— Я тебе не служанка, чтобы твою БЛЕВОТУ вычищать! И не мать, чтобы сопли вытирать! Взял тряпку и начал отдраивать, или
Тишину ночи, густую и бархатную, словно черный шелк, разорвал противный, визгливый скрежет. Казалось, сама тьма вздрогнула от этого звука, такого же резкого и неприятного, как царапина стекла по стеклу. Лена мгновенно открыла глаза, будто её толкнула в спину невидимая рука. Глубокий, целительный сон, в который она только-только погрузилась, испарился, не оставив после себя ничего, кроме тяжелой, давящей боли в висках и горького осадка на душе. Она знала этот звук. Она ненавидела этот звук. Это был звук, с которым Максим, её муж, с третьей или четвертой попытки пытался вставить ключ в замочную скважину после очередного вечера, посвященного «расслаблению» и «общению с коллегами». После оглушительного стука лбом о дверной косяк, наконец, раздался долгожданный щелчок, и дверь распахнулась, впустив в прихожую его неуклюжую, плохо управляемую фигуру.
— Ленусь, а Ленусь, ты спишь? — пробасил он, шаршавым голосом нарушая хрупкую тишину. Его рука беспомошно заскользила по стене, раз за разом промахиваясь мимо выключателя, словно он был слепым котенком, пытающимся найти дорогу к молоку.
Лена не произнесла ни слова. Она медленно села на кровати, обхватив колени руками, стараясь сохранить внутри хоть каплю тепла. Отвечать ему сейчас не имело никакого смысла. Вместе с ним в квартиру ворвался тяжелый, сладковато-тошнотворный шлейф, состоявший из перегара, дешевого парфюма кого-то из его сотрудниц и едкого сигаретного дыма. Да, корпоратив. Она прекрасно помнила. Он дал слово, честное слово, что вернется не позже двенадцати, максимум в час ночи. Часы на прикроватной тумбочке, освещенные бледным лунным светом, безжалостно показывали четыре часа и семнадцать минут.
Наконец, найдя спасительную опору в виде стены, Максим доплелся до спальни. Его рубашка была расстегнута почти до самого пояса, галстук болтался на шее, словно символ его внутреннего удушья, а на лице застыла самодовольная, пьяная улыбка, которая резала Ленино сердце острее любого ножа.
— А ты не ждала, моя королева? — он тяжело плюхнулся на край кровати, заставив пружины матраса жалобно заскрипеть. — А я пришёл! С великой победой! Наша команда сегодня просто разгромила всех конкурентов!
— Максим, ты на часы хотя бы взглянул? — её голос прозвучал тихо, но в нём не было ни капли тепла, он был холодным и безжизненным, как камень на морозе. — В такое время нормальные люди уже видят сны.
— Сны видят неудачники! — он попытался обнять её за плечи, но она, будто предугадав его движение, резко отстранилась, не дав прикоснуться к себе его липким, пропахшим алкоголем пальцам. — Лен, ну что ты опять? Давай… посидим немного. Отметим мой триумф. У меня еще с собой есть кое-что про запас, — он заговорщицки подмигнул и похлопал по карману своего пиджака, из которого донесся звенящий звук стекла о стекло.
— Я никуда с тобой не пойду. И ты тоже никуда не пойдешь. Раздевайся и ложись. Сейчас же, — она резко встала с кровати, намереваясь пройти на кухню, чтобы выпить стакан воды и хоть как-то смыть с себя это ощущение тошноты, которое подступало к горлу при одном только его виде.
— Не-е-ет, — протянул он капризным, детским тоном, который так не шел его грузной фигуре, и схватил её за запястье. Его хватка была слабой, но настырной и неприятной. — Я спать не хочу. Я хочу тепла, я хочу ласки… и я хочу продолжения нашего праздника! Пойдем в гостиную, я музыку включу, какую-нибудь красивую!
— Отпусти мою руку, Максим. Ты себя не контролируешь. Иди ложись спать, я не буду повторять.
— Ну Ле-е-ен, — он снова потянул её на себя, заставляя потерять равновесие и сделать шаг в его сторону. — Ты вечно такая серьезная. Надо же и повеселиться иногда! Ведь жизнь, она одна, и пролетает так быстро!
Она с силой, на которую сама не рассчитывала, выдернула свою руку из его слабеющей хватки и отступила на два шага назад. Его пьяная настойчивость, его полное непонимание простейших слов, эта омерзительная, удушающая смесь эгоизма и детской инфантильности — всё это разом переполнило ту самую, последнюю чашу её терпения, которая была уже на грани.
Получив очередной отпор, Максим насупился, как обиженный ребенок. Он попытался подняться с кровати, чтобы последовать за ней, но его тело, годами тренированное к подобным возлияниям, на этот раз решило взбунтоваться. Мужчина тяжело закачался, его лицо внезапно приобрело неприятный зеленоватый оттенок. Он сделал еще один неуверенный, шаткий шаг по направлению к гостиной, и вдруг его тело содрогнулось в конвульсивном, болезненном спазме. Прямо на новенький, почти белоснежный ковер, который Лена выбирала с таким трепетом почти три недели и купила всего пару месяцев назад, извергся фонтан отвратительной, полупереваренной массы, состоявшей из остатков салата, горячего и выпитого алкоголя. Вся эта жижа медленно и неотвратимо растекалась по светлому ворсу, создавая уродливое, зловонное пятно, похожее на грязное пятно на чистой совести.
Максим мутным, ничего не выражающим взглядом посмотрел на результат своего «праздника», потом перевел свой пустой взор на Лену, застывшую в дверном проеме. Он громко икнул, вытер рот тыльной стороной ладони и, тяжело развернувшись, поплелся обратно в спальню, почти засыпая на ходу.
— Прибери потом… за мной… — донеслось до неё его невнятное, спутанное бормотание, прежде чем он с оглушительным грохотом рухнул на кровать, мгновенно провалившись в глубокий, пьяный сон.
Лена осталась стоять одиноко в середине коридора. Она не чувствовала сейчас ни привычной злости, ни горькой обиды. Внутри неё было только ледяное, кристально чистое и абсолютное спокойствие, а также звенящая, оглушающая пустота. Что-то очень важное внутри неё, что так долго терпело, прощало, мирилось и продолжало надеяться против всякой надежды, с сухим, почти неслышным щелчком сломалось. Окончательно. Бесповоротно. Навсегда.
Лена не сдвинулась с места еще несколько долгих, тягучих секунд. Она не отрываясь смотрела на уродливое пятно на своем любимом ковре, вдыхала этот кислый, тошнотворный запах алкоголя и рвоты, и слушала, как из спальни доносится довольное, затихающее бормотание, которое быстро перешло в громкий, прерывистый храп. Кричать или плакать ей не хотелось. Внутри неё было тихо, пусто и невыносимо холодно, как в заброшенном склепе зимней ночью. Все мысли, которые раньше постоянно крутились в её голове — «Как он мог так поступить?», «Чем я это заслужила?», «Нужно срочно с ним поговорить, все обсудить» — бесследно исчезли, уступив место одной-единственной, простой и ясной, как острое лезвие бритвы, мысли.
Она резко развернулась на каблуках. Её шаги по коридору были твердыми, уверенными и абсолютно беззвучными. Но она пошла не на кухню за тряпкой и ведром. Она направилась прямиком в ванную комнату. Холодный кафель на полу неприятно остудил её босые ступни, но она даже не обратила на это внимания. Не включая верхний свет, в полумраке, который пробивался из приоткрытой двери коридора, её рука на ощупь нашла именно то, что было нужно. Не стакан. Не кувшин. А старое пластиковое ведро, которое они использовали исключительно для мытья полов. Она поставила его прямо в ванну и повернула только один кран — с ледяной водой.
Ледяная вода с оглушительным, почти злобным шумом ударила по пластиковому дну, а её эхо больно отразилось от стен маленького, тесного помещения. Лена неподвижно держала ведро под ледяной струей, пока вода не поднялась почти до самого края, обжигая её пальцы пронзительным холодом. Но она не чувствовала этой физической боли. Она смотрела на свою собственную руку, державшую ручку ведра, и видела её так, словно это была рука совершенно чужого, незнакомого человека — кого-то невероятно решительного, спокойного и безжалостного. Набрав полное, тяжелое ведро, она так же молча и методично пошла обратно в спальню. Холодные капли воды, выплескиваясь через край, стекали по её босым ногам, оставляя мокрые следы, но она не обращала на это абсолютно никакого внимания.
Максим лежал на их общей кровати, раскинув руки и ноги в стороны, как большая, беспомощная морская звезда. Бесформенная, громко храпящая туша в мятой, испачканной одежде, которая продолжала источать смрад. Он был полностью отключен от реальности, погруженный в свой эгоистичный, пьяный сон, абсолютно уверенный, что утром его будет ждать чистая, уютная квартира и покорная, все понимающая жена.
Лена медленно подошла к его стороне кровати. Она не стала размахиваться. Она не выплеснула воду с яростью или истерикой. Она просто, с холодным, почти отстраненным движением, опрокинула тяжелое ведро ему прямо на голову и грудь.
Эффект был мгновенным и ошеломляющим. Его храп оборвался на самом громком месте. Все его тело выгнулось неестественной дугой от леденящего шока. Он подскочил на мокрой кровати с диким, нечеловеческим воплем, больше похожим на визг загнанного зверя, которого внезапно ошпарили кипятком. Он сел, судорожно, жадно хватая ртом влажный воздух, тряся своей мокрой головой и совершенно не понимая, что же именно произошло. Холодная вода ручьями стекала с его мокрых волос, с полностью промокшей одежды, заливая простыни, подушки и одеяло.
— Ты что это делаешь?! Ты совсем с ума посходила?! — наконец прохрипел он, вглядываясь в темноту спальни и пытаясь разглядеть её силуэт в дверном проёме. Его пьяная, беспричинная злость теперь смешалась с животным, первобытным страхом и полным, абсолютным недоумением.
Лена не ответила на его крик. Она просто продолжала стоять на своем месте, неподвижная, как древняя мраморная статуя, воплощение холодного гнева и беспристрастного суда.
— А теперь, — её голос прозвучал ледяным, абсолютно лишенным всякой интонации тоном, и она указала рукой в сторону гостиной, — ты идешь и убираешь за собой. Всё. До последней крошки.
Максим смотрел на неё, широко раскрыв глаза, словно видел перед собой не её, а какое-то жуткое привидение. Его пьяный, затуманенный мозг отчаянно пытался обработать поступающую информацию, но у него ничего не получалось. Он видел свою жену, свою Лену, но он её совершенно не узнавал в этой строгой и молчаливой женщине.
— Что? Какое еще «убираешь»? Ты меня ледяной водой окатила, психопатка! Я же спал!
— Своими руками. И без перчаток, — так же спокойно и бесстрастно продолжила она, будто вообще не слышала его возмущенных криков. — Если не уберешь — я этим же самым ковром разобью твой любимый компьютер и всю твою игровую приставку. А потом выкину все остатки прямо с балкона.
Он вдруг замолчал, уставившись на неё испуганным, непонимающим взглядом. В темноте её лицо было почти неразличимо, но он кожей чувствовал её взгляд, пристальный и тяжелый. И в этом взгляде не было ни капли привычной, тихой покорности, не было слез обиды или усталости. Он смотрел на неё, как на совершенно чужую, незнакомую женщину, и он не понимал, куда же подевалась его тихая, всепрощающая Леночка. А она стояла в дверях, скрестив на груди руки, и в её невидимых ему глазах не было ничего, кроме холодного, спокойного и бездонного бешенства.
Максим сидел на промокшей насквозь кровати, и ледяной холод, который пробирал его до самых костей, медленно, но верно начинал отрезвлять его, сменяя пьяную, беспочвенную эйфорию на мутную, тяжёлую и неприятную злость. Он не мог поверить, что все это происходит наяву. Его Лена, его тихая, домашняя, преданная мышка, только что вылила на него целое ведро ледяной воды и теперь стояла перед ним, угрожая разбить его дорогую игровую приставку.
— Ты совсем рехнулась? Крыша поехала окончательно? — прохрипел он, пытаясь подняться с мокрой кровати, но промокшая насквозь одежда липла к телу, сковывая каждое его движение. — Я сейчас… я тебе…
— Что «сейчас»? — спокойно, почти с легким любопытством перебила его Лена. — Ты ударишь меня? Ну попробуй. Сделай это. Только учти один важный момент — засыпать сегодня в этой квартире тебе уже не придется. Как и заходить в неё когда-либо еще. А сейчас — встал. И пошел убирать.
Её голос был ровным, твердым, без единой дрогнувшей или дрожащей нотки. И это пугало его гораздо больше, чем если бы она кричала до хрипоты или рыдала в истерике. Он пристально посмотрел на её темный силуэт, потом перевел свой взгляд на еще более темное пятно на ковре в гостиной, от которого даже сюда доносился тот самый кислый, тошнотворный запах. Чувство унижения, смешанное с остатками алкоголя в крови, с новой силой ударило ему в голову.
— Я не буду ничего убирать в таком состоянии! — заныл он, пытаясь найти в себе хоть какой-то, даже самый маленький рычаг для давления. — Я весь мокрый, я замерз до костей! Это ты во всем виновата!
— Мне абсолютно всё равно, что ты там чувствуешь, — отчеканила Лена. Она уверенно шагнула из спальни и резко включила верхний свет в гостиной. Уродливая, огромная лужа на ковре предстала перед ними во всей своей омерзительной и отталкивающей красе. — У тебя есть ровно пять минут, чтобы начать это убирать. Если не начнешь — я иду к твоему компьютеру. Можешь не сомневаться, я выполню свою угрозу.
Он наконец-то понял, что она не шутит. Вся её поза, её стальной голос, её абсолютное, пугающее спокойствие — всё говорило о том, что предел был достигнут, а точка невозврата осталась далеко позади. Он прекрасно знал, как она всегда ненавидела его бесконечные игры, считая их пустой, бесполезной тратой времени и денег. И он точно знал, что сейчас, в этот момент, она с огромным, леденящим душу наслаждением исполнит свою страшную угрозу.
Тихо матерясь сквозь стиснутые зубы, Максим кое-как поднялся с мокрой кровати, оставляя за собой на простыне мокрый, неопрятный след. В своей промокшей насквозь рубашке и брюках он медленно, как настоящий осужденный, который идет на свою собственную казню, поплелся в гостиную. Лена молча, не двигаясь, наблюдала за каждым его движением, прислонившись к косяку двери и скрестив на груди руки.
— И чем я это все убирать должен? — с нескрываемой брезгливостью в голосе спросил он, с отвращением глядя на расползающуюся по ворсу ковра липкую массу.
— В ванной, под раковиной, лежат старые тряпки. Для пола, — её голос теперь был пропитан таким ледяным ядом, что ему стало еще холоднее. — Можешь взять самую старую, ту, что уже не жалко.
Он так же медленно вернулся обратно с серой, до дыр застиранной тряпкой, глядя на неё с таким глубоким отвращением, будто ему в руки дали не тряпку, а дохлую, разложившуюся крысу. Неуклюже, с трудом опустился на колени рядом с ужасным пятном, стараясь всеми силами не вляпаться в него самому. Запах ударил в нос с новой, удвоенной силой, вызывая новый рвотный позыв. Он брезгливо ткнул в жижу кончиком тряпки и тут же отдёрнул свою руку назад.
— Фу, какая же мерзость… Лен, ну я не могу это делать. Давай ты сама, а? У тебя же это лучше и быстрее получается, ты же знаешь, как… — он посмотрел на неё с жалкой, умоляющей миной на своем мокром лице, всё еще надеясь на какое-то чудо, на её привычную жалость и снисходительность.
И вот тут её молчаливый лед finally треснул. Внешнее спокойствие мгновенно испарилось, уступив свое место холодной, презрительной и всесжигающей ярости.
— Я тебе не прислуга, чтобы убирать твои пьяные выходки! И я тебе не мать, чтобы подтирать твои сопли! Ты взял тряпку и начал драить свою блевотину, прямо сейчас, или я сию секунду вылью это ведро на твою любимую, дорогую приставку! Ты меня понял?!
Он вздрогнул от её внезапного крика, который прозвучал как удар хлыста, и уставился на неё широко раскрытыми, испуганными глазами. В этот конкретный момент она казалась ему страшнее и опаснее любого начальника, любого врага или недоброжелателя. Он наконец-то понял, что любые споры и пререкания сейчас абсолютно бесполезны. Зажмурившись от неподдельного омерзения, он с силой погрузил тряпку прямо в липкую, дурно пахнущую лужу и начал водить ею по ковру, невольно размазывая грязь еще на большую площадь.
— Не размазывай её, а собирай! Собирай всё в один центр, — скомандовала Лена, не меняя своей позы. — А потом пойдешь и тщательно вымоешь эту тряпку. И так будешь делать до тех пор, пока ковёр не станет чистым. Или хотя бы перестанет так ужасно вонять. Работай, Максим. У тебя сегодня ночь будет очень и очень долгой.
Прошло больше часа. Целый час унизительной, монотонной и грязной работы под её немигающим, пристальным взглядом, который казался ему тяжелее любого гипноза. Максим, уже почти полностью протрезвевший от ледяной воды и физического труда, опустил грязную тряпку в ведро с бурой, неприятно пахнущей водой. Ковёр был спасен лишь отчасти. На месте недавней катастрофы осталось большое, темное, влажное пятно, но, по крайней мере, сама отвратительная грязь была убрана. Он стоял на коленях, весь мокрый, продрогший до костей, пропахший алкоголем и рвотными массами. От былой пьяной бравады и самодовольства не осталось и следа. Только гулкая, ноющая пустота в голове и жгучее, неприятное чувство глубокого унижения. Он закончил. Он вытерпел это. Он выполнил её требование.
Он медленно, с трудом поднялся на ноги, чувствуя, как у него затекли и онемели все мышцы. Теперь, когда унизительное «наказание» было исполнено, в нём с новой силой начала закипать отрезвевшая, холодная ярость. Он думал, что сейчас, после всего случившегося, всё каким-то волшебным образом вернется на свои привычные круги. Сейчас он сможет поставить её на место, строго объяснить, что так с ним, с мужчиной, поступать категорически нельзя. Он был абсолютно уверен, что она просто сорвалась, но теперь, видя его покорность и смирение, она обязательно остынет и, возможно, даже почувствует перед ним свою вину.
— Ну что, ты теперь довольна? — прошипел он, с ненавистью поворачиваясь к ней. Его лицо было искажено гримасой злобы и обиды. — Полюбовалась вдоволь на это цирковое представление? Ты вообще в своем уме? Вылить на спящего человека ведро ледяной воды! Заставить его собственными руками в этой блевотине ковыряться!
Лена молча, не отрываясь, смотрела на него. Её лицо было непроницаемым, как каменная маска. Она не собиралась вступать с ним в бесполезную перепалку, выслушивать его бесконечные оправдания или голословные обвинения. Она просто молча ждала, когда он выговорится и успокоится.
— Я же работаю, между прочим! Я пашу, как проклятый, чтобы у тебя здесь всё было! И этот твой ковёр, и вся эта квартира! Я что, не имею права хоть раз в году нормально расслабиться с друзьями, с коллегами?! — его голос набирал силу и мощь, постепенно превращаясь в громкий, истеричный крик. — А ты что устроила? Истеричка настоящая! Тебя срочно лечить надо, к психиатру! Думаешь, я это так просто оставлю? Я тебе припомню всё!
Он сделал большой шаг по направлению к ней, нависая над ней своей тушей, пытаясь запугать её своим ростом, своей привычной мужской агрессией. Но она даже не моргнула. Она просто спокойно смотрела ему прямо в глаза, и в её ясном, холодном взгляде он не видел ни капли страха, ни тени вины. Только холодную, смертельную усталость и окончательность уже принятого когда-то решения. Он неожиданно замолчал, сбитый с толку её абсолютно неожиданной реакцией.
— Закончил? — тихо, но очень четко спросила она.
Не дожидаясь его ответа, она спокойно обошла его, направляясь обратно в спальню. Он на секунду подумал, что она пошла собирать свои вещи, чтобы уйти, и криво, злорадно усмехнулся. Куда она, интересно, денется в такую ночь?
Но она вернулась всего через минуту, держа в руках его большую спортивную сумку, ту самую, с которой он когда-то ходил в тренажёрный зал, в те времена, когда он еще заботился о себе. Она молча, с громким стуком бросила её прямо ему под ноги.
— Собирай свои вещи. Только самое необходимое. Свой компьютер и приставку можешь не трогать. Они остаются здесь.
До него смысл её слов дошел не сразу. Он смотрел то на лежащую на полу сумку, то на её спокойное лицо, и его мозг отказывался принимать и обрабатывать эту новую, страшную реальность.
— Что? Что ты сейчас сказала? — переспросил он, не веря своим ушам. — Ты меня выгоняешь? Из моего же собственного дома?! Да ты просто…
Он не успел договорить свою гневную тираду. Лена, не сказав больше ни единого слова, резко развернулась и уверенно пошла в самый дальний угол гостиной, где на специальном, купленном им столе был оборудован его личный «капитанский мостик»: мощный, дорогой системный блок, большой изогнутый монитор и игровая приставка последней модели. Его святилище. Его личное пространство. Место, где он проводил все свои свободные вечера, скрываясь от проблем и реального мира.
Максим застыл на месте, не веря своим собственным глазам. Она подошла к его столу, взяла в руки его любимую, дорогую механическую клавиатуру, которой он так сильно гордился, и с коротким, резким замахом ударила ею прямо по центру большого экрана монитора. Раздался оглушительный, сухой треск. По всему экрану моментально расползлась огромная паутина черных трещин, из которых на мгновение вырвались разноцветные, красивые искры, и потом экран разом погас, погрузившись в темноту. Не останавливаясь ни на секунду, она аккуратно поставила клавиатуру обратно на стол, обхватила двумя руками его тяжелый, мощный системный блок и с огромным усилием столкнула его со стола прямо на пол. Раздался глухой, тяжелый удар, а затем треск ломающегося пластика и тонкого металла. Компьютер, его гордость и радость, стоящий несколько его зарплат, был уничтожен. Он был мертв.
Он смотрел на всё это, не в силах пошевелиться, с широко открытым от ужаса ртом. Вся ярость, которая кипела в нём всего минуту назад, мгновенно испарилась, сменившись ледяным, парализующим всё тело шоком. Он наконец-то понял. Это не была простая истерика. Это не был временный срыв. Это был настоящий, бесповоротный приговор. Приговор всему их прошлому, настоящему и будущему.
— Я… я тебя… — пролепетал он, пытаясь что-то сказать, но слова застряли у него в горле, не в силах вырваться наружу. Он увидел, что её безжалостный взгляд переместился на его игровую приставку, и он понял, что она не остановится. Она уничтожит всё, что было ему дорого.
Не говоря больше ни слова, не пытаясь больше ничего доказать, он судорожно схватил с пола свою спортивную сумку. Засунул в неё свой рабочий ноутбук, который лежал на диване, сгрёб со столика в коридоре ключи от своей машины и свой кожаный бумажник. Он больше не смотрел на неё. Он не мог. Он чувствовал себя абсолютно голым, раздавленным и беспомощным, как маленький ребенок. Он рванул на себя входную дверь и буквально вывалился на темную, холодную лестничную клетку, захлопнув тяжелую дверь за собой с таким звуком, который навсегда отпечатался в его памяти. Не было громкого, скандального хлопка. Только тихий, но такой окончательный щелчок замка, который прозвучал как приговор.
Лена осталась стоять одна посреди ночного разгрома. В спертом воздухе квартиры всё еще витал кислый, тошнотворный запах и легкая пыль от разбитой дорогой техники. Она не чувствовала сейчас ни радости освобождения, ни горького сожаления, ни чувства триумфа. Только огромную, всепоглощающую и бездонную пустоту, которая была похожа на тишину после долгой и изматывающей битвы. Она медленно, будто во сне, подошла к большому окну в гостиной. За темным, холодным стеклом начинал заниматься бледный, серый рассвет нового, неизвестного дня. Впервые за много долгих и трудных лет в её квартире, в её жизни, в её душе стало по-настоящему тихо. И в этой новой, хрупкой тишине начало медленно прорастать семя надежды на то, что когда-нибудь эта пустота наполнится новым, чистым и светлым смыслом.
