«Нехристям не везет. Моя прабабка пережила революцию, голод и расстрел мужа, но сломалась лишь тогда, когда ее внучку назвали врагом народа»
Осенний ветер 1941 года грустно напевал свою песню, заглядывая в щели старого, но крепкого деревенского дома. Пятилетняя Лидочка, завернувшись в потертый платок, прижалась к матери, ища тепла и защиты. Ее большие, ясные глаза смотрели на родное лицо с бездной детского доверия.
— Мамуля, а нашу бабу Люсю расколдовали вчера? — прошептала она, боясь спугнуть тишину.
— С чего ты такое взяла, солнышко моё? — отозвалась Вероника, ласково проводя рукой по мягким волосам дочери.
— А она всегда нас нехристями звала, а сейчас подозвала меня и говорит: «Иди, Лидочка, молочка парного выпей, согрейся». Это вчера ее тот дядя суровый, с темной бородой, своим приездом исцелил?
— Не сочиняй, ласточка. Никто ее не заколдовывал. И колдовство — это просто сказки, которые бабуля тебе на ночь рассказывает, чтобы сны слаще снились.
— Мамуля, а мне вчера на шею холодную ниточку с крестиком надели. Где же он теперь?
— Доченька моя дорогая, пусть это будет нашей с тобой самой большой тайной. Ты никому не расскажешь про этот знак, а то другие ребята, они ведь не все понимают, могут и посмеяться. Вырастешь большая-пребольшая, и тогда сама решишь, носить его или нет.
Лидочка, всем существом ощутив важность доверенного ей секрета, кивнула с серьезностью маленькой хранительницы и выпорхнула из комнаты, словно птичка. Вероника же проводила ее долгим, тревожным взглядом. Тяжелый камень беспокойства опустился на дно ее души. Что, если председатель прознает про их вчерашнюю тайную поездку? Вызовут на собрание, заставят отчитываться, а там и до больших неприятностей недалеко… И ведь всему причиной — ее упрямая, непоколебимая бабушка.
Бабушка Людмила была столпом этой семьи, ее древними корнями. По ее натруженным, исчерченным морщинами рукам, по ее вечной неспешной мудрости никогда нельзя было предположить, что когда-то, в далекой юности, она была женой купеческого сына, носила шелковые платья с кружевами и сияющие украшения, звон которых был музыкой ее девичьих лет.
Отец Вероники, Владислав, появился на свет в 1895 году, став единственным и потому бесконечно обожаемым продолжателем рода. Несмотря на все преимущества своего происхождения — образование, достаток, блестящие перспективы — его сердце воспламенилось идеями справедливости, и он, отвергнув мир отца, всем пылом юности встал под знамена революции. Его отец, Гавриил Петрович, не пережил этого удара. Он не смог смириться с предательством наследника, и в порыве горького отчаяния передал все свое немалое состояние церкви, оставив сыну лишь пустой родительский дом, и вскоре, сраженный горем и обидою, угас, словно свеча на сквозняке.
Его супруга, Людмила Семеновна, горевала невыразимо, но наперекор сыну не пошла. Смирив гордыню и подавив слезы, она молча приняла новую судьбу, как принимают суровую непогоду.
Но действительность оказалась куда сложнее и жесточе юношеских идеалов. Несмотря на всю свою преданность делу революции, Владислав вскоре лишился и того, что у него оставалось — родовое гнездо было отобрано, и они с матерью оказались на улице, под холодным безразличным небом. Спасение пришло оттуда, откуда не ждали. Семья Никифоровых, когда-то работавшая по найму у купца, не побоялась приютить своих бывших хозяев в своем скромном домишке. А позже судьба и вовсе переплела их жизни в один клубок: возмужавший, статный Владислав пленил сердце дочери Никифоровых, Надежды. Пышной свадьбы не было — лишь короткий визит в новые органы власти и две подписи в официальной книге. Вернее, одна подпись — Владислав расписался за обоих, ведь его избранница не владела грамотой.
А к студеной зиме 1918 года на свет появилась их дочь, Вероника.
Жизнь, медленно, но верно, начала налаживаться. Людмила, обладавшая искусными руками, устроилась в ателье, Владислав нашел себя в издательском деле, у печатного станка, что штамповал тиражи новых газет. Надежда же, по примеру своей матери, помогала в госпитале в качестве санитарки.
Однако в доме Никифоровых становилось все теснее. И как бы радушны и гостеприимны они ни были, все понимали — жить вшестером в маленькой избушке невозможно. Вот еще дети пойдут, куда их класть?
Первой в родное село отбыла Людмила — там доживала свой век ее тетка, в добротном, пахнущем старой древесиной и сушеными травами доме. В начале двадцатых, когда в городе запахло голодом, к ней подтянулись и сын с невесткой, надеясь, что земля-кормилица будет к ним милостивее. Пережили они то лихолетье с великим трудом, как и миллионы других людей по всей великой реке, но выстояли, выдюжили. Ушла из жизни лишь старая тетка, но ее век уже подошел к концу, одолели болячки. Привыкнув за пару лет к крестьянскому труду, Владислав и Надежда передумали возвращаться в шумный город — здесь и Вероника цветом цвела, не болела, и дышалось вольготнее, и соседи жили своим умом, не выискивая врагов в каждом ближнем. Да и Людмила за внучкой приглядывала.
Владислав устроился в местный ревком, а его супруга пошла работать на ферму.
Сама Людмила Семеновна трудилась счетоводом в артели и не роптала на судьбу, позволяя себе лишь изредка, глубоко в душе, вздыхать о безвозвратно ушедших днях, вспоминая шелест шелковых юбок и мерцание драгоценных камней, оставшихся в том, прежнем доме. Но самой острой была иная боль — боль от утраты веры. Она горько, втихомолку, плакала, когда в селе под одобрительные крики сбрасывали золоченые купола с местной церквушки, превращая дом Божий в склад для зерна.
— Ох, нехристи, чем же им святыня помешала? — сокрушалась она, возвращаясь домой после очередного кощунства.
— Тихо, матушка, не время теперь такие слова ронять. Да и вообще, сколько можно твердить — нет никакого Бога. Где он, твой Вседержитель? Кто его ликом любовался? Все это не более, чем небылицы, придуманные попами для одурачивания простого люда.
— Как язык у тебя не поворачивается такое говорить! Чтоб он у тебя за эти речи отсох! — метала она в сына молнии из глаз, не в силах постичь его слепоту. — Ты же крещеный, Владюша! На своих руках в храм тебя вносила, купец Соболев, человек большого ума, крестным твоим был. Аглая Петровна, что фабрикой обувной владела — крестная твоя. И позабыл ты вмиг, как на причастие ходил, как на исповеди сердце свое открывал, как в службах праздничных участвовал?
— Не хотел тебя расстраивать, да и мыслил когда-то сходно. Но нашелся люди, что доводы разумные привели, и я им теперь верю.
— Тьфу, нехристь. И жена твоя такая же, лба перекрестить не удосужится. Хоть бы Вероничку окрестили, — ворчала старуха.
— И не подумаю! Я о будущем дочери своей пекусь.
— Кабы пекся, давно бы под защиту Господню ее привел.
Подобные стычки случались нередко, но со временем их накал ослабел. Людмила поняла — сын и невестка наглухо закрыли свои сердца для веры, сняли когда-то нательные крестики и выбросили их, как ненужный хлам. Они служили новой власти всей душой, и партия ценила таких преданных людей. Вскоре бабушка смирилась — их выбор, нечего костерить. Живут, любят друг друга, и на том спасибо.
Ей казалось, что мир и впрямь перевернулся, будто и не было тех, наполненных молитвой и благодатью лет. Хотя и в новом времени жаловаться грех — работа была, кров над головой имелся. Вероника в школу пошла, правда, в соседнем селе, но все же…
А потом, словно черная туча, налетели беды.
В 1932 году Владислава арестовали, объявив врагом народа. Он был невиновен, но чья-то завистливая или трусливая рука написала анонимный донос, а недостача одного из документов по учету колхозного урожая, случившаяся в голодное время, стала последним гвоздем в его гроб. Владислав попытался сопротивляться несправедливости, в пылу гнева толкнул одного из следователей, и этого хватило, чтобы его жизнь оборвалась выстрелом в затылок.
Людмила ходила, словно в черном тумане, но не успела она оплакать сына, как на семью обрушилось новое горе. Ее невестку, Надежду, затравили односельчане, клеймя позором как жену предателя. Людмила стойко переносила удары судьбы, а вот Надежда не выдержала и свела счеты с жизнью. Да и Веронике доставалось — сверстники, подражая взрослым, травили ее, дразнили и били. После очередного такого инцидента Людмила, недолго думая, собрала нехитрый скарб и увезла внучку в соседнее село к вдовцу Игнату, с которым ее когда-то связывала нежная дружба. Он, бывший ветеринар, давно звал ее разделить его одиночество. Однако счастье их было недолгим — Игнат отошел в мир иной спустя два года, едва перешагнув шестидесятилетний рубеж. Людмиле тогда было пятьдесят девять.
— Невезучие мы с тобой, внученька. А отчего? Оттого, что лба не осеняем крестом, молитв должных не читаем. С вами и я позабыла, когда в последний раз икону в руках держала. Надо бы за ум взяться, — горько вздыхала она, глядя на повзрослевшую Веронику. — Вот отчего на нас такие напасти? Отец твой, к примеру. Или мать, что страха Божьего не имела и душу свою погубила…
— Бабуля, да при чем тут Господь? Мать просто духом сломилась, не перенесла того, что с отцом случилось. А папу, ты сама знаешь, злые люди погубили. Вот батюшку Андрея из Семеновки арестовали. Разве он не верил? Верил, да вера его не спасла.
— И то правда, видно, испытание ему такое ниспослано, нам, простым людям, сего не постичь.
— Да полно тебе, бабушка, не верю я во все эти сказки, — отмахивалась Вероника.
— А потому и не веришь, что нехристь ты, вот и беды к нам липнут, — ворчала про себя Людмила.
— Бабуля, я верю лишь в то, что можно увидеть и потрогать, — улыбалась ей девушка и выходила на улицу, навстречу ветру и своей юности.
Людмила с тревогой смотрела ей вслед. Уж не к Степану ли опять побежала? Ох, не к добру эти тайные встречи. Но разве удержишь дома семнадцатилетнюю девку, у которой в жилах играет кровь и кипят страсти?
И опасения ее оправдались — Вероника ждала ребенка от Степана, а тот как раз получил повестку и ушел служить в армию. Девушка родила дочурку, Лидочку, и больно ранило ее то, что родители Степана не желали признавать внучку, смотря на нее с подозрением и постоянно твердя:
— Мало ли с кем ты гуляла? А нашего Степана в отцы записала, чтобы свой грех прикрыть. Нет уж, не такой мы невестки хотели. Надо было все по порядку — сначала венчание, а уж потом забавы.
Вероника плакала горькими слезами, слыша эти жестокие слова. Она любила Степана, и он клялся ей в вечной верности, и дело шло к свадьбе. А то, что они поторопили события, так то была юность, теплые ночи и головокружительная весна…
Но когда срок службы подошел к концу, а Степан не вернулся и не написал ни строчки, Вероника с холодом в сердце поняла — он бросил их. Ему не нужны ни она, ни их общая дочь. Он остался служить дальше, предпочтя армейскую жизнь хлопотам семейного очага.
— Что ж поделаешь, нехристь ты моя… Будем растить девчушку вдвоем, куда деваться?
Так и жили они втроем: молодая мать, ее старая бабушка и хрупкая, как весенний подснежник, Лидочка. Здоровьем девочка не блистала — то необъяснимые высыпания на коже, то изнуряющий кашель, то внезапный жар, заставлявший ее метаться в постели.
— Окрестить бы ребенка надо, отчего ей, как и тебе, нехристкой оставаться? Может, оттого все хвори и одолевают ее малютку.
— Бабуля, опять ты за свое! Никаких обрядов! Она ребенок нового времени!
— А кто говорит о том, чтобы крестик на виду носить? Тайно все можно. Молитвы над ней почитать, водичкой святой окропить.
— Чепуха. Врача нужно вызвать.
— Да сколько можно ее по знахаркам да эскулапам таскать? — сердилась Людмила. — Толку — чуть! Говорю тебе — все немощи детские от грехов родительских.
Вероника в очередной раз отмахивалась, переводя разговор на другие темы.
Но Лида продолжала хворать — едва отступала одна болезнь, как ее сменяла другая. И травяные отвары ей заваривали, и к городским врачам возила ее Вероника, но ничего не помогало. А Людмила лишь подливала масла в огонь, в сердцах называя их «нехристями» и сокрушаясь о том, что они живут без Божьего благословения.
И вот, в один из летних вечеров, глядя на притихшую Лидочку, которая, не притронувшись к еде, сладко уснула, Вероника, сраженная отчаянием и усталостью, обернулась к бабушке и тихо произнесла:
— Ладно. Давай окрестим. Но как все устроить, чтобы никто не прознал? Да и церквей поблизости, кажется, не осталось.
— Подруга моя, Ульяна, на днях в Марьино ездила, там, слышь, один старый батюшка в сторожке при разоренном храме проживает. Попросим его, он нашу птаху и примет в лоно церкви.
На следующий день, под предлогом очередного визита к врачу, три поколения этой семьи — прабабушка, мать и дочь — тайно покинули село.
Отец Алексей, седой, с добрыми, уставшими глазами, совершил обряд крещения в своей бедной, но чистой горнице, возложив на шею девочки простой деревянный крестик на тонкой бечевке. К вечеру они были уже дома, храня великую тайну.
Больше всех ликовала Людмила — правнучка ее теперь под защитой Небес, все свершилось по ее заветной воле. Эх, хоть бы и внучку удалось на путь истинный наставить…
А Вероника с удивлением замечала, что Лидочка и впрямь стала крепче. Простуды обходили ее стороной, румянец играл на щеках. Объяснений было три: врач Ирина говорила, что девочка просто «переросла» свои детские недуги, знахарка Агафья приписывала успех своим снадобьям, а Людмила свято верила, что это благодать сошла на ребенка после таинства.
22 июня 1941 года они были всем селом на сенокосе. Солнце припекало спины, воздух звенел от стрекот кузнечиков и девичьих песен. Вдруг по полю, словно черная молния, промчалась соседка Ульяна, с лицом, искаженным ужасом, и сквозь рыдания выкрикнула страшную весть, прозвучавшую из всех репродукторов.
Вечером того дня в доме воцарилась гнетущая тишина, прерываемая лишь сдавленными всхлипываниями.
— Ох, горе-горемычное, за что же на землю нашу такие испытания обрушились? А все оттого, что Бога забыли, в храмы ходить перестали… — причитала Людмила, безутешно качая головой.
— Хватит, бабуля! — вспыхнула Вероника. — В четырнадцатом году народ в церквях не переводился, все крещеные были, и что? Помешало это войне? Или мало крови пролили? Нет тут никакой связи. Одно лишь думаю — мужиков-то в доме у нас нет. А вот у Ульяны трое сыновей. Не миновать им призыва. Тем паче, Петр, старшенький, в финской уже воевал.
— Ох, бедная моя Ульяша… Не приведи Господь…
Слова ее оказались пророческими. Сыновья Ульяны один за другим ушли на фронт. Младшего, Ванюшу, забрали в сентябре, как раз через две недели после того, как на Петра пришла похоронка. Ульяна с тех пор не снимала черного платка.
А весной 1942 года Вероника вернулась домой бледная, как полотно, и произнесла тихо, почти беззвучно:
— Забирают меня, бабуля.
— Что?! — пожилая женщина вскочила с лавки, будто ее ужалили. — Не может быть! Ты же женщина, да еще с ребенком!
— Лидочка уже не грудная, шесть лет ей исполнилось. С утра председатель заходил, сказал — поступила разнарядка, пять женщин от села отправить на фронт. И меня в этот список внес.
— Я пойду, я с ним поговорю! Это беззаконие!
— Бабуля, не ходи, прошу тебя. Сам знаешь — с начальством спорить себе дороже. Он мне так, между прочим, и намекнул — я ведь дочь врага народа, должна доказать свою преданность Родине, будто я ее и не доказала еще… Одного у тебя прошу — береги мою девочку. Вот почти год она не хворает. Не знаю уж, что ей помогло… Может, и впрямь есть на свете чудо. Но я знаю точно — пока ты с ней, мне не так страшно будет ее оставлять.
— Да что ты говоришь, внученька, — заломила руки Людмила. — Да где это видано, чтобы бабы на войну шли, под пули?
— Бабуля, поверь, там их много — и поварихи, и санитарки, и связистки, и даже снайперши. Многие сами в военкоматы пришли. А мне, видно, такая судьба выпала — быть призванной.
Людмила, не в силах сдержать отчаяния, опустилась на колени и обняла ноги внучки.
— Умоляю тебя, заклинаю — окрестись! Ради меня, ради дочки, ради себя самой! Спокойнее мне на душе будет, уважь последнюю просьбу старухи, ну что тебе стоит?
Вероника посмотрела вниз и увидела в глазах бабушки такую бездонную, такую искреннюю мольбу, что не смогла отказать. Она просто молча, тяжело кивнула и подняла старушку с пола. И, как оказалось впоследствии, именно этот шаг, эта робко вспыхнувшая искра веры помогла ей выжить в горниле войны. Она никогда не забывала тихий, проникновенный голос отца Алексея и его простые, но такие глубокие наставления. Когда она выходила из его дома и, обернувшись, увидела, что он, стоя у окна, украдкой перекрестил ее на дорожку, а на глазах его блестели слезы, Вероника сама не выдержала и тихо заплакала. Она не могла понять, что с ней происходит — будто огромная, давившая годами глыба свалилась с ее сердца, уступая место странному, давно забытому чувству — надежде.
На следующий день после таинства, спрятав под гимнастерку простой деревянный крестик, Вероника явилась в город, откуда ее вместе с другими мобилизованными девушками отправили на ускоренные курсы медсестер.
Ей было невыносимо тяжело, страшно до тошноты, она видела кровь, смерть, немыслимые страдания и потери, но старалась держаться, быть сильной, всегда помня о бабушке и дочери. И по ночам, в перерывах между боями, а потом и смелее, она шептала про себя слова молитвы «Отче наш», которой ее заставил выучить старый батюшка, а бабушка заботливо поправляла ударения. После 1943 года, когда в стране наступила некоторая религиозная «оттепель», она уже и не скрывалась — в такое время сама власть признала роль церкви. И многие бойцы, не таясь, осеняли себя крестом перед атакой. И Вероника с благодарностью вспоминала свою упрямую бабушку. С верой в душе и правда было не так страшно, она давала ту самую опору, которая помогала выстоять.
В декабре 1943 года она сама оказалась на больничной койке. Ранение в руку было не смертельным, но требовало лечения. Именно здесь, в белых стенах госпиталя, судьба свела ее с тем, кто когда-то разбил ее сердце. В соседней палате, бодро флиртуя с медсестрами, оправлялся после легкого ранения Степан. Отец ее Лидочки.
Она вошла в палату, придерживая перевязанную руку.
— Здоровья вам, товарищ командир, — притворив за собой дверь, она, не глядя на других раненых, подошла к его кровати.
— Ты? Верка? Неужели? И как тебя угораздило сюда попасть?
— Привела дорога фронтовая. Ну а ты, Степан, что прихворнул?
— Как видишь, осколком черкнуло. Слушай, Верка, тебе бы тут не задерживаться. Сейчас Маринка, ночная сестра, придет, а она у нас ревнивая, как черт.
— Смотрю, ты и на больничной койке любовные интриги закручиваешь. Интересно, хоть раз ты почувствовал укол совести, бросая тех, кто тебе верил?
— И все ты на меня обиду держишь? Что было, то прошло…
— Стеня, ты хоть изредка вспоминал обо мне? Думал о нашем ребенке? — тихо спросила она, отвернувшись к окну.
— Вера, я не создан для семьи. Моя семья — это часть. Какой из меня муж и отец? Не мое это. А за то, что не писал, прости. Решил, ты сама все поймешь и… избавишься от бремени. На кой он тебе был нужен в семнадцать-то лет, да одна?
— Дочь. У нас родилась дочь, Лидочка, — выдохнула она. — Вот теперь ты знаешь, как ее зовут. Она вылитая ты — те же глаза, тот же взгляд, те же волосы и носик вздернутый… Ты за все эти годы даже родителей не навестил, неужто так боялся? — она не смогла больше сдерживаться и, резко развернувшись, выбежала из палаты, не дождавшись ответа.
На следующий день ее выписали, и она вернулась в свою часть. Врач Мирон, молодой, но уже умудренный опытом хирург, сам делал ей перевязки, а она, в благодарность, помогала ему заполнять кипы отчетностей своей здоровой рукой…
Осенью 1944 года вышел указ о демобилизации женщин, но Вероника, регулярно получавшая от бабушки весточки и знавшая, что дома все живы-здоровы, решила остаться. К тому времени ее сердце было отдано Мирону. Они строили планы, мечтали о будущем… А еще ее бесконечно трогала его судьба — он вырос в детдоме, не зная ни родительской ласки, ни семейного тепла. Окончил медицинский институт и в тот же год, когда получил диплом, началась война. Не раздумывая, он пришел в военкомат.
— Поедешь со мной? К нам. Бабуля тебя полюбит, я знаю. Она примет тебя как сына. И заживем мы настоящей, большой семьей.
— А дочка? Как твоя дочка на меня, чужого дядю, посмотрит? — тревожился он. — Знаешь, я всегда мечтал о своем доме. И представить не мог, что у меня может появиться сразу и бабушка, и дочка, и… ты.
Он улыбнулся, и в уголках его глаз залегли лучики морщинок. Вероника прижалась к его плечу и прошептала:
— Лишь бы Господь уберег… Лишь бы сохранил нас всех…
Пробудившаяся вера и неустанные молитвы бабушки Людмилы, казалось, образовали невидимый щит вокруг них. В июне 1945 года, ступив на знакомую, исхоженную дорогу, ведущую к родному селу, Вероника опустилась на колени у старого ручья и припала к его воде.
— Это самая чистая вода на свете. Говорят, давным-давно здесь молебны служили, и источник этот считался святым. Не знаю, правда ли, но вода здесь всегда ледяная, до костей пробирает. И такая вкусная… Я так мечтала хоть глоток сделать из этого ручья, что теперь не могу напиться.
Мирон тоже наклонился и зачерпнул ладонями воду.
— И впрямь, чудесная. А это что за дерево? — указал он на раскидистое дерево с темными и алыми ягодами.
— Это тутовник. Бабуля из него варенье варит, бесподобное. Она постоянно воду тут набирает, вот и приметила это дерево.
Вероника сорвала несколько ягод, протянула Мирону и сама положила в рот горсть.
Идя по деревенской улице, они смеялись, как дети — языки у обоих посинели от сладких ягод, и они показывали их друг другу, забыв на миг о пережитых ужасах. Подойдя к родной калитке, Вероника замерла. Во дворе, под яблоней, сидела ее бабушка, а рядом, старательно выводя что-то палочкой на земле, — Лидочка.
Людмила, заметив их, выронила из рук корзину с бельем и бросилась навстречу, двигаясь с неожиданной для ее лет быстротой.
— Внученька моя! Родная ты моя! — она обнимала и целовала Веронику, причитая и смеясь одновременно, и сила ее объятий была поразительна для семидесятилетней старушки.
— Дочка моя, — наконец, освободившись из бабушкиных объятий, Вероника подошла к Лидочке. Та сперва с опаской посмотрела на худую, поседевшую женщину с незнакомым мужчиной. Три года — вечность для ребенка. Но потом в глазах девочки мелькнула искорка узнавания, она вскрикнула: «Мама!» — и бросилась к ней, обвивая ручонками ее шею.
К вечеру счастливая Людмила хлопотала по хозяйству, собираясь растопить баню. Она уже знала от внучки, что их с Мироном отношения скреплены официальной записью месяц назад, восьмого мая. И теперь изо всех сил старалась угодить новому зятю. Но Мирон сам вызвался помочь — натаскать воды и наколоть дров. Сняв гимнастерку, он ловко орудуя топором, раскалывал поленья. Людмила, наблюдая за ним, вдруг ахнула, заметив на его груди тот самый простой символ:
— Мироша, сынок, да ты ведь… крещеный?
— Так точно, баба Люся. В детдоме нашем, в селе, стояла полуразрушенная церковь, а при ней доживал свой век один старичок-священник. Он тайком проводил службы в подвале, спасая последние иконы. Я его слушал, слушал, да и попросил окрестить меня. И знаете, на душе стало так светло и спокойно, будто нашел я то, чего всю жизнь не хватало.
— Ну слава Тебе, Господи! Значит, не нехристя в нашу семью вошел, — счастливо улыбнулась старуха.
Эпилог
Новая жизнь наладилась surprisingly быстро. Мирон стал работать сельским врачом, и его приняли всем миром — человек с фронтовым опытом был на вес золота. Вероника стала его правой рукой и лучшей медсестрой.
Спустя полгода в село вернулся Степан, хмурый и изломанный, с пустым рукавом, закатанным выше локтя. Он пытался вернуть былое, надоедать Вере, но она лишь с жалостью смотрела на него — время и война выжгли из ее сердца и обиду, и любовь. Маленькая Лида панически боялась этого крикливого, вечно недовольного дядю и отца в нем не признавала, называя папой своего нового, доброго и внимательного Мирона.
Родители Степана тоже пытались наладить связь с внучкой, но девочка, умная не по годам, однажды спросила их прямо:
— А почему вы раньше не приходили? Почему не признавали меня, когда я была маленькой?
И они не нашли, что ответить. Девочка сама все поняла и сделала свои выводы.
Степан через несколько месяцев женился на местной вдове с двумя ребятишками, но семейная жизнь его не заладилась. Он часто и горько сожалел о своей давней, роковой ошибке, глядя на светящуюся счастьем Веронику. Чужие дети раздражали его, а брак оказался тяжким бременем.
Бабушка Людмила дожила до глубоких восьмидесяти лет, успев окрестить не только Лидочку, но и всех последующих шестерых детей Вероники и Мирона. И когда ее время пришло, Вероника, стоя на коленях у свежей могилы, сквозь слезы прошептала:
— Она была самым сильным человеком, которого я знала. Ничто не могло сломить ее дух. И я молюсь, чтобы мне хватило мудрости быть хоть немного похожей на нее — никогда не терять веру, что бы ни случилось, и до самого конца нести в своем сердце свет, способный рассеять любую тьму.
И этот свет, зажженный когда-то упрямой старушкой в далеком сорок первом, продолжал гореть в ее детях, внуках и правнуках, передаваясь из поколения в поколение как самая ценная и нерушимая семейная реликвия.
