Я дала себе слово в 6 лет, что никогда не назову другую женщину мамой. И я держала его 8 долгих лет, выполняя все ее просьбы, но не подпуская к своему сердцу, пока однажды она не обняла меня и не разрыдалась, поняв всю глубину своей ошибки
– Теперь тетя Ирина будет твоей новой мамой, – произнес отец, и в его голосе звенела торжественность, будто он объявлял о великом открытии, а не о перемене в их маленьком мире.
– Нет! Не будет! – отозвался резкий, как удар хлыста, детский голос. Девочка, едва сдерживая нахлынувшие слезы, будто внезапная гроза, стремительно выпорхнула из-за стола, оставив на скатерти легкую дрожь.
Новоиспеченная супруга, а отныне и хозяйка в этом доме, не успела даже обрести дар речи, как маленькая вихрь уже вернулся, сжимая в руках золоченую раму портрета.
– Вот моя мама! Другая мне не нужна! Сами ешьте свой торт, – прозвучало твердо, и в этих словах была вся боль семилетнего сердца.
– Вернись за стол, – прогремел отец, и его брови сдвинулись в суровую линию. – Сию же минуту!
Но Ирина внезапно рассмеялась. Звук ее смеха был похож на перезвон хрустальных колокольчиков, неожиданный и чистый.
– Прекрасно! Не стоит повышать голос на ребенка. Для этой маленькой, исполненной отваги девочки, я с радостью согласна остаться тетей Ириной. А вот для тебя, мой дорогой, – исключительно Ириной Сияющей…
– Договорились, – мужчина не удержался от улыбки, и черты его лица смягчились. – И Вера, я уверен, со временем оттает и тоже тебя полюбит.
– Никогда! – тут же донеслось из сумрака коридора, словно эхо. – Никогда не полюблю.
Отец тяжело поднялся и, унося с собой облако гнева, направился вслед за дочерью. Та уже успела захлопнуть дверь в свою обитель. Когда он вошел, девочка сидела, уткнувшись в стекло портрета, а по ее щекам беззвучно струились серебристые ручейки слез.
– Ты будешь меня наказывать за то, что я люблю маму? – прошептала она, и в этом шепоте был слышен бездонный ужас.
Максим растерялся. Гнев, словно дым, растворился в воздухе. Он присел на край кровати, и пружины тихо вздохнули под его тяжестью.
– Верочка, я понимаю, как сильно ты скучаешь. Времени прошло так мало, оно еще не успело затянуть раны. Но и ты пойми меня – мир требует моего участия, мне приходится подолгу отсутствовать. Тебе нужна рядом женщина, которая сможет стать тебе опорой, передать тебе все те тайны и умения, что знают лишь мудрые сердца.
– Как Василиса в сказках? Та, что была Премудрой? – в ее глазах мелькнула искорка любопытства.
– Да, именно, моя радость! Точно как Василиса Премудрая.
– А разве ты сам не знаешь этих премудростей?
– Нет, мужчинам предначертаны иные пути. Мы учимся сражаться с драконами и строить крепкие стены. А ты помнишь ведь свое обещание, данное маме? Ты обещала ее слушаться во всем?
– Помню, – девочка всхлипнула, и комок в горле помешал ей сказать больше.
Тот день навсегда врезался в ее память, будто выжженный раскаленным железом. Мама долго и тяжело болела, и вот они с папой пришли в больничную палату, где пахло лекарствами и тишиной. Девочка с трудом узнала ту, что была для нее целым миром. Она стала похожа на хрупкую тень, почти прозрачную, безмолвную. Она лишь смотрела на Веру бездонными глазами, гладила ее по голове исхудавшей рукой и на прощание, собрав последние силы, попросила быть послушной девочкой для папы.
Больше она маму не видела.
Их жизнь с отцом стала похожа на лодку, плывущую по тихому, но безрадостному озеру. Он отводил ее в сад, читал на ночь старые сказки, водил на прогулки в парк. Иногда наведывалась бабушка, мамина мама. Тогда отец пропадал на работе до глубокой ночи, но зато выходные целиком принадлежали им двоим.
А потом в их жизнь вошла она.
Появилась тетя Ирина. Она говорила громко и звонко, смеялась часто и заразительно, губы ее были яркими, словно маков цвет, а ногти сверкали изысканным лаком – Вера не припоминала, чтобы у мамы были такие ухоженные, но такие чужие руки. Бабушка стала наведываться все реже и реже, и вот теперь папа объявил, что эта тетя Ирина – ее новая мама.
Вся эта вереница воспоминаний пронеслась в сознании ребенка за одно мгновение. Она подняла глаза на отца и увидела в его взгляде невысказанную боль и дрожащую на реснице слезинку. Девочка шумно вздохнула, вытерла ладонью влагу с его щеки и со своей, а затем глубоко, с полной готовностью нести этот груз, кивнула:
– Хорошо, папа. Я буду тебя слушаться.
– И тетю Ирину?
– Я буду стараться. Слушаться, – уточнила девочка с серьезностью маленького взрослого. – А любить я буду только маму.
– Спасибо тебе, родная.
Отец обнял ее, ощутив хрупкость ее плеч, и вышел в гостиную – к Ирине Сияющей. Та стояла у окна, наблюдая, как закат окрашивает небо в багровые тона.
Обернувшись, она произнесла с легкой усмешкой:
– Ну что ж, нам предстоит долгий путь, полный терний и испытаний, я чувствую.
– Не думаю. Просто дай ей время. Не пытайся ворваться в ее душу с барабанным боем. Просто будь рядом. Она рано потеряла самого близкого человека, и, знаешь, она не по годам взрослая.
– Что ж, посмотрим, что нам приготовила судьба, – мягко ответила женщина.
Жизнь продолжала свое неспешное течение, подобно полноводной реке.
Ирина и вправду была прекрасной спутницей для Максима, их союз напоминал гармоничный дуэт. А с падчерицей она избрала тактику мудрого невмешательства: не испытывает девочка теплых чувств – что ж, не беда. Главное, чтобы не было больше таких бурных сцен.
Вера, к великому удивлению мачехи, беспрекословно выполняла все ее просьбы и поручения, не вступала в пререкания, не демонстрировала капризов. Но та теплота, что рождается между родными душами, так и не возникла между ними, даже спустя несколько лет, хотя Ирина искренне заботилась о девочке, наряжала ее в красивые платья, словно куклу, покупала книги и игрушки. Девочка вежливо, но сухо благодарила, сохраняя незримую, но прочную дистанцию: она избегала прикосновений, задавала вопросы лишь в случае крайней необходимости, а всеми новостями и переживаниями делилась исключительно с отцом.
Не произошло катастрофы и в школьные годы.
С первого класса девочка стала украшением класса в глазах преподавательницы – прилежная, с ясным умом и спокойным нравом. Ее уважали и одноклассники. Дома с ней также не возникало трудностей. Она ни о чем не просила, безропотно помогала Ирине по хозяйству, сначала с мелкими делами, а затем беря на себя все больше обязанностей. И с каждым днем она все сильнее вызывала в мачехе тихую, почти робкую симпатию. Та уже была бы не прочь обнять ее, поделиться каким-нибудь женским секретом, но не могла найти лазейку в той холодной, выстроенной между ними стене молчания и отчуждения.
К пятому классу девочка стала величать мачеху по имени-отчеству, Ирина Петровна, и это формальное обращение отдалило их еще сильнее, будто закрепило незримую границу. К тому времени, впрочем, Вера уже перестала ревновать эту женщину к памяти своей матери. Ей начало нравиться, что Ирина Сияющая – как по-прежнему называл ее отец – всегда излучает радость и свет. Ей нравилось, как вкусно она готовит, как гармонично она общается с Максимом, как счастлив стал ее папа. И больше всего Вера ценила то, что Ирина Петровна никогда не читала ей нравоучений и не пыталась навязать свое мнение.
А Ирина тем временем лелеяла мечту родить сына. Она проходила долгие курсы лечения, переживала и надеялась. Когда чудо наконец свершилось, ей пришлось провести многие месяцы, бережно сохраняя хрупкую жизнь. Она волновалась, конечно, о том, как падчерица примет появление брата. В попытке сблизиться она даже предложила девочке самой выбрать имя для малыша. Вера, недолго думая, предложила назвать мальчика Максимом – в честь отца.
Когда маленький Максимка и ослабленная, но счастливая Ирина вернулись домой, девочка стала для мачехи главной опорой. Она с такой нежностью и такой умелостью обращалась с братишкой, что у Ирины сердце сжималось от щемящей боли и стыда: «Господи, как же я была холодна и слепа с этой маленькой девочкой, потерявшей самого дорогого человека, – терзалась она. – Обижалась на ее молчаливую стену, сама вела себя как обиженный ребенок. Я даже не попыталась найти потаенную дверцу в ее израненное сердечко. А ведь теперь у меня могла бы быть такая чудесная, такая добрая дочь…»
Когда мальчику исполнился год, он тяжело заболел. Начались бессонные ночи, полные тревоги, и Вера помогала мачехе как могла, сменяя ее у детской кроватки. Однажды глубокой ночью она вошла в комнату и увидела, что Ирина Петровна, сидя в кресле у постели сына, забылась беспокойным сном.
Малыш тоже спал, его дыхание стало ровным и спокойным. Девочка осторожно дотронулась до его лба и ощутила, что жар отступил. Она тихонько, почти невесомо, прикоснулась к локтю спящей женщины:
– Максимке лучше. Температуры больше нет.
Ирина Петровна вздрогнула и открыла глаза. Она встала, наклонилась, чтобы губами проверить лоб сына, и вдруг, словно плотина прорвалась, обхватила Веру и прижала к себе, а ее плечи затряслись от беззвучных, но от этого еще более горьких рыданий:
– Доченька моя, прости меня! Мне так бесконечно жаль, родная моя, так жаль всех тех холодных лет. Прости меня, если сможешь, прости.
Девочка не отстранилась. Она обняла ее в ответ, и ее ладонь мягко легла на вздрагивающую спину женщины.
– Ну, полно, не плачь, мама, – тихо и четко произнесла она. – Максимка поправился. Теперь у нас все будет хорошо. Все.
И в тот миг, когда над садом занималась новая заря, а первые лучи солнца заглядывали в окно, озаряя их обеих, Ирина поняла, что это не просто слово, проскользнувшее в порыве эмоций. Это был ключ. Ключ к той самой забытой беседке в глубине сада, где все эти годы ждала своего часа любовь. А Вера, глядя в ее мокрые от слез, но сияющие теперь по-настоящему счастьем глаза, наконец-то увидела в них не тетю Ирину, не Ирину Петровну, а просто человека, который, как и она, искал дорогу домой. И они нашли ее друг в друге, под тихий шепот просыпающегося утра.
