Пока я была в командировке, муж изменил с лучшей подругой и обвинил во всем меня. Мой ответ стал для них холодным душем
Самолет коснулся полосы с легким, почти невесомым толчком, который отозвался во всем моем измученном теле глухим эхом. Казалось, не только шасси встретились с бетоном родного аэродрома, но и я сама, наконец, приземлилась после недели нервного парения в разреженном воздухе чужих городов. Но если ноябрьский Гамбург провожал меня ледяным дождем, стучавшим по стеклу такси словно дробь сумасшедшего барабанщика, то и родной город встречал меня тем же — серым, мокрым, неуютным лицемером, не желавшим улыбаться.
Неделя изматывающих переговоров, бессонные ночи в стерильном гостиничном номере, вечные усилия говорить на чужом языке — я вымоталась так, что каждая клеточка тела ныла от усталости, а сознание было похоже на выжатый лимон. Единственным источником тепла, крошечным огоньком в этом ледяном тоннеле, была мысль о доме. О том, как я переступлю порог нашей теплой, пахнущей свежемолотым кофе и ванилью квартиры. Как меня встретит Артем, мой муж, мой оплот и тихая гавань. Как буквально через полчаса раздастся звонок, и на том конце провода зазвенит голос Ирины, моей лучшей, как я наивно полагала, подруги, и мы погрузимся в многочасовой разбор моих «немецких приключений», смакуя каждую деталь.
Я поймала такси, и все время пути молча смотрела на расплывающиеся за стеклом городские огни. Телефон лежал в сумочке мертвым грузом — он разрядился еще в полете, оборвав последнюю нить, связывавшую меня с тем миром, что остался позади. Миром, который вот-вот должен был рухнуть.
Дверь нашей квартиры открылась мгновенно, будто Артем стоял за ней, прильнув к глазку. Он ждал.
Он обнял меня. Крепко, горячо, как всегда. Но в этом объятии было что-то… инородное. Слишком порывистое? Слишком отчаянное? Его пальцы впились в мою спину с непривычной силой. И от него пахло. Пахло не его привычным, дорогим и таким знакомым древесно-кожанным парфюмом, а чем-то… сладковатым, цветочным. Чужеродным. Женским.
— Привет, родная! Наконец-то! Устала, замерзла? — он засуетился, забирая у меня чемодан с такой поспешностью, будто это была граната с выдернутой чекой. — А я сюрприз приготовил! Ужин, вино… Все, как ты любишь!
Я молча прошла в гостиную. На столе, застеленном новой скатертью, и впрямь стояли тарелки, бутылка моего любимого красного и две толстые восковые свечи. Непочатые, девственно чистые.
— Ого, — я попыталась выжать из себя улыбку, но губы не слушались, застыв в напряженной гримасе. — Ты решил меня действительно удивить? Такой прием.
— Ну а как же! Я по тебе страшно соскучился! — его голос прозвучал чуть выше обычного, с фальшивой нотой бравады.
Но это была не его улыбка. И не его глаза. Его глаза, обычно такие ясные и спокойные, бегали по комнате, избегая встречаться с моим взглядом. Они выхватывали то дверь на балкон, то экран телевизора, то узор на ковре — что угодно, только не меня.
Странно. Необъяснимо тревожно.
И еще… еще в квартире витал странный запах. Не горьковатый аромат свежесваренного кофе, которым обычно был пропитан воздух по утрам. И не аппетитные ноты от ужина, который томился в духовке. Это был тонкий, едва уловимый, но настойчивый шлейф… духов Ирины. Ее любимые, с душной, удушающей нотой гардении и белого перца. Те самые, что она купила в прошлом месяце и так восторженно демонстрировала мне.
«Показалось, — судорожно заверила я себя, сжимая виски пальцами. — Просто вымоталась в конец. Нервы. Паранойя».
— А Ира звонила? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул, и ставя телефон на зарядку у дивана. — А то я без связи была, как в танке.
— Да вроде… нет, — он отозвался как-то слишком быстро, резко, отворачиваясь к столу и поправляя уже идеально стоящие бокалы. — Не слышал. Наверное, замоталась, дела.
Тоже странно. Неправдоподобно странно. Ирина звонила всегда. Она знала расписание моих рейсов лучше, чем диспетчеры аэропорта. Мы дружили двадцать лет. С той самой первой линейки в старшей школе, когда мы, две робкие девчонки, поделились друг с другом шоколадкой. Она была сестрой, которую я выбрала сама. Она была крестной моего сына, который сейчас грыз гранит науки в университете другого города. Она не могла не позвонить.
Сердце начало отбивать в моей груди тревожную, прерывистую дробь. Я прошла в спальню, делая вид, что хочу переодеться. Воздух здесь был гуще, сладкий запах духов чуть заметнее. На моем туалетном столике, обычно живописно заставленном флаконами и баночками, царил стерильный, идеальный порядок. Слишком идеальный. Мои кремы, сыворотки и духи стояли ровными шеренгами, выстроенные по ранжиру, как солдаты на параде. Я так никогда не ставила. У меня всегда был творческий, легкий хаос.
Я опустилась на край нашей большой кровати, под которой когда-то смеялись, спорили и строили планы. Холодная волна страха накатила на меня, сдавив горло. Нет. Это паранойя. Усталость играет со мной злую шутку. Сейчас телефон зарядится, Ирина напишет смешной стикер, и все встанет на свои места.
Телефон ожил, запищал десятками уведомлений. Я схватила его дрожащими пальцами. Пропущенных вызовов от Ирины не было.
Но было одно сообщение. От нее. Присланное ровно час назад.
«Аленка, приветик! Наконец-то-то! Ужасно замоталась, только-только освободилась, ты не представляешь! Завтра наберу с утра пораньше, обо всем-всем поболтаем!!! Целую тебя крепко-крепко!!!».
Слишком много восклицательных знаков. Слишком слащаво. Слишком неестественно. Ирина так не писала. Ее сообщения всегда были лаконичными, с едким юмором, без этой патоки. Это было послание, написанное виноватым человеком, пытающимся загримировать свою вину под суетливую радость.
Ледяной сползающий мурашками холод пополз по моей спине, заставляя кожу покрыться гусиной кожей. Каждая пора кричала о betrayal.
Ужин прошел в гнетущем, звенящем молчании, которое лишь подчеркивали ложные попытки Артема его заполнить. Он пытался шутить, рассказывал какие-то нелепые анекдоты, голос его звучал натянуто и фальшиво. Я кивала, механически подносила ко рту вилку, пыталась улыбаться, а все мое существо было напряжено, как струна, и прислушивалось. К каждому его вздоху. К биению собственного сердца. К тому, как трещит по швам ткань нашей общей жизни.
Что-то фундаментальное сломалось в самой основе нашего мира. Воздух между нами стал плотным, вязким, как сироп, и дышать им было невыносимо тяжело.
Он убирал со стола, громко гремел посудой. Я стояла у огромного окна, вглядываясь в свое отражение на фоне ночного города, залитого ноябрьским дождем.
— Ты сегодня… какая-то не такая, — прозвучал его голос у меня за спиной. — Отстраненная.
— Устала, Тема, — ответила я, не оборачиваясь. — Очень.
— Или?.. — он сделал шаг ближе, и я почувствовала его дыхание у себя затылке. — Может, ты там, в Гамбурге… не только над контрактами корпела?
Я резко, словно от удара током, обернулась. В глазах потемнело от вспышки гнева.
— Что ты хочешь сказать?
— Ну, — он криво, по-змеиному, усмехнулся. — Командировка. Одна. Ты же сама рассказывала, как тот немец, как его… Мартин, на тебя на корпоративе засматривался. Мало ли что.
Меня обожгло. Но не самим абсурдным обвинением. А его тактикой. Прозрением. Он… он переводил стрелки. Он заранее готовил себе алиби, выстраивал линию защиты, пытаясь сделать виноватой меня. Это был классический прием провинившегося человека.
Я отставила бокал, и хрусталь звякнул о столешницу, словно похоронный колокольчик. Я посмотрела ему прямо в глаза, стараясь пронзить его своим взглядом, прочитать в его зрачках ту правду, которую он так яростно прятал.
— Артем. Перестань. Что здесь происходило, пока меня не было?
Он отшатнулся, будто я ударила его. Его лицо исказила гримаса наигранного негодования.
— Да ничего! Что за тон?! Ты что, совсем с катушек слетела?!
— Пахнет ее духами, — сказала я тихо, но так отчетливо, что каждое слово падало, как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба. — Ее любимыми духами с гарденией. И она не звонила. Впервые за двадцать лет. И ты ведешь себя, как… как вор, пойманный с поличным.
И тут он взорвался.
Взрыв был не от осознанной вины. Он был рожден из страха. Из паники. Из детской злости, что его поймали.
— Да?! А ты?! Ты думаешь, я слепой?! — он закричал, и слюна брызнула из уголков его рта. — Думаешь, я не видел, как на тебя этот твой Мартин пялился на той видеоконференции?! Думаешь, приятно мне было тут одному сидеть, скучать, пока ты там по ресторанам шляется и хвостом перед немцами виляешь?! Да?!
Он кричал. Он обвинял меня. В том, чего не было и быть не могло.
И в этот момент все пазлы сложились в единую, уродливую, отвратительную картину. Пока я пропадала в командировке, выбиваясь из сил ради нашего общего благополучия, мой муж закрутил роман с моей лучшей подругой. А теперь, уличенный, пытался вывернуть ситуацию так, чтобы обвинить во всем меня.
Это было так… банально. Так грязно. Так подло, что на ум не приходило даже слов.
Двойное предательство. Глубокая рана от него, и смертельный яд — от нее. От сестры.
Я смотрела на его искаженное злобой и страхом лицо, на знакомые черты, которые вдруг стали чужими и отталкивающими. И я не чувствовала боли. Еще нет. Боль придет позже, она будет грызть меня изнутри неделями. Сейчас же я чувствовала лишь одно — леденящее, всепоглощающее омерзение.
И — холодную, кристально чистую, ясную ярость.
Ту самую первобытную силу, которая просыпается в женщине, когда ее загоняют в угол, когда пытаются растоптать ее достоинство.
Я не стала плакать. Не стала кричать в ответ, опускаясь до его уровня. Не стала рыдать и требовать объяснений.
Но я дала ему отпор, которого он никак не мог ожидать. Отпор в виде ледяного, абсолютного спокойствия.
Я просто… медленно, с королевским достоинством, развернулась и пошла в прихожую, к встроенному шкафу.
— Ты… ты куда это? — он опешил, его крик оборвался на полуслове.
Я молча, с каменным лицом, достала с верхней полки его большой, дорожный чемодан, тот самый, с которым он когда-то летал ко мне на первые свидания.
— Алена, что ты делаешь?! Прекрати это немедленно! Это уже не смешно!
Я проигнорировала его и прошла в спальню. Открыла створки шкафа, за которыми хранился его гардероб. И начала методично, с почти механической точностью, складывать в чемодан его вещи. Дорогие рубашки, которые я так тщательно выбирала. Свитера, в которых я так любила утопать. Брюки, пиджаки. Каждый предмет был молчаливым свидетелем нашей прошлой жизни, которую он же сам и предал.
— Алена! Ты что, спятила?! Остановись! Давай поговорим, как взрослые люди!
Он попытался вырвать у меня из рук шелковый галстук. Я не стала с ним бороться. Я просто посмотрела на него. Так, как смотрела в Гамбурге на непорядочных партнеров, которые пытались провести меня во время переговоров. Взгляд, от которого у мужчин кровь стыла в жилах. Взгляд, в котором не было ни капли любви, ни капли жалости. Только сталь.
— Отойди, — произнесла я тихо, почти беззвучно, но в тишине комнаты это прозвучало громче любого крика.
Он отступил. Сломленный этим взглядом. Этим тоном.
Я дополнила чемодан, защелкнула замки с сухим, финальным щелчком. Выкатила его в прихожую. Он стоял там, как монумент его измене.
Потом я подошла к входной двери. Повернула ручку. И распахнула ее настежь.
Ноябрьский ветер, неся на своих крыльях запах мокрого асфальта, промозглой осени и свободы, ворвался в квартиру, заставляя вздрогнуть занавески и разметая по полу коврик.
— Что… что это значит? — прошептал он. Он стоял посреди прихожей, маленький, растерянный и до жути жалкий. Его блеф был раскрыт, его карточный домик рухнул.
— Это значит, Артем, — я посмотрела ему прямо в глаза, в эти бывшие когда-то родными глаза, — что ты уходишь. Прямо сейчас. Сию секунду.
— Но… куда я пойду?! Посмотри на улицу! Ночь, ливень!
— Это не мои проблемы, — голос мой был ровным и безжалостным, как лезвие гильотины. — У тебя, я уверена, есть куда пойти. Можешь поехать к Ирине. Уверена, она будет безмерно рада новой игрушке.
Его лицо перекосилось от осознания полного провала.
— Алена… прости… я… я не знаю, что на меня нашло… Бес попутал, клянусь… Давай все обсудим…
— Поздно, — отрезала я, и это слово повисло в воздухе окончательным приговором, не подлежащим обжалованию. — Я не буду жить с предателем. И с тем, кто пытается свалить свою грязь на меня. Вон. Из моего дома.
Он стоял еще с минуту, вглядываясь в мое лицо, ища в нем хоть крупицу старой любви, слабину, ту самую жалость, на которую он всегда так рассчитывал. Ждал, что я сломаюсь. Зарыдаю. Устрою истерику, в которой он сможет меня обнять и все списать на женские нервы.
Но я не сломалась. Я была сильнее его. Сильнее их обоих.
Он опустил голову, молча взял ручку чемодана. И переступил порог. В тот холодный, мокрый ноябрь, который стал символом конца его лживой жизни.
Я закрыла дверь. Медленно, с тихим щелчком. Повернула ключ, задвинула все замки. Прислонилась к холодной деревянной поверхности спиной, ощущая, как дрожь начинает бить меня изнутри. И только тогда, убедившись, что он ушел, я позволила себе сползти на пол, обхватив колени руками.
Я не плакала. Слез не было. Была лишь абсолютная, оглушающая тишина внутри. Я просто… дышала. Глубоко и прерывисто, выталкивая из легких отравленный воздух его лжи.
Боль придет позже. Я знала это. Придет пронзительная, разрывающая душу боль от его предательства. Придет другая, более страшная, тихая и подлая боль — от ее предательства. Боль от потери сестры, от осознания, что двадцать лет дружбы были лишь красивой декорацией для грязной игры.
Но сейчас… сейчас, сидя на холодном полу прихожей, я чувствовала только одно.
Ощущение… кристальной, вымороженной чистоты.
Я вымыла руки. Вымыла от той липкой, отвратительной грязи, которой они пытались меня запачкать.
Мой «Путь к Себе» — это не прощать. Не «понять и принять». Не искать оправдания для чужих подлостей.
Мой «Путь к Себе» — это не позволять вытирать об себя ноги. Даже тем, кого ты когда-то любил всем сердцем. Даже тем, кого считал частью своей души.
Я поднялась с пола. Ноги не дрожали. Я прошла в гостиную. Собрала со стола его «ужин при свечах» — этот жалкий спектакль, который он устроил для успокоения своей совести. И выбросила все в мусорное ведро. Без сожаления. Без оглядки.
Завтра будет новый день. Первый день моей новой жизни. И я буду решать, как жить дальше. Одна. Но… с высоко поднятой головой. Честно.
