Замерзшие слезы на ресницах: как тихая осенняя листва обрела крылья и улетела от ветра, что ломал её ветви
— Послушная она, — с гордостью, словно демонстрируя редкую и ценную вещь, хвалилась тетка Серафима, передавая свою молчаливую племянницу в чужие, но надежные, как ей казалось, руки.
Судьба свела девушку с парнем из дальнего села. Он был видный, крепко сбитый, ладный. Никите его избранница приглянулась сразу, да и матери его, Галине, пришлась по душе такая сноха — скромная, работящая, глаза в пол опущены, лишнего слова не промолвит. На стол молча подаст, в сторонке притихнет, будто и нет ее вовсе. Казалось, сама судьба дарует им безмятежное, спокойное будущее.
Жизнь их потянулась ровной, но унылой ниточкой, медленно наматывая на клубок недели, месяцы, целые годочки. Сначала все было спокойно, но постепенно Никита стал позволять себе все больше. Сначала это были просто резкие слова, потом — прикрикивания, а нынче он и вовсе распоясался, словно почувствовав свою полную власть над безмолвной супругой.
— Никита, а картоху-то когда уберешь, а то спотыкаемся уже о нее, — робко, почти шепотом, произнесла девушка, боясь нарушить его утренний покой.
— Чего ноешь прежде времени? — тут же обернулся он, и так на нее зыркнул темными, бездонными глазищами, что она мгновенно съежилась и замолкла, словно ветром задуло.
Она спешно подхватывала на руки Леночку, свою дочку любимую, крошку с синими, как васильки, глазками, и уходила в дом, под сень толстых бревенчатых стен, которые должны были быть защитой, а чувствовались порой тюрьмой.
Так-то Никита был хозяином исправным, дом — полная чаша, все в порядке. Но уж больно груб и жесток он был с женой. Особенно когда в нем просыпался темный дух после выпитого. По столу кулаком стучит так, что посуда подпрыгивает, маленькую дочку пугает до слез, жену строжит без всякой причины. А она, словно перепуганный птенец, сжималась вся в комочек, молчала, готова была забиться в самый темный угол, лишь бы переждать эту бурю, эту непонятную ярость.
— Опять буянишь? — с порога спросила его мать Галина, едва переступив порог. — Уймись, хватит уже, сынок.
Она только вошла, а уж по тяжелому воздуху в горнице сразу поняла, в каком настроении пребывает ее отпрыск.
— Мать, все нормально, сам поругал, сам пожалею, — беспечно отмахнулся он, привычно похлопывая супругу по плечу, а на той и лица не было, от его недавней ругани стояла она бледная, как стена, лишь легкая дрожь выдавала ее внутреннее состояние.
— Иди, а то там сарай у тебя открыт настежь, — уклонилась от ответа мать, желая прекратить неприятную сцену.
Никита, явно недовольный таким вторжением, хоть и ворчал что-то себе под нос, но послушно оделся и вышел, хлопнув дверью.
— Ну скажите вы ему, — взмолилась молодая женщина, когда шаги затихли, и показала темный, синюшный отпечаток на нежной коже руки. — А вчера Лариса Звягина приходила, вроде как про колодец у Никиты спрашивала, ну якобы посоветоваться. Из дома вместе вышли… жду-жду, а его все нет. Вышла позвать… а он у старой кухни в обнимку с ней стоит…
Слезы, тихие и горькие, покатились по ее щекам, оставляя влажные дорожки на бледной коже.
— Вот же зараза эта Лариска! — с искренней досадой воскликнула Галина. — Водился же он с ней поначалу, да она ведь замуж выскочила за того, подороже. А нынче развелась… получается, снова Никите житья не дает, как чертявка какая.
— Налетает без причины на меня, — продолжала, всхлипывая, молодая жена. — Хоть бы вы ему словечко какое…
— Да уж сколь раз говорила, а чего толку, видно, весь в отца, я ведь сама намаялась с покойником… Ну я хоть побойчее была, а ты уж совсем… послушная.
Галина взяла внучку Леночку на колени, прижала к груди, поцеловала в макушку и, тяжело вздохнув, проговорила: — Уж больно покорная ты, милая. Вот всем хороша, но тихая слишком, лишнего слова не скажешь, видно, слаба характером-то. Словно травинка, что гнется, но не ломается.
— Собирайся, к куму с кумой едем! — раздался с порога властный голос Никиты, не терпящий возражений.
А на дворе стояла глубокая осень, почти предзимье. В огородах все давно убрали, по ночам землю сковывал колючий морозец, днем тоже было зябко и неуютно. Листья уже облетели, обнажив черные, мокрые ветви, которые беззащитно колыхались от порывов пронизывающего ветра.
— Ой, Никита, а как же Леночка? Галина Петровна-то на работе нынче, с кем же дочку оставим? — робко спросила жена, закусывая нижнюю губу.
— А ты чего раньше думала? На прошлой неделе тебе еще говорил. — Рыкнул он, и в глазах его мелькнула знакомая, страшная искорка.
Женщина хотела было возразить, что он лишь мельком заикнулся тогда, а решение так и не принял, но испугалась нового взрыва гнева и стала торопливо собираться. Слова застряли комом в горле, беззвучные и бесполезные.
Первым делом она побежала к соседке, тете Матрене, старой и доброй женщине, что всегда смотрела на нее с тихим сочувствием.
— Выручите, тетя Матрена, вот сейчас утречком уезжаем в Колязино, а дочку не с кем оставить. До вечера можно? Уж очень прошу!
Тетя Матрена, добрая душа, всегда готовая прийти на помощь, лишь кивнула, приглашая внутрь. Они с дедом Тихоном частенько баловали малышку то свежим печеньем, то яркой карамелькой.
— Приводи дитё, посидим, чего нам делать-то, лишь бы здоровенька была.
— Вот ведь ты, пройдоха, спихнула Леночку соседям, — ворчал Никита, уже садясь в повозку, — можно было и с собой взять, небось.
— Да маленькая она еще, зачем по такому холоду возить, простудиться недолго, — оправдывалась жена, укутываясь в старый, но теплый платок.
В Колязино решили поехать, чтобы поздравить кума Сергея с днем его рождения. Серёга был давним товарищем Никиты, их дружба тянулась еще со школьной скамьи. Ну и, конечно, планировалось посидеть за столом, «по маленькой» пропустить стаканчик-другой, похвалиться друг перед другом, кто и как живет, у кого что новенького.
Автобус уже должен был вот-вот отойти, а Никита с досадой обнаружил, что забыл дома деньги. Хлопнул себя по карманам, чертыхнулся.
— Беги, в дом, там, в комоде, лежат, принеси! — скомандовал он жене.
— Так есть у меня с собой, — timidly ответила она, — хватит, поди.
— А если не хватит? Возьми, говорю тебе! — голос его зазвенел сталью, не предвещающей ничего хорошего.
Женщина торопливо побежала обратно в дом, сердце колотилось, как птица в клетке. Всё пересмотрела в первом столике, ничего не нашла. Торопилась, переживала, боялась опоздать… и вдруг догадалась заглянуть в старую потертую куртку мужа, висевшую в сенях. Вот там-то и нашла пачку денег, его получку, видно, еще не успел в комод убрать.
— Ну где ты там провалилась? — оглушил ее крик, едва она показалась на пороге. — Спишь что ли на ходу! Ничего поручить нельзя, все сама, все сама!
Они бросились бежать к остановке, запыхавшиеся, но… автобус, оставляя за собой облако выхлопного дыма, как раз отъезжал, медленно удаляясь по проселочной дороге.
Разразился Никита градом ругательств, обрушив весь свой гнев на безответную супругу: — Из-за тебя, рохля, опоздали! Из-за твоих проволочек!
А она плакала, тихо, беззвучно, предлагая, может, не поедем вовсе…
Но нет же, Никита был упрям. Ему удалось поймать попутку — молоковоз как раз направлялся в райцентр и согласился их подвезти.
— Только я в Колязино не заезжаю, — предупредил водитель, суровый мужчина в телогрейке.
— Ничего, возле своротка высадишь нас, — бодро сказал Никита, — а там уж дойдем пешком, не впервой.
— Далековато будет, километров десять до Колязино, да и лес там, считай, тайга начинается, холодно, не сезон для прогулок.
— А то я дороги не знаю! — самоуверенно похвастался Никита, махнув рукой.
Дорога, короткая, как он утверждал, как раз и шла через густой, дремучий лес. Вот по этой самой дороге они и пошли. Землю уже припорошил первый снежок, и на горизонте, над темной щетиной тайги, белели заснеженные вершины далеких гор, словно огромные сахарные головы.
Было зябко и неуютно. И шагать по размокшей, местами подмерзшей земле, было нелегко. — Брусничник, — тихо сказала женщина, заметив перезревшие, уже тронутые инеем, рубиновые ягоды у самого края тропы.
Никита остановился. — Эх, добро пропадает, — с сожалением произнес он и стал срывать ягоды, отправляя их в рот целыми горстями.
— Никита, пойдем, куда ты в сторону ушел, время-то идет, пока дойдем, обед уж будет на столе, — мягко попыталась вернуть его к реальности жена.
Но Никита уже набрёл на небольшой кедрач. Стоял и смотрел на шишки, полные орехов, и жалко ему стало, что раньше не приехал сюда шишку бить, столь добра осталось в лесу нетронутого.
Женщина чувствовала, как холод все глубже пробирается под одежду, она переминалась с ноги на ногу, терпеливо дожидаясь, когда муж насытится лесными дарами.
Пошли дальше. Только вскоре стало ясно, что дороги той, на которую они так рассчитывали, нет и в помине. Оглянулись — лес стеной стоял кругом, темный, безмолвный и, казалось, бесконечный. Шли, как изначально сказал Никита, все прямо, надеясь на его чутье.
Время было уже обеденное, солнце стояло низко, отбрасывая длинные косые тени, а они все никак не могли найти выход. Никита ворчал беспрестанно, сыпля упреками, а его спутница молчала и покорно брела за ним по пятам, чувствуя, как страх сковывает ее все сильнее.
Усталость окончательно одолела их, и они присели на валежник, чтобы перевести дух.
— Вот, если бы не ты, успели бы на автобус и не плутали тут, как слепые котята, — с раздражением бросил Никита, снимая шапку и проводя рукой по волосам.
Потом он резко поднялся и, не сказав ни слова, пошел в другую сторону, уверенный в своей правоте.
— Не туда, мне кажется, что не туда идём, — осмелилась наконец заметить она, голос ее дрожал.
Но Никита, не удостоив ее возражений даже взглядом, уверенно зашагал вперед, и ей ничего не оставалось, как послушно последовать за ним.
Как появился этот крутой, почти обрывистый спуск, ведущий к небольшой, но быстрой речушке, он не заметил и полетел вниз кубарем, с грохотом и треском ломая сухие ветки. Женщина, цепляясь за стволы молодых березок и хватаясь за колючие ветки елей, кое-как спустилась за ним, в ужасе глядя на свалившегося мужа.
— Никита, Никита, что с тобой? Ты ушибся? — голос ее сорвался на шепот.
— А-ааа, — застонал он, как подстреленный зверь, — нога-ааа, ох, нога!
— Дай гляну! — Она осторожно закатала ему штанину и увидела, как на глазах распухает огромный, багровый синяк.
— Зашиб ты ногу, сильно, — констатировала она, стараясь говорить спокойно. — Попробуй встать. — Она подставила свое плечо, чтобы поддержать его.
— Ну вот, не сломал, уже хорошо. Стоишь на ногах, значит, идти сможешь, — ободрила она его, сама не веря в свои слова.
— Куда идти? — зарычал он, стиснув зубы от боли. — Некуда идти! Заблудились мы, пропали!
— К людям, Никита, идти надо. Вот вдоль речки и пойдем, вода всегда к жилью ведет.
— А разве там Колязино? — спросил он, и в голосе его впервые прозвучала неуверенность.
— А это теперь уже все равно, главное, к людям выйти. Рядом с речкой всегда какая-нибудь деревенька найдется, так уж заведено испокон веков, ближе к воде селится народ.
— Много ты знаешь, — пробурчал он в ответ, но, морщась от пронзительной боли, попытался сделать шаг, опираясь на ее хрупкое плечо.
Час, наверное, они брели так, медленно, мучительно. И хотя она изо всех сил помогала ему, нести его вес было невыносимо тяжело. Каждый шаг давался с огромным трудом.
— Всё, больше не могу, — наконец выдохнул он и грузно опустился на подмороженную траву, прислонившись к тонкому стволу молоденькой сосенки.
— Ну отдохни, немного, а потом дальше пойдем, нельзя останавливаться, — сказала она, с тревогой глядя на потемневшее небо.
Но Никита подниматься не собирался. Уставший, измученный болью и злостью, он прикрыл глаза, будто сон сразу сморил его, свалил с ног.
— Вставай, а то замерзнем, холодно стало, совсем стемнеет скоро, — тормошила она его, но в ответ слышала лишь бессвязное бормотание.
Он повалился на бок на колючую траву, будто в глубокий сон его клонило, сон, из которого не хотелось возвращаться.
— Вставай, слышишь, вставай! — она снова попыталась усадить его, тряся за плечи. — Идти надо, вставай же!
Но Никита не реагировал, был как пень. Сильный, казалось бы, на вид мужчина, он вдруг обмяк и повис на ее руках, как безвольный мешок с крупой.
Отчаяние, острое и леденящее, охватило женщину. Она подняла глаза к серому, низкому, как потолок, небу, понимая, что вот-вот пойдет снег, настоящий, крупный, и тогда шансов выбраться отсюда не останется вовсе. Вспомнилась дочка, Леночка, такая же сероглазая, как она сама, и боль пронзила сердце острой иглой. Не хотела она даже допускать мысли, что крошка может остаться одна на этом свете, сиротой.
Она наклонилась к мужу снова, вцепилась в его телогрейку и с невероятным усилием усадила его, прислонив к дереву.
— Вставай! Слышишь ты, тряпка, ну вставай же! — Голос ее, обычно тихий, звенел теперь отчаянной металлической ноткой. Она стала тормошить его, хлестать по щекам ладонями, сначала несмело, потом все сильнее. Остановилась, испугавшись самой себя. Потом снова и снова, уже не в силах остановиться. — Ну чего ты как размазня? Вставай, говорю тебе! Вставай! — В полном отчаянии, срываясь на крик, она пыталась расшевелить эту неподъемную глыбу, вернуть его к жизни.
Он открыл глаза и смотрел на нее с немым ужасом и непониманием: — Ты чего это? Ошалела совсем? Да я… я тебя… — бормотал он заплетающимся языком.
Женщина отшатнулась от него на шаг. Платок слетел на плечи, ее светлые, льняные волосы растрепались и выбились из скромной косы, да и сама она была в этот миг похожа на взъерошенного, отчаянного воробья, готового защищать свое гнездо до последнего.
— А ты встань и поддай мне! Ну?! — требовала она, и в глазах ее горел совсем новый, незнакомый ему огонь. — Ударь, если дотянешься, если силы остались! Ну, давай же, ну чего ты как тряпка, как пустое место…
И он, хватаясь за ветки, цепляясь за корни, медленно, с стоном, стал подниматься. Она, не раздумывая, протянула руку и помогла ему встать во весь рост, снова закинув его тяжелую, непослушную руку себе на плечо.
— А теперь пойдем, немного осталось, я чувствую. — Твердо сказала она, глядя вперед, в чащу, где чудился ей просвет.
На речке уже появилась первая шуга — верный признак того, что скоро все покроется прочным льдом. Не отходя от берега, они медленно, мучительно двигались вперед, спотыкаясь, падая… и она (откуда только силы брались в ее хрупком теле) снова и снова поднимала его, поддерживала, тянула за собой.
— Устал, не могу больше, — хрипло признался Никита, — нога ноет, горит. — Он закашлялся, прислонившись к шершавой коре старой сосны.
— Вечереет, — констатировала женщина, чувствуя, что идти дальше так же тяжело, будто к ногам привязали гири, — как бы заночевать не пришлось тут, среди сугробов.
— Замерзнем, — безнадежно прошептал он, — пропали мы.
— У тебя спички в кармане, — вдруг вспомнила она, — костер разведем, согреемся, переждем ночь.
— Нет спичек, — обречённо признался Никита, — потерял я их где-то, когда падал… всё к одному, все напасти враз.
— Ладно, если что, веток наломаю, сделаем подобие шалаша, авось, продержимся до утра. — Она снова потянула его за собой, вперед, вдоль темнеющей воды. — Пойдем, идти надо. Идти до конца.
Деревенька, на которую они чудом наткнулись, уже в полной темноте, идя вдоль речки, была маленькой, затерянной в глуши. Сюда и автобус никогда не заходил. Чтобы уехать, люди километра три по лесу шли пешком, или на мотоцикле кто подвозил по бездорожью. Им и телефон-то провели только в конце семидесятых, а нынче уже восемьдесят второй на календаре тикал, но время здесь, казалось, остановилось.
Никиту, когда они добрались до районной больницы, оставили подлечиться. Нога сильно болела, да и простудился он основательно, пока они брели по лесу.
Женщина осталась с ним только на сутки, а потом стала отпрашиваться домой, к дочке, рвалась к ней всем сердцем.
Вернувшись в родное село, она первым делом зашла к тете Матрене и деду Тихону. Уткнулась старшей женщине в плечо и зарыдала так, как никогда не плакала раньше — глухо, надрывно, выворачивая душу.
— Ну что ты, голубка, горемычная, не реви так, хорошо всё с дочкой, вон, наигралась, нагулялась и спит, ангелочек, — успокаивала ее тетя Матрена, ласково похлопывая по спине.
Женщина вытерла слёзы рукавом, умылась тут же, у соседей, ледяной водой из ковшика, взяла осторожно, чтобы не разбудить, Леночку на руки, тепло и от всей души сказала тете Матрене спасибо и вышла в наступающие сумерки.
За те две недели, что Никита лежал в больнице, она ни разу к нему не съездила. Ушла она от Никиты-то. На другой же день после возвращения и ушла. Собрала нехитрые пожитки, дочку и уехала в другой район, где ее никто не знал, оставив прошлую жизнь позади, как страшный, тяжелый сон.
Галина Петровна, мать Никиты, навещала сына, пока его лечили. И на другой день, как его выписали, пошла проведать, как он там один справляется.
У самых ворот своего бывшего дома она встретила Ларису Звягину, ту самую, что частенько заглядывала к Никите.
— Доброго здоровьичка, Галина Петровна, — Лариса даже слегка услужливо поклонилась, и в глазах ее читалось неподдельное любопытство. — Иду вот и думаю, какая же неблагодарная эта жена ему досталась. Взяли сиротинку, можно сказать, обогрели, приютили, на ноги поставили, а она даже в больницу не наведалась, оставила Никиту, считай, на больничной койке одного.
— Да уж… сама не ожидала от нее такого, — с раздражением и обидой ответила Галина. — Совести в ней, видно, нет, ни капельки.
Войдя в дом, женщины застали Никиту со стаканом в руке — горе свое он явно заливал. Только какое горе — непонятно было пока.
— Вот так, сынок, пригрел змейку на своей груди, отблагодарила она тебя, — запричитала Галина, и сердце ее, материнское, наполнилось жгучей жалостью к сыну.
— Никита, не печалься ты так, ты ее, считай, спас тогда в лесу… если бы не ты, замёрзла бы она там, пропала, — затараторила Лариса, подливая масла в огонь.
— Вывел эту курицу беспамятную к людям, сам заболел, еле живой остался, а она даже в больницу ни разу не явилась, бессовестная! — Всё сильней распалялась Галина, находя отклик в словах Ларисы.
Никита смотрел на них мутными, уставшими глазами… и вдруг с грохотом поставил стакан на стол, так что содержимое его расплескалось.
— Да что вы знаете?! — внезапно зарычал он, и голос его прозвучал хрипло и грозно. — Что вы вообще понимаете? А?
— Никита, успокойся, — засуетилась Лариса, — вот ведь довела она тебя, бедного, аж побледнел весь, трясешься весь.
Никита встал и, пошатываясь, двинулся на них. — Да что вы вообще можете знать? Не я это, не я ее вывел… а она… она меня тащила, она меня, слышите, на себе волокла! Она меня, размазню такую, с того света вернула! Тьфу, слушать вас противно! — Он со злостью отшвырнул стул, и тот с оглушительным грохотом полетел на пол. — Шли бы вы отсюда, а то сам выведу, ей-богу!
Галина, схватив за руку перепуганную Ларису, потащила ее к двери. — Пошли, пошли, видишь, не в себе он, не время сейчас.
Они вышли на морозный, колючий воздух. Лариса поправила шаль, закутавшись в нее теплее.
— Галина Петровна, а я всё равно приду, на днях, это он сегодня такой, с перепою, это ведь она, уходя, так его настроила, отравила ему душу.
— Придёшь, придёшь, — поспешно пообещала Галина, — а сейчас ступай домой, от греха подальше.
Сама же она, подождав, вернулась в дом и застала уже успокоившегося, обессилевшего сына. Она довела его до постели, уложила, накрыла старым, но чистым одеялом.
Вернулась к столу и молча помыла грязную посуду.
Увидев, что Никита уснул тяжелым, беспокойным сном, оделась. И уже у двери, окинув взглядом осиротевший, неуютный домик, с горечью в голосе пробормотала: — Придет Лариска-то, кому же ещё приходить, больше некому теперь. Не к кому.
Всё она поняла из того короткого, но такого искреннего признания сына, и от этого осознания на душе стало еще горше, еще печальнее.
В районной столовой, что в центре поселка, всегда было многолюдно и шумно. Сюда заходил всякий люд. Вот и весной, когда снег только начал таять, обосновались в райцентре геологи. Временно, конечно, на пару месяцев. Ну и в столовую ходили обедать, были завсегдатаями.
А ещё у них просто рабочие были, из местных, помогали по хозяйству, по обустройству. И среди них — несколько мужиков из окрестных деревень.
— Вероничка, гляди в оба, не упусти своего счастья, ты у нас женщина свободная теперь, замуж можно снова выходить. — Подшучивали над ней другие работницы, поварихи постарше. — Поменьше на тарелки смотри, успевай в глаза глядеть мужикам, присматривайся.
А Вероника (как она теперь назвалась в новом месте) на шутки не обижалась, лишь улыбалась в ответ. Рада она была безмерно, что уже почти полгода как живет одна с дочкой, снимает маленькую, но чистенькую времянку на окраине, работает в столовой посудомойкой, а Леночку водит в местный садик. Жизнь налаживалась, потихоньку, но верно.
— Верунчик, обрати внимание, вон тот, крепкий такой, кареглазый, на тебя смотрит, как огнем обжигает, не упусти, золото, а не мужик, — советовала ей повариха Лидия, подруга и соседка.
— Лида, да ты знаешь, мне как-то по душе Николай Малютин, что среди геологов…
— Ой, ну и нашла, подумаешь, тихоня, крутится возле тебя! Вот Геннадий, про которого говорю, вот это настоящий мужчина! Косая сажень в плечах, слово скажет — как отрежет, решительный, за таким, как за каменной стеной будешь…
Вероника и бровью не повела, а только тихо, но очень четко сказала: — Был у меня такой «камень»… спасибо, нажилась. Хватит с меня.
Лидия удивилась такой твердости в ее голосе, но спорить не стала, только покачала головой.
Допоздна в тот день возились они в столовой, готовились к приезду какой-то комиссии. А когда, наконец, вышли, усталые, но довольные, то под раскидистой старой сосной, что росла напротив, Вероника увидела Николая Малютина. Он стеснительно топтался на месте, поглядывая на дверь столовой, и в руках у него был маленький, скромный букетик первых весенних цветов.
И она, улыбнувшись ему своей новой, светлой и спокойной улыбкой, сама к нему подошла. Лидия не могла уже расслышать их тихого разговора, только со стороны заметила, как вся осветилась, расцвела ее подруга, будто заново на свет родилась, сбросив с плеч тяжелую, мокрую шинель прошлого. А в воздухе уже уверенно пахло весной, талым снегом и надеждой.
—
И под кроной старой сосны, где ветви были усыпаны новыми, липкими почками, два одиноких сердца, наконец, нашли тихий приют друг в друге. Он протянул ей скромные цветы, и в этом жесте не было ни властности, ни требования — лишь вопрошающая нежность и обещание. Она взяла их, и ее пальцы, привыкшие к грубости и холоду, впервые ощутили хрупкую теплоту настоящего внимания. Они не спешили, подходя друг к другу, будто боясь спугнуть чудо этой внезапной, выстраданной весны. И в тишине, нарушаемой лишь капелью с крыш, рождалась новая мелодия — медленная, осторожная и бесконечно светлая, как первый луч солнца после долгой и суровой зимы. Ее душа, годами сжимавшаяся от страха, наконец, расправила плечи и сделала timid шаг навстречу ветру, который уже не ломал, а лишь ласково трепал ее волосы, унося с собой последние горькие воспоминания.
