтра заберут.
— А как же я? Где мне теперь работать?
— А я почем знаю? Не мои это проблемы.
— Скажи, Гриша, за что ты меня ненавидишь? — голос Михаила дрогнул.
— А за то! — вспыхнул Григорий. — Все детство — «Мишенька да Мишенька»! Тебя в город определили, учиться, а меня к работе приставили. Пока ты в армии отбывал, мать по тебе убивалась, а на меня внимания не обращала. И когда отец женить тебя на Катьке хотел, он говорил, что все поровну поделит. А как поровну, коль я горб на этом хозяйстве сломал?
— Но ведь все вышло иначе! Я на Вере женился, отец меня всего лишил! Чего ты продолжаешь злобствовать?
— Думаешь, я не видел, как ты на мою жену заглядывался? Она сама говорила, что ты к ней приставал, и она тебя по морде била. Молчал, отца жалел. Но теперь хватит. Вчера она сказала, что ты за ней подглядывал. Гони тебя в шею надо, но не хочу, чтобы село на нас пальцами тыкало. Так что убирайся. Конца твоего не хочу видеть.
— Так вот что она тебе нашептала… — Михаил горько усмехнулся. — Так знай, брат. Кроме моей Веры, я ни на кого не смотрел и не посмотрю. Не для того я все бросил. А твоя Аграфена — шельма порченная. Спроси у нее, чья Танька дочь на самом деле.
— Ты о чем? — Григорий остолбенел.
— О том, что не дочь она тебе, а сестра. Мне, кстати, тоже.
— Да как ты смеешь! — Григорий бросился на брата.
Завязалась жестокая, немая драка. Оба были сильны и полны ярости. В конце концов, отбросив друг друга, они стояли, тяжело дыша, в царапинах и ссадинах.
— Твоя ложь… она может все разрушить, — хрипло проговорил Григорий, вытирая кровь с губы.
— А я не лгу. Спроси у Веры. Она видела.
Вера, вышедшая на шум, подтвердила все. Григорий, не сказав больше ни слова, побрел к дому, пошатываясь, будто пьяный.
— Что теперь будет… — прошептала Вера, прижимаясь к притолоке. — Ох, страшно…
Михаил ничего не ответил. Он налил полный ковш воды из ведра и выпил залпом, будто пытаясь смыть с себя горечь происходящего.
На следующий день все село смаковало подробности страшной ссоры в доме старших Семеновых. Аграфену не было видно несколько дней. А Михаил с Верой ушли в дальнее поле на покос, стараясь держаться подальше от дома.
Именно там, на краю ржаного поля, они и увидели их: три черные, неуклюжие машины, поднимающие тучи пыли, въезжали в село. В кузовах сидели люди в одинаковой форме.
— Кто бы это? — Вера бросила косу, прикрыла глаза ладонью от солнца.
— Не знаю. Но лучше не попадаться на глаза. Переждем тут, — настороженно произнес Михаил.
Но избежать не удалось. Оказалось, новая власть добралась и до их глухого угла. Приехали раскулачивать. И первым делом — к Григорию Семенову, как к самому крупному «эксплуататору» в округе. Все имущество — дом, скот, инвентарь — подлежало конфискации. Дом отходил под сельсовет. Им разрешили взять только личные вещи и одну лошадь с телегой, чтобы уехать туда, куда укажут, — в далекую сибирскую деревню, на спецпоселение. Аграфена, узнав о ссылке, упала на колени, выла, цеплялась за сапоги приезжих. Но те лишь отталкивали ее, усмехаясь.
Вызвали и Михаила с Верой. Узнав, что он всего лишь наемный работник у брата, которого тот же брат недавно уволил, а Вера — дочь красноармейца, комиссия махнула рукой. Их скромный дом на отшибе и скудное хозяйство не представляли интереса.
Повозка, груженная узлами, медленно выезжала со двора. На облучке сидел Григорий, осунувшийся, постаревший на десять лет за сутки. Рядом, свесив ноги, жевал краюху хлеба его сын Петька, не понимавший трагедии. Аграфена, держа на руках завернутую в платок Таню, тихо плакала. Когда повозка поравнялась с избой Михаила и Веры, Аграфена внезапно спрыгнула на землю и, подбежав к Вере, сунула ей ребенка в руки.
— Что ты? Что ты делаешь? — Вера остолбенела, едва удерживая легкое тельце.
— Вера… я знаю, есть за что меня ненавидеть. Я много зла вам причинила. Этот раздел… Видно, Бог меня за него наказал. Прошу только об одном — возьми Таню. Она не вынесет этой дороги. Она хворает, ослабла. У нее жар.
— Но ты же мать!
— Как мать, я думаю о ней. Вера, умоляю. Я буду молиться за тебя всю жизнь. Григорий… Григорий сказал, что не примет ее. Не признает дочерью…
Вера, прижимая к себе горящую, спящую девочку, не успела вымолвить ни слова. Аграфена уже вскакивала в телегу. Григорий, встретившись взглядом с братом, лишь бессильно махнул головой и тронул лошадь. Повозка покатила по пыльной дороге, увозя их в неизвестность.
— Михаил… что же это? Что теперь делать? — всхлипывала Вера, глядя вслед удаляющемуся облаку пыли.
— Хотел всего, а получил ничего… — тихо сказал Михаил, обнимая жену и прижимая к ним обоих маленькую Таню. — Жаль его. Но после тех слов… любви не осталось. Только жалость. А Таню… воспитаем. Сестра она мне, все же. Каждый получил по заслугам.
— Но она вернется… Она заберет ее, я уверена!
— Вряд ли, Верочка. Отныне она наша. Вот тебе и наш ребенок. Вот такой вышел раздел.
Эпилог: Плоды тихого сада
Михаил оказался прав. От Григория и Аграфены не пришло ни одной весточки. Словно земля поглотила их на бескрайних сибирских просторах. Название того поселка стерлось из памяти.
Таня росла в маленьком, но уютном доме, который Тихон когда-то, словно откуп, построил для непокорного сына. Она не знала, что Вера и Михаил — не ее родители. Ее любили, как родную. А потом судьба, будто вознаграждая Веру за все перенесенные страдания, послала им своих кровных детей — смышленого мальчика Васю и задорную, похожую на мать девочку Аннушку.
Со временем Вера помирилась с матерью, Ариной. Та, смягченная внуками и увидевшая, как дочь выстроила свою жизнь, простила ее. Брат Мишка и сестра Ольга стали частыми гостями в их доме.
Вера, обладавшая удивительным умением создавать уют и тепло, устроилась работать в сельский клуб — тот самый, что разместился в бывшем доме Тихона. Она вела кружки для девочек, учила их шить, вышивать, вести хозяйство. Михаил, грамотный и смекалистый, пошел работать в сельсовет помощником писаря, а потом, когда прежнего председателя перевели, односельчане выбрали его на эту должность. Он руководил справедливо, с душой, и люди платили ему уважением.
Жили они долго, Михаил и Вера. Вырастили детей, дождались внуков. Часто сидели вечерами на завалинке своего дома, глядя, как за рекой садится солнце, окрашивая воду в багряные и золотые тона.
— А ведь могла бы сложиться жизнь иначе, — как-то тихо сказала Вера, уже седая, но с ясными, васильковыми глазами. — Если бы отец все по справедливости разделил тогда…
— Не было бы у нас ни этого дома, ни сада, ни Танюши, — ответил Михаил, крепко держа ее руку в своей, тоже покрытой возрастными пятнами, но все такой же сильной. — Увезли бы нас в ту же Сибирь, наверное, сгинули бы там. А так… судьба все расставила по своим местам. Как река это русло проложила — извилисто, с порогами, но к тихой, глубокой заводи привела.
Их сад, который они посадили в первый же год в своем доме, каждую весну густо цвел бело-розовой пеной. Особенно хороши были яблони. Они стояли, усыпанные цветом, будто напоминая о той далекой Яблоневке, где когда-то двое молодых, бесстрашных людей дали друг другу обет перед лицом вечности. Обет, который они пронесли через все бури века, через горечь и несправедливость, и сберегли, как самое дорогое, — чистую, тихую любовь, что оказалась сильнее любых разделов.
