Дети подарили путевку на 70-летие. Вернувшись раньше, я не узнала свою квартиру и увидела в ней чужих людей
Он вошел в замок с таким тихим, предательским шепотом, будто вонзался не в металл, а в мое собственное сердце. Новый, блестящий, холодный ключ, пахнущий чужим потом и чужими амбициями. Галина Сергеевна горько усмехнулась — старый, верный замок, переживший с ней столько зим, не выдержал ее невольного предательства, ее вынужденного бегства. Но теперь и он стал частью этого заговора, молчаливым соучастником.
Она толкнула дверь, и створка, некогда поскрипывавшая своим особым, знакомым до слез приветствием, беззвучно поплыла внутрь, открывая портал в иную реальность.
Первое, что ударило в нос, сбило с ног, оплело сознание липкой паутиной — запах. Не ее запах. Не терпкий, целебный аромат сухих трав, развешанных пучками в прихожей для чистоты воздуха и духа. Не благородное дыхание старых, зачитанных до дыр книг, пахнущих мудростью и пылью времен. Не легкая, уютная ваниль, что струилась всегда из кухни, где она варила свое знаменитое варенье.
Пахло. Чужим. Стойким, удушающим химическим освежителем с претенциозным названием «Морской бриз», который на деле напоминал аромат общественного туалета. Едким, въедливым шлейфом дешевого табака. И чем-то еще… глубоко чужим, затхлым, нагло жилым, что въелось в стены, в шторы, в сам воздух, вытеснив память о ней.
В коридоре, на месте ее старой, гнутой венской вешалки, которую она когда-то, казалось, в прошлой жизни, реставрировала вместе с покойным мужем, часами втирая лак и смеясь над его неумелыми движениями, стояла уродливая, безликая конструкция из светлого, отслаивающегося ДСП. Дешевка. Временщик.
На полу — чужие следы, воплощенные в обуви. Мужские кроссовки, 43-го размера, в грязных разводах, и женские, с нелепыми, вызывающе-розовыми помпонами, нахально брошенные посреди ее некогда безупречно чистого паркета.
Сердце не ухнуло в бездну, как она ожидала. Оно просто… замерло. Остановилось на один растянутый, вечный миг, а потом снова тронулось в путь, но теперь оно било тяжело, глухо, будто вынуждено было перекачивать по венам не кровь, а расплавленный, обжигающий свинец.
Из кухни — ее кухни! Ее святая святых, место силы и уюта! — доносились голоса. Громкий, молодой, бесцеремонный смех. Звяканье ее же посуды. Ее чашек? Тарелок?
Галина Сергеевна, не снимая пальто, не выпуская из окоченевших пальцев ручку маленького, потертого чемоданчика, словно лунатик, двинулась по коридору. Колесики ее спутника противно, громко загрохотали по паркету, выцарапывая ритм ее вторжения.
Музыка и смех на кухне резко оборвались, будто кто-то перерезал горло беззаботной атмосфере чужого праздника.
На кухне сидели они. Молодые. Лет тридцати. Двое.
Девушка с огненно-яркими, неестественно-крашеными волосами, собранными в небрежный пучок, и парень в растянутой домашней майке, с голыми, жилистыми руками. Они ели жареную картошку прямо со сковороды, стоявшей посреди стола, на ее любимой, вышитой ее же руками скатерти. Пили… что-то из ее чашек. Тех самых, фарфоровых, с незабудками, что двадцать лет назад подарил ей муж. «Чтобы у тебя, Галочка, всегда было лето», — говорил он.
Они уставились на нее. Сначала с немым, ошарашенным недоумением, будто увидели приведение. Потом в их глазах вспыхнул испуг, быстрый, животный.
— Вы к кому? — отрезала девушка, с силой ставя драгоценную чашку на стол, так что она жалобно звякнула.
Галину Сергеевну качнуло, будто от физического толчка. В ее собственном доме, в ее крепости, в ее кухне, где она знала наизусть каждую прожилку на деревянных фасадах, каждую трещинку на кафеле, ее, хозяйку, спрашивали: «Вы к кому?».
— Я здесь живу, — произнесла она тихо, но так отчетливо и твердо, что каждое слово прозвучало как удар молотка по стеклу.
Парень с девушкой переглянулись. В их взгляде промелькнуло нечто общее, сплачивающее их против этого незваного призрака прошлого. Парень медленно, с неохотой, встал, демонстрируя свой рост.
— Как… живете? — он вытер жирные пальцы о майку. Галина Сергеевна с отвращением проследила за этим жестом. — Нам риелтор… то есть, нам Олег и Лида сказали, что хозяйка… ну… в санатории. Надолго. Минимум на полгода, а то и больше.
— Нас Анатолий и Лидия заселили, — торопливо, виновато добавила девушка, словно оправдываясь. — Они сказали, вы до конца месяца точно не вернетесь. Они ваши дети? Ой…
Анатолий и Лидия.
Сын и невестка.
Их подарок. Эта ослепительно-яркая, коварная путевка на ее 70-летие. «Шикарный санаторий в сосновом бору, мама! Ты должна наконец отдохнуть! Ты всю жизнь на нас пахала, ты заслужила!» Голос Анатолия звучал так искренне, глаза Лидии сияли такой заботой.
Это был не подарок. Это была изощренная, тщательно спланированная ссылка. Операция по зачистке территории.
Галина Сергеевна, не в силах держаться на ногах, присела на свой чемоданчик прямо посреди коридора, в позе просительницы, изгнанницы. Молодые люди — Катя и Денис, как выяснилось, — виновато и растерянно топтались рядом, словно не зная, что делать с этим живым укором в виде пожилой женщины в пальто.
— Мы не знали, Галина Сергеевна… Честное слово. Нам договор аренды показали. Анатолий… ну, ваш сын… сказал, вы сами его попросили, пока будете на лечении. Чтобы квартира без присмотра не стояла.
Она достала телефон. Дорогой, современный, тоже их подарок — «чтобы всегда быть на связи». Руки не дрожали. Она была Стоиком, как с легкой иронией и безмерным уважением называл ее покойный муж. «Ты, Галя, держишь на своих плечах небо нашего семейного счастья, и оно даже не шатнется». Она держала. И сейчас она не позволила этому миру, этому предательскому миру, увидеть, как трещины проходят через самое ее нутро.
Гудки. Каждый — как удар маленького, острого молоточка по виску.
— Мама? — голос Анатолия прозвучал бодро, но где-то в самой глубине, на дне, плескалась фальшивая, липкая нота. — Ты почему звонишь? У тебя же сейчас должен быть сеанс ароматерапии? Как твой отдых? Набираешься сил?
— Толик, — она говорила очень спокойно, обволакивающе-тихо, и от этого ее слова становились только страшнее. — Объясни мне, почему я сейчас стою в коридоре своей собственной квартиры, а на моей кухне, за моим столом, сидят, едят с моей сковороды и пьют из моих чашек два абсолютно незнакомых мне человека?
Пауза на том конце провода. Не просто тишина. Густая, тягучая, зловещая пауза, полная невысказанного ужаса и лихорадочно сочившегося вранья.
А потом — водопад, поток слов. Быстрых, путаных, оправдывающихся.
— Мам! Ну ты чего?! Ты же… ты вернулась раньше срока! Мы же не ожидали! Мы думали…
— Раньше? — ее голос оставался стальным. — Путевка была ровно на три недели. Сегодня ровно двадцать первый день. Я вернулась день в день, как и договаривались.
— Ой, ну… — он явно сбился, потерял нить заготовленного сценария. — Мам, ну мы же как лучше хотели! Мы думали…
В трубке послышалось шуршание, вздох, и голос перехватила Лидия, невестка. Резкая, властная.
— Галина Сергеевна, ну что вы начинаете, как маленькая? Мы же о вас печемся! Квартира у вас огромная, трешка, вы одна в ней тут как перст. Коммуналка одной только зимой — бешеные деньги! А так — молодая, амбициозная семья, приличные, нам на карточку переводят. Вам же добавка к пенсии, приятная такая! Вы нам потом спасибо скажете!
— Вы… сдали мою квартиру. — это была не просьба о подтверждении, а констатация смертного приговора.
— Ну не навсегда же, помилуйте! Подумаешь, трагедия! Мы же договорились, вы после санатория сразу к нам! К внукам переезжаете! Вы же так скучали по Егору и Ванечке! А квартира бы тем временем поработала на семейный бюджет!
Ложь. Густая, маслянистая, как дешевый маргарин. Она, конечно, хотела видеть внуков, но не в роли приживалки, не в роли бесплатной няньки и кухарки, ютящейся на раскладном диване в их тесной проходной гостиной, пока они тратят деньги, вырученные с ее крови, с ее памяти, с ее жизни.
— Мы вам шикарную путевку подарили! — взвизгнула Лидия, срываясь на фальцет. — На юбилей! Дорогущую! А у нас ипотека висит, как удавка на шее, Егорке в школу скоро, одна только форма — десять тысяч, а еще кружки, репетиторы!
Они не просто сдали квартиру. Они продали ее. По частям. Вместе с ней, с ее прошлым, с ее правом на покой и уважение. Они выставили ее на торги.
— Лида, я сейчас еду к вам, — объявила Галина Сергеевна, не оставляя пространства для возражений.
— Ой, мама, а у нас… у нас как раз Ванечка приболел. Ветрянка, представляете? У нас сильнейший карантин! Вам никак нельзя, вы же после санатория, иммунитет ослаблен, подхватите заразу!
Они заблокировали ее. Со всех сторон. Отрезали все пути к отступлению. Выжгли землю вокруг нее.
Галина Сергеевна молча нажала кнопку «отбой». Экран погас, отразив ее собственное, внезапно постаревшее лицо.
Катя и Денис смотрели на нее с неподдельной, щемящей жалостью. Они были пешками в этой игре, но пешками, которые видели больше, чем должны были.
— Они нам официальный договор показали… — тихо, почти шепотом, сказал Денис. — Распечатанный, с печатью какой-то конторы. И мы… мы за полгода вперед заплатили. Всеми своими накоплениями. У нас сейчас больше нет денег ни на что. Мы из Воркуты приехали, устроились тут…
— Цена… — Катя покраснела, ей было неловко. — Цена была очень низкой. Смешной. Намного ниже рыночной. Мы, наверное, должны были догадаться, что что-то тут нечисто… Но так хотелось своего угла…
Ловушка, в которую угодили все, кроме тех, кто ее расставил, с громким, окончательным щелчком захлопнулась.
Галина Сергеевна медленно, с нечеловеческим усилием поднялась с чемоданчика. Ноги были ватными, но она держалась прямо.
— Вы не виноваты, — четко и ясно сказала она этим чужим, но таким же обманутым детям. — Живите. Пока можете.
— А вы… а вы куда? — ахнула Катя, и в ее голосе прозвучала искренняя тревога.
— К сестре. У нее есть диван.
— Что?! — Зоя Сергеевна, младшая сестра, всплеснула руками так, что чуть не расплескала свой вечерний чай. — Они… твою КВАРТИРУ?! Анатолий?! Твой обожаемый Толечка, на которого ты молилась?! Да я им сейчас… я этой Лидке все волосы из головы повыдергиваю! Галя, как ты могла просто так уйти?! Это твой дом!
— Зоя, не кричи, у меня голова раскалывается. И с давлением что-то. — Галина Сергеевна опустилась на старый, продавленный диван сестры. Шок, холодная анестезия отчаяния, начинала медленно отступать.
И на его место приходило что-то другое. Не истеричная злость. Не слезливая, унизительная обида.
Холодная, звенящая, абсолютная ясность. Капля воды, превратившаяся в алмаз под чудовищным давлением.
Они решили, что я уже не живу, а доживаю. Что мое 70-летие — это не праздник мудрости и долгой жизни, а удобный повод списать меня со счетов, отправить в утиль, на свалку их прагматичных амбиций. Они посчитали, что мое место — на их диване, в роли безропотной прислуги, пока моя собственная жизнь, мое гнездо, служит их обогащению.
Зазвонил телефон Зои. Сестра посмотрела на экран, нахмурившись.
— Ольга. Племянница. Что ей понадобилось в такое время…
Она включила громкую связь, по привычке.
— Зоя, привет! Слушай, я твоей Гале звоню, а она недоступна. Хотела поздравить с успешным возвращением! А я тут на днях с Анатолием ее говорила, представляешь…
Голос у Ольги был сладким, сиропно-восторженным.
— …он сказал, Галя-то к ним переехала! Окончательно! Решила помогать с внуками, быть ближе к семье. А свою квартиру свою — представь! — решила молодым сдать, по божеской цене! Не за деньги, а так, помочь! Какая же она у нас молодец, а! Какая мудрая, щедрая женщина! Настоящий пример для подражания!
Зоя открыла рот, чтобы излить поток праведного гнева, но Галина Сергеевна резким, отрезающим жестом ее остановила.
Они уже подготовили общественное мнение. Заранее. «Прагматики». «Заботливые дети». Это не они ее выгнали, обманули, ограбили. Это она сама, по своей мудрой воле, все так решила. Мудрая, самостоятельная женщина. Красивая легенда для родни, под которую так удобно было спрятать циничное предательство.
Галина Сергеевна взяла трубку из неподвижной руки сестры.
— Оля, — ее голос был спокоен и тверд, как отполированный гранит. — Передай всем, кто будет спрашивать. Меня. Выгнали. Из. Моего. Собственного. Дома. Мой сын и моя невестка. Больше ничего придумывать не нужно.
На том конце повисло ошеломленное, гробовое молчание. Галина Сергеевна не стала его ждать, она просто нажала «отбой» и протянула телефон обратно сестре.
Зоя смотрела на нее во все глаза, полные ужаса и какого-то дикого, невольного восхищения.
— Галя… Галька… что ты теперь будешь делать?
— Завтра, — Галина Сергеевна посмотрела в окно, на чужой, но пока безопасный, залитый лунным светом двор. — Завтра, с самого утра, я иду к юристу.
Юрист, Виктория Игоревна, была женщиной молодой, лет тридцати пяти, но с глазами цвета старого льда и внимательным, цепким взглядом, умеющим вытаскивать на свет самую суть проблемы. Никакой фальшивой, успокаивающей жалости в ее кабинете не было. Только факты, документы и холодный, безэмоциональный анализ.
Она просмотрела папку с документами на квартиру, которые Галина Сергеевна, по счастливой, оказавшейся пророческой привычке, всегда носила с собой в отдельной, застегивающейся на молнию папке.
— Квартира полностью в вашей собственности, — констатировала Виктория Игоревна. — Приватизирована на вас и покойного супруга, вы единолично вступили в наследство. Анатолий там даже не был прописан.
— Да, мы его сразу, как только он женился, прописали в его же кооперативной квартире, которую мы ему помогли купить, — пояснила Галина Сергеевна.
— Отлично. — Виктория Игоревна откинулась на своем вращающемся кресле. — Это кардинально упрощает дело.
— То есть, их можно выселить? Этих квартирантов? — с робкой надеждой подала голос Зоя, увязавшаяся с сестрой для моральной поддержки.
— Можно. — юрист уверенно кивнула. — Договор, который Анатолий подписал с этими… Катей и Денисом… не стоит и бумаги, на которой напечатан. Он не является собственником и не имел ни малейшего юридического права ничего сдавать.
— Так в чем же проблема? — всплеснула руками Зоя. — Идем в полицию! Пишем заявление о самоуправстве!
— Проблема, — Виктория Игоревна перевела свой ледяной взгляд прямо на Галину Сергеевну, — заключается в том, что все это совершил ваш сын.
Галина Сергеевна молчала, впитывая каждый слово.
— Мы можем подать иск о признании договора недействительным, о незаконном вселении и выселении. Но формальным ответчиком будет ваш сын. Анатолий. Мы можем возбудить дело о мошенничестве в особо крупном размере. Обвиняемым, с высокой долей вероятности, будет ваш сын. И его супруга, как соучастница. Вы готовы к этому, Галина Сергеевна? Готовы тащить в зал суда, к прокурорскому столу, своего родного сына? Свою кровь?
Зоя ахнула и тяжело опустилась на стул, будто у нее отняли ноги.
Вот он, главный узел. Вот та самая, мастерски затянутая петля, в расчете на которую Лидия с Анатолием так спокойно действовали.
Они знали ее. Знали, что она Стоик. Знали, что она Мать. Они были уверены, что она не пойдет на публичный скандал, не станет выносить сор из избы, не будет публично «топить» собственного ребенка, навлекать на него позор, на всю семью. Они рассчитывали, что она, поплакав втихомолку у сестры, смирится, сломается и приползет к ним. В их гостиную. На этот самый раскладной диванчик. Нянчить их детей и молча ждать, пока «квартиранты» сами решат съехать. Если вообще решат.
— Они именно на это и рассчитывали, — глухо, уставше сказала Галина Сергеевна.
— Разумеется, — подтвердила Виктория Игоревна. — Это классическая, почти textbook манипуляция. Они поставили вас в положение, где любое ваше законное, логичное действие будет выглядеть в глазах общества, в ваших собственных глазах, как предательство, как попрание «семейных ценностей».
— И что же делать? — Зоя смотрела то на сестру, то на юриста, словно ища поддержки у обеих.
— Формальный путь? Выселять через суд. Это долго, муторно, грязно. И да, вся ваша многочисленная родня будет с упоением полоскать ваше белье на всех семейных сборищах. — Юрист сложила руки на столе. — Неформальный? Эффективный?
Она сделала театральную паузу, давая своим словам прочно осесть в сознании.
— Неформально — вы должны совершить то, чего они от вас никак не ждут. Они ждут, что вы будете действовать как «мать». Эмоционально. Обиженно. Слабо. Истерично или покорно. А вы должны действовать… как собственник. Как хозяйка. Хладнокровно. Прагматично. Без эмоций.
Телефон начал разрываться еще до вечера. «Бомба», запущенная ее звонком Ольге, сработала безотказно.
Первым позвонил дядя Коля, брат покойного мужа.
— Галя! Ты в своем уме? Ты с катушек съехала на старости лет? Звонила Ольга, говорит, ты какую-то чушь несешь! Что Анатолий тебя выгнал?!
— Я сказала правду, Коля.
— Какую правду?! Ну, сдали квартиру! Подумаешь, великое горе! Молодым деньги нужны! Ипотека, дети, цены растут! А ты одна в трешке живешь, как королева! Могла бы и подвинуться, место молодым освободить! Ты же мать, в конце концов! Мать должна помогать, а не камни преткновения ставить!
Она молча, не вступая в пререкания, нажала «отбой».
Следующей была тетя Аня, дальняя родственница из Подольска.
— Галочка, голубушка, что у вас там стряслось-то? Лидочка твоя звонила, вся в слезах. Рыдает в трубку, голосит. Говорит, вы их прокляли, на колени невестке бросились!
— Я никого не проклинала и на колени не бросалась.
— Ну как же, как же… Она говорит, вы на них порчу навести хотите, к юристам пошли, заявления пишете! Галя, одумайся, опомнись! Это же твой единственный сыночек! Единственная кровинка! Он же тебе двух внуков подарил, свет в окошке!
Они все, как один, хором, давили на ее самую главную, священную роль — «Мать». Стоик должен терпеть. Мать должна прощать, подставлять другую щеку, отдавать последнее. Мать не имеет права на гнев, на справедливость, на защиту своего достоинства.
Узел затягивался все туже. Они уже успели выставить ее не жертвой, а агрессором. Старой, выжившей из ума, злой и эгоистичной старухой, которая не хочет помочь родным детям и сознательно идет на конфликт, позоря свою же фамилию.
И тут раздался звонок, которого она, в глубине души, ждала. Лидия.
— Галина Сергеевна! — голос невестки звенел, как натянутая струна, от плохо скрываемой, шипящей ярости. Никакой ветрянки, никаких болезней. — Вы что там устроили-то?! Нам уже все родственники телефоны оборвали! Вы нас на всю семью опозорили! Мы теперь как прокаженные!
— Лидия, я просто хочу вернуться в свой дом. Это слишком много?
— Свой дом?! — взвизгнула та. — А мы для вас кто?! Чужие? Мы — ваша семья! Ваша плоть и кровь! Мы вам эту путевку… мы последние деньги, отложенные на ремонт, отдали! Мы о вас заботимся! Хотели, чтобы вы с внуками пожили, под нашим присмотром, в тепле, а не кисли там одна, в тоске да в пустоте!
— Под присмотром? — Галина Сергеевна почувствовала, как что-то внутри нее, последнее, мягкое и уступчивое, твердеет, превращаясь в закаленную, булатную сталь. — В вашей гостиной? На раскладушке? Чтобы я вам готовила, стирала, убирала и сидела с Егором, пока вы тратите деньги, полученные за мою квартиру? Это и есть ваша забота?
На том конце повисло тяжелое, злое молчание. А потом Лидия выдохнула, и в ее голосе послышались уже откровенные, непрятанные нотки ненависти.
— Да! А что такого-то?! Вам что, жалко, что ли? Мы — ваша семья! Вы должны нам помогать! Это ваш долг! А вы… Знал бы Анатолий, какая вы на самом деле мать, жадина и эгоистка, он бы… он бы никогда…
И это стало той самой, финальной, «последней каплей». Той точкой, после которой отступать уже было некуда.
Они посягнули не на вещи. Не на квадратные метры. Не на мебель. Они посягнули на ее суть. На ее личность. Они обесценили всю ее жизнь, всю ее любовь, все ее жертвы, все ночи у кроватки сына, все отложенные на себя деньги, вложенные в его образование, в его будущее. Они переписали ее историю, выставив ее не просто жертвой, а плохой, недостойной матерью.
Галина Сергеевна спокойно, не повышая голоса, прервала этот поток.
— Все, Лидия. Разговор окончен.
Она положила трубку и посмотрела на Зою, которая сидела бледная и глотала валидол.
— Зоя. Они правы.
— Галя?! — сестра поперхнулась таблеткой. — Ты в своем уме? Они же чудовища! Они тебя…
— Я — мать, — абсолютно твердо, без тени сомнения, сказала Галина Сергеевна. — И моя главная, самая важная материнская обязанность, которую я, видимо, когда-то упустила, — научить своего сына, что в этом мире за гнусные, подлые поступки бывает очень, очень больно. И что мамина любовь — это не индульгенция на все грехи.
— Ты… ты все-таки подаешь в суд? — прошептала Зоя.
— Суд — это долго. И грязно. Как верно заметила Виктория Игоревна, я должна поступить как собственник. Хладнокровно. Прагматично. И безжалостно.
Она взяла телефон. Ее руки больше не дрожали. Пальцы были твердыми и уверенными.
Она нашла номер в списке контактов. Не Анатолия. Не Лидии.
— Катя? Девочка моя… здравствуйте. Это Галина Сергеевна. У меня к вам один, очень важный вопрос. Копия того договора, который вы с Анатолием подписали, она у вас на руках осталась?
— Да… а что? — испуганно пискнула девушка в трубке. — Мы ничего плохого…
— Отлично. Мне нужно, чтобы вы прямо сейчас сфотографировали его на телефон и прислали мне. Каждую страницу. И еще… скажите мне честно, вы платили им наличными?
— Да… Анатолий сказал, что только наличными, без всяких переводов, чтобы… чтобы налоги не платить… Галина Сергеевна, мы…
— Прекрасно. — Галина Сергеевна посмотрела в окно, где начинал сгущаться вечер. Узел не развязался. Он был затянут так туго, так хитро, что оставался только один выход.
Его нужно было разрубить. Одним точным, сокрушительным ударом.
На следующее утро Галина Сергеевна снова сидела в кабинете у Виктории Игоревны. Зоя осталась дома — у нее с вечера подскочило давление от переживаний.
Сама Галина Сергеевна была спокойна, как скала перед штормом.
Она положила на идеально чистый стол юриста свой телефон с открытой галереей фотографий.
— Они получили наличными за полгода вперед. Без расписок, разумеется. Деньги, судя по всему, уже потрачены.
Виктория Игоревна надела стильные очки в тонкой оправе и внимательно, не торопясь, изучила каждый снимок. Потом она медленно подняла голову и улыбнулась.
Это была очень хищная, очень холодная и очень профессиональная улыбка человека, который только что нашел единственный слабый участок в броне противника.
— Ну, что я могу вам сказать. Ваш сын и невестка — «Прагматики», как вы их назвали. Но прагматики, к счастью для вас, очень недальновидные и абсолютно алчные.
— Что вы имеете в виду? — уточнила Галина Сергеевна.
— Они не просто обманули вас, пожилую женщину. Они обманули государство. — Юрист сняла очки и отложила их в сторону. — Незаконная, неофициальная сдача жилья в аренду — это, прежде всего, получение неучтенного дохода. Дохода, с которого, разумеется, не уплачен налог на прибыль. Ни копейки.
Галина Сергеевна медленно выдохнула. Она все поняла. План начал вырисовываться перед ней во всей его изощренной, почти что поэтической справедливости.
— Вы хотите…
— Я хочу, чтобы вы победили, Галина Сергеевна, — быстро и четко сказала Вероника Игоревна. — И для победы есть одна замечательная, очень эффективная организация — Федеральная налоговая служба. Они, знаете ли, терпеть не могут, когда их наглым образом обманывают. Совсем не терпят.
Она развернула к Галине Сергеевне свой мощный монитор.
— Смотрите. Я, как ваш официальный представитель по доверенности, прямо сейчас готовлю детализированное обращение. В нем будет указано, что по вашему адресу, принадлежащему вам на праве собственности, незаконно проживают лица, а ваш сын, Анатолий, получил за это существенный неучтенный доход.
Я приложу вот этот самый договор, где красуется его собственноручная подпись. Я приложу письменные, нотариально заверенные показания свидетелей — то есть, этих самых жильцов, — которые официально подтвердят факт передачи денег наличными.
— Но они же… они же тоже пострадавшие в этой ситуации! — Галина Сергеевна вдруг почувствовала укол жалости к Кате и Денису, таким же молодым и обманутым, как когда-то ее собственный сын.
— Именно поэтому! — Виктория Игоревна блеснула глазами. — И поэтому они — наши главные и самые мотивированные союзники! Они с огромной радостью дадут любые показания, лишь бы их самих не привлекли к ответственности за проживание без регистрации. Мы предложим им сделку — их показания в обмен на наше ходатайство о неприменении к ним санкций.
План был дьявольски прост. И абсолютно законен. Идеально прагматичен.
Он не требовал от Галины Сергеевны лично подавать в суд на сына с иском о выселении или мошенничестве.
Он превращал Анатолия и Лидию из «заботливых детей» и «жертв маминого гнева» в обычных, мелких, жадных мошенников в глазах самого сурового и беспристрастного ведомства — налоговой службы.
— Что будет, если… это отправить? — спросила Галина Сергеевна, уже зная ответ.
— Крупные. Очень крупные штрафы. Доначисление неуплаченных налогов за весь предполагаемый период, плюс огромные пени за просрочку платежа, плюс собственно сам штраф за сокрытие доходов. Им придется срочно продать что-нибудь ценное, чтобы расплатиться. Например, ту самую новенькую иномарку, на которую они, по словам Лидии, «копили». Плюс это несмываемое пятно на финансовой репутации. Лидия, если я не ошибаюсь, работает старшим кассиром в крупном банке? Они там очень не любят сотрудников, замешанных в таких «оптимизациях» налогов.
Юрист сделала паузу, давая ей осознать всю глубину последствий.
— Они ведь рассчитывали на вашу материнскую любовь. На вашу мягкость. На то, что вы не вынесете сор из избы, не захотите публичного скандала. А мы и не будем его устраивать. Мы просто тихо, официально, по всем правилам, сообщим куда следует, что по вашему адресу происходит что-то… противозаконное. И предоставим все доказательства.
Галина Сергеевна долго смотрела на свои руки, лежащие на коленях. Руки, которые качали ее сына, гладили мужа по голове, варили борщи, перелистывали страницы книг, держали этот дом. Stoic. Она держала небо. А сейчас нужно было просто стряхнуть с плеч то, что небом не являлось, а было лишь наглым, уродливым навесом чужой жадности.
— Виктория Игоревна, — медленно, обдумывая каждое слово, сказала Галина Сергеевна. — Распечатайте мне, пожалуйста, этот документ. Весь. Но пока не отправляйте его.
Юрист удивленно подняла бровь, но без лишних вопросов нажала несколько кнопок, и принтер заработал, выдавая листы с официальными шапками.
— Я хочу, чтобы мой сын увидел его. Вживую. Чтобы он подержал его в руках. Чтобы он понял, что это не пустая угроза, а холодная, железная реальность.
Зоя ахнула, когда Галина Сергеевна вернулась с плотной папкой в руках, из-под клапана которой виднелся грозный бланк.
— Галя, ты что задумала? Это же…
— Позвони ему, Зоя. Скажи, чтобы приехал. Немедленно. Сейчас же. Скажи, что дело касается жизни и смерти. Его жизни.
Анатолий примчался через сорок минут. Злой, взъерошенный, с покрасневшими глазами. Он был уверен, что тетка Зоя зовет его для очередных нравоучений и попыток «примирения».
Он ввалился в комнату, не поздоровавшись, с порода бросил:
— Ну, что у вас тут опять стряслось? Я занят, у меня совещание через час!
Галина Сергеевна молча, не говоря ни слова, протянула ему распечатанные листы.
Он начал читать. Сначала с высокомерной, раздраженной ухмылкой. Потом ухмылка медленно сползла с его лица, как маска. Щеки стали пятнистыми, затем густо-красными, а потом побелели, как мел, проступили капельки пота на лбу.
Он дошел до подписи Виктории Игоревны, до списка приложений — «Копия договора аренды», «Аффидевиты свидетелей о передаче денежных средств».
Лицо Анатолия исказилось гримасой настоящего, животного ужаса.
— Ты… ты… — он начал задыхаться, хватая ртом воздух. — В НАЛОГОВУЮ?! На родного сына?! Мать родная! Ты совсем рехнулась?!
— Я? — спокойно, ледяным тоном спросила Галина Сергеевна. — Это сделала не я, Толик. Это сделал ты. Сам. В тот самый момент, когда взял у этих детей пачку денег и сунул ее себе в карман, подписывая эту бумажку.
— Мама!!! — он закричал, и в его крике было что-то детское, паническое. — Ты что наделала?! Ты… ты понимаешь, что это?! Лиду с работы уволят! Меня… на меня штраф навесят! Это же миллионы!
— Еще нет, — холодно остановила его Галина Сергеевна. — Этот документ еще не отправлен. Он лежит здесь. И у меня на столе лежит мой телефон. На быстром наборе — номер Виктории Игоревны. Я звоню ей, говорю одно слово, и она нажимает кнопку «отправить». Или… нет.
— Что… что ты хочешь? — прошептал он, и его голос сломался. Впервые за многие годы она увидела своего взрослого, уверенного сына по-настоящему испуганным, прижатым к стене.
— Я хочу вернуться домой.
— Но у нас нет этих денег! Мы… мы их уже… на ипотечный платеж внесли! Частично на машину… Их нет!
— Это твои проблемы, Анатолий. Ты же «прагматик». — Она посмотрела на него в упор, не моргая. — У тебя есть ровно двое суток. Сорок восемь часов. Чтобы в моей квартире не было ни одного чужого человека. Чтобы вся сумма, которую ты у них взял, лежала у меня на столе — я сама верну ее этим несчастным детям. И чтобы моя старая, венская вешалка снова стояла на своем месте.
— Но где я их возьму, черт возьми?! — взревел он.
— Возьми кредит. Срочный. Продай свою драгоценную машину. Попроси у своей Лидии, пусть займет у своих родителей. Мне все равно. — Она взяла папку с документами обратно в руки. — Сорок восемь часов, Анатолий. Ровно. Или твой «прагматичный» и такой успешный мир рухнет. Ты станешь нищим. И я не помогу.
Он смотрел на нее. Не как на мать. А как на чужого, страшного, неумолимого человека. Как на судью.
— Ты… — он не мог подобрать слов, его губы дрожали. — Ты ужасная…
— Иди, — сказала она, повернувшись к нему спиной. — Время пошло.
В комнате после его ухода стояла гробовая, звенящая тишина. Зоя смотрела на сестру с смесью ужаса и какого-то первобытного восхищения.
— Галька… он же… он же тебя никогда не простит… Ты сожгла все мосты…
— Это я его не прощу, Зоя. — тихо, но очень отчетливо сказала Галина Сергеевна. — Не в этот раз. Никогда.
Ровно через сорок восемь часов, минута в минуту, Анатолий стоял на пороге квартиры Зои.
Он был серый. Не злой, не испуганный, а именно серый, опустошенный, выжатый, как лимон. Он постарел на десять лет за эти двое суток.
Он не смотрел ей в глаза, его взгляд был устремлен куда-то в район ее тапочек.
— Вот, — он протянул ей толстый, потрепанный конверт. — Тут… тут вся сумма. До копейки.
Галина Сергеевна взяла конверт. Не стала его пересчитывать. Вес и толщина были красноречивее любых цифр.
— Лида… Лида взяла срочный потребительский кредит. Под бешеный, грабительский процент, — его голос был глухим, безжизненным. — Нам теперь год, если не больше, выплачивать… Влезли в долговую яму.
Он не договорил. Ему, казалось, было нечем дышать.
— Вы съехали? Квартиранты?
— Да. Катя с Денисом тоже. Вещи свои забрали. Вот, — он почти швырнул на прихожую тумбочку ее связку ключей. Новых, блестящих. Ключей от ее тюрьмы.
Они посмотрели друг на друга. Сын и мать. Два чужих, абсолютно чужих человека, разделенные пропастью, которую вырыл он сам.
В его глазах не было ни капли раскаяния. Только черная, бездонная обида и ненависть. Он до сих пор не понимал, ЧТО он сделал не так. Он понимал только, что его поймали и жестоко наказали.
Через неделю позвонила племянница Ольга, та самая, что начинала этот «сплетнический марафон».
— Галя! Что это вы такое устроили-то?! Анатолий… он сейчас свою машину продает, свою любимую! Лида на двух работах, как загнанная лошадь, черная вся! Они в долгах по уши! Как вы могли так поступить?! Это же ваши дети!
Голос Ольги уже не был сладким и восторженным. Он был полон укора, осуждения, праведного гнева.
Вся родня гудела, как растревоженный улей. Но теперь они обсуждали уже не подлый поступок детей, а «жестокость» и «жадность» матери, доведшей свою же кровь до нищеты.
— Оля, — Галина Сергеевна в этот момент поливала свой фикус, перевезенный от сестры, который, к счастью, благополучно пережил все потрясения. — Ты звонишь мне по моему городскому телефону. В мою квартиру. В мой дом.
Она сделала небольшую, эффектную паузу.
— Этим, я думаю, все сказано. Больше вопросов нет.
Она мягко, но твердо положила трубку.
Вечером пришло СМС от Анатолия. Три слова, которые стали для нее окончательным приговором их отношениям: «Я тебя ненавижу».
Галина Сергеевна посмотрела на светящиеся буквы на экране. Не дрогнула. Не заплакала. Просто взяла телефон и удалила сообщение. Словно стирая пыль со стола.
Потом она набрала другой номер, найденный в интернете.
— Алло, здравствуйте. Я бы хотела заказать услугу… Да, срочно. Мне нужно поменять абсолютно все замки в квартире. Входную дверь, балконную… Все. И сделать полный перекодировку. Да, я жду.
Прошла зима. Скрипучая, морозная, одинокая. Но в этой одинокости была и своя, горькая свобода.
Галина Сергеевна привыкла к новым замкам. Они закрывались туже, чем старые, с основательным, тяжелым, уверенным щелчком, который словно говорил: «Ты дома. Ты в безопасности. Ты хозяйка».
Ей больше не звонила родня. Ни Ольга, ни дядя Коля, ни тетя Аня из Подольска. Никто.
Она стала в семье «той самой Галиной Сергеевной», «той, с кем лучше не связываться». Персоной нон грата.
Некоторые, как потом, с опаской, рассказывала Зоя, шептались, что она «тронулась» после того санатория, «повредилась рассудком».
Другие, те, что постарше, злословили, что она всегда была «с червоточиной», просто покойный муж «сдерживал ее тяжелый характер».
Третьи — самые «прагматичные» и напуганные — просто боялись. Боялись налоговой, боялись юристов, боялись этой тихой, спокойной, стальной ярости, которая оказалась в тысячу раз страшнее любого истеричного скандала.
И ей было на это плевать. Она методично, день за днем, отсекала от себя эту часть жизни, как садовник отсекает больные, засохшие ветви. Stoic больше не держал чужое небо. Только свое. И его свод был чист и прочен.
Она записалась в бассейн. Не ради «оздоровления» или «начала новой жизни» — эти лозунги были для нее пустым звуком. А просто потому, что ей нравилась вода. Ее тяжесть, ее прохлада, ее безмолвие. В воде она чувствовала себя свободной от груза прошлого.
Она встретилась с Катей и Денисом. Они вернули ей деньги, которые она им честно отдала. Делали это частями, с огромным, виноватым стеснением. Им было невыносимо совестно.
Галина Сергеевна взяла деньги. Не из жадности, а чтобы окончательно закрыть этот тяжелый, болезненный гештальт. Чтобы больше их ничто не связывало.
Они сняли маленькую комнату в дальнем районе. Денис нашел дополнительную подработку курьером. Они выглядели уставшими, изможденными, но держались вместе, и в их взгляде была какая-то новая, зрелая решимость.
— Вы нас… вы нас тоже простите, — сказала Катя на прощание, и в ее глазах стояли слезы. — Мы были слепы… Мы так хотели своего угла, что…
— Мне не за что вас прощать, — искренне ответила Галина Сергеевна. — Вы стали такими же заложниками их жадности, как и я. Живите долго и счастливо. И будьте умнее.
С сыном она не виделась и не общалась с того самого дня в квартире у Зои. Он не звонил. Не писал. Ничего.
Зоя, которая поначалу боялась даже заикаться о нем, как-то проговорилась, не выдержав.
— Машину они в итоге продали. За бесценок. Кредит этот чудовищный гасят. Лида злая, как цепная собака, все родственникам жалуется. А Толик… он, Галь, запил. Не беспробудно, но… стабильно. Ходит на работу, но…
Галина Сергеевна слушала молча, не перебивая, и никак не отреагировала на эту новость.
— Говорит, что ты ему всю жизнь сломала. Что он… он же не чужой тебе человек, а ты с ним — как с заклятым врагом, по всем статьям.
— Он и поступил со мной, как с заклятым врагом, Зоя. Хуже. Врагу я бы, может, и простила. А он воспользовался самым святым.
— Но он твой сын! — в отчаянии воскликнула Зоя.
— А я его мать. — Галина Сергеевна отставила чашку с недопитым чаем. — Я дала ему жизнь. Я не обязана была отдавать ему свою. И уж тем более я не обязана позволять ему топтать то, что осталось.
Это было новое, страшное в своей простоте и ясности, понимание. И оно давало ей невероятную, тихую силу.
А потом, уже с наступлением весны, когда за окном зазеленели первые листочки, раздался звонок. На ее домашний, на тот самый номер, что был у нее уже тридцать лет.
Она сняла трубку.
— Галина… Сергеевна? Алло?
Голос Лидии. Но не тот, что был раньше. Осунувшийся, потухший. Без металлического, властного звона. Только усталость и какой-то глухой, животный страх.
Галина Сергеевна молчала, давая ей говорить.
— Я… Егорка по вам очень скучает. Все время спрашивает, где бабушка Галя, почему вы к нам не приходите. Рисунки вам рисует.
Это была последняя, самая слабая, отчаянная попытка манипуляции. Давить на «бабушку», раз уж рычаг «матери» сломался в их руках.
— И… Ванечка… он у нас ходить начал. Сам. Пошел вчера, как маленький пингвинчик.
Сердце — оно ведь не камень, оно все-таки дрогнуло. Сжалось от боли и какой-то щемящей нежности. Внуки… Они-то тут действительно ни при чем.
— Я знаю, что мы… что Анатолий… Он дурак, Галина Сергеевна. Глупый, жадный мальчишка. И я дура. Мы думали…
— О чем вы думали, Лидия? — тихо спросила Галина Сергеевна.
— Что вам… что вам все равно уже. — честно, на одном выдохе, выпалила невестка. — Что вам главное — внуков видеть. А квартира… ну, стоит и стоит, мертвым грузом. Мы не со зла, понимаете? Мы… от жадности, от безысходности. Ипотека душит.
Это было почти что раскаяние. Почти.
— Нам очень плохо, Галина Сергеевна. Анатолий… он совсем потерянный. Он вас… он вас теперь боится. До дрожи.
— Это хорошо, — тихо, но четко сказала Галина Сергеевна. — Значит, хоть что-то в этой пустой голове все-таки дошло. Значит, мой урок не прошел даром.
В трубке послышались всхлипы, сдавленные, неумелые.
— Можно… можно мы придем? С мальчишками? Егорка правда очень просит…
— Вы можете привезти внуков, Лидия, — перебила ее Галина Сергеевна. — В следующую субботу. Ровно к двенадцати. Я сварю для них суп. Детский, с фрикадельками. Как Егор любит.
— А… А Анатолий? — робко спросила Лидия.
— А Анатолий, — голос Галины Сергеевны стал снова стальным, — еще не заслужил моего супа. Ни моего стола. Ни моего прощения. Может быть, когда-нибудь. Но не сейчас.
Она мягко положила трубку.
В следующую субботу, ровно в двенадцать, раздался осторожный, нерешительный звонок в дверь. Новые, надежные замки мягко щелкнули, открываясь.
На пороге стояла Лидия. Похудевшая, серая, с синими тенями под глазами. И двое мальчишек.
Егор, старший, семи лет, смотрел исподлобья, настороженно, не понимая всей сложности взрослых игр. А младший, Ваня, полутора лет, неуверенно держался за мамину руку, уставившись на бабушку большими, синими, как у отца, глазами.
Галина Сергеевна, превозмогая внезапную дрожь в коленях, опустилась перед ними на колени, чтобы оказаться с ними на одном уровне.
— Привет, Егорушка, — сказала она ему мягко.
Мальчик молчал, кусая губу.
— Иди ко мне, Ванечка. Иди к бабушке.
Малыш, подумав секунду, сделал первый шаг, потом еще один, оторвался от мамы и, пошатываясь, подошел к ней. И обнял ее за шею своими маленькими, пухлыми ручками.
Галина Сергеевна прижалась лицом к его шелковистой, пахнущей молоком и детством макушке. И закрыла глаза, впитывая этот миг, этот островок чистоты посреди бушующего океана предательства.
Потом она подняла глаза на невестку, которая стояла в дверях, боясь переступить порог, словно он был границей между двумя мирами.
— Лидия. Зайдете? Или так и будете стоять на пороге моего дома?
И Лидия, сделав над собой усилие, шагнула в прихожую. Туда, где снова, как и прежде, пахло сухим чабрецом и мятой, где витала легкая, едва уловимая ваниль, и где на своем законном месте стояла старая, гнутая, отреставрированная венская вешалка.
